Текст книги "Общественная опасность деяния как онтологическая основа криминализации. Монография"

С. В. Познышев, отстаивавший концепцию правового блага, замечал: «Преступлением может считаться лишь такое внешнее поведение человека, которое причиняет прямой вред другим людям тем, что посягает на какое-либо их благо или на благо, общее у них с преступником…»[19]19
  Познышев С. В. Учебник уголовного права. Общая часть. М., 1923. С. 49–50.


[Закрыть] К правовым благам исследователь относил жизнь, здоровье, честь, свободу, имущество[20]20
  Там же. С. 53.


[Закрыть].

Смешанные теории предлагают в качестве основания разграничения преступного от непреступного совокупность объективных и субъективных признаков.

Анализируя теорию жизненного интереса, следует обратить внимание на то обстоятельство, что исследователи ставят во главу угла определенные ценности, называя их столь существенными интересами, охрана которых возможна только с помощью «сугубых» репрессий. И хотя признак существенности таких ценностей или интересов не раскрывается, тем не менее Н. С. Таганцев выделяет такие жизненно важные интересы, как жизнь, здоровье, имущество, честь и достоинство. Кроме того, исследователь обращает внимание на признак вредоносности, относя его к важным, но не столь существенным признакам по сравнению с ценностью охраняемого интереса.

Важным обстоятельством теории жизненного интереса является, на мой взгляд, вывод Таганцева о том, что неправда сохраняет свой статус неправды, вне зависимости от причиненного вреда или сферы, в пределах которой она учиняется. Этот вывод свидетельствует об очень важном обстоятельстве: любое нежелательное поведение, к какой бы сфере правовых отношений оно ни причислялось, в той или иной степени общественно опасно, поскольку в той или иной степени причиняет вред. Это замечание послужит нам в дальнейшем частичкой фундамента для возведения предлагаемой концепции преступного.

Предложенный обзор концепций преступления «седой старины» позволяет сделать следующие выводы. Во-первых, все перечисленные концепции страдают одним недостатком – аморфностью определений. Существенность вреда, существенность охраняемого интереса не имеют четких критериев и не позволяют в связи с этим отграничить преступное от непреступного.

Во-вторых, предлагаемые доктринальные воззрения все же обращают внимание на ценностный аспект охраняемых благ, интересов и других важных для совместного жития смыслов. Пускай это будет абстракция, тем не менее ценностный аспект в определении преступного есть уже довольно значимая заявка на определение критериев криминального поступка.

В-третьих, исследователи выделяют вредоносность как важный, хотя и не решающий аспект в определении деяния как преступного. Вредоносность по значимости в иерархии критериев, необходимых для определения преступного, уступает ценностному восприятию охраняемого объекта, что, пожалуй, справедливо.

В-четвертых, отдельные авторы все же предлагают признаки преступного, которые способны отграничить его от иного рода «неправды». Это насилие, обман, или небрежность проф. Кистяковского. По крайней мере, названные Кистяковским критерии преступного являются конкретными определителями криминальных свойств деяния, которые действительно могут быть способны разграничить преступное и непреступное.

1.2. Текущий мейнстрим

В большинстве современных учебников по уголовному праву преступление раскрывается через законодательную формулу ст. 14 УК, повторяя при этом в качестве рефрена признаки преступного посягательства, которые решительно ничего не дают для определения преступного и возможности его отличия от непреступного. Например: «Поведение человека, нарушающее уголовно-правовые запреты, причиняющее серьезный, часто невосполнимый вред охраняемым уголовным законом социальным благам, называется преступлением»[21]21
  Уголовное право Российской Федерации. Общая часть: учеб. / под ред. Л. В. Иногамовой-Хегай. М., Инфра-М, 2002. С. 49.


[Закрыть]. И далее предлагаются признаки преступления, среди которых особо выделяется общественная опасность как практически криминообразующее свойство преступного деяния. Примерно аналогичные определения содержатся и в других учебниках[22]22
  См., например: Уголовное право Российской Федерации. Общая часть / под ред. О. Н. Ведерниковой, С. И. Никулина. СПб.: Изд-во Р. Асланова «Юридический центр Пресс», 2005. С. 60; Уголовное право России. Части Общая и Особенная: учеб. / под ред. А. И. Рарога. М.: Проспект, 2007. С. 39; и др.


[Закрыть]. Что характерно для таких определений, что их объединяет? Во-первых, неясность, абстрактность признака «серьезность вреда» (в некоторых изданиях вред дополняется прилагательными «существенность», «значительность» и т. п.). Насколько он должен быть серьезным или существенным, каковы параметры этой серьезности или существенности, которые позволят, с одной стороны, выработать критерии отнесения деяния к категории преступных, а с другой – отличительные признаки, позволяющие отграничить криминал от проступка, абсолютно не ясно. С такими определениями, которые относятся к категории оценочных, легко дойти до принципов Драконта или Петра I, который одинаково карал убийство и ношение бороды.

Во-вторых, предлагаемые в учебниках определения преступления исходят из теоретических воззрений, выработанных «седой стариной». В этом нет ничего худого, но это означает, что никакого продвижения в определении преступного современные юристы не предприняли, поскольку ничего нового не придумали. Современные определения преступного можно назвать концептуально смешанными. Они исходят из теорий отчасти нормативной, ссылаясь на социальные блага, жизненного интереса, но главным образом из концепции нарушения закона.

Может быть, для учебников, предназначенных студенческой аудитории, такое куцее изложение понятия преступного достаточно, но тем не менее надо все же, хотя бы вкратце, обозначить параметры, определить критерии, по которым законодатель должен ориентироваться в процессе криминализации поведения; для студенческой аудитории определение таких критериев будет означать возможность конкретного, а не абстрактного отличия преступления от иных девиаций.

В-третьих, акцент на признаке «общественная опасность» как наиболее значимом при определении деяния преступным.

В то же время отдельные авторы в рамках учебников предпринимали попытки дать оригинальное определение преступления через признаки, которые, однако, ничего не давали с позиций установления критериев преступного, которые позволяют отграничить деяние от непреступного. Так, в учебнике по уголовному праву под редакцией И. Я. Козаченко преступление предлагается понимать сначала как отношение между людьми[23]23
  Уголовное право. Общая часть: учеб. для вузов / под ред. И. Я. Козаченко, З. А. Незнамовой. М.: Инфра-М; Норма, 1997. С. 80.


[Закрыть], а затем в качестве отношения лица, которое, исходя из контекста пояснений, сводится к отношению между людьми, в результате чего такое отношение приобретает характер общественного[24]24
  Там же. С. 81.


[Закрыть]. В итоге предлагается такая оптимальная, на взгляд авторов, формулировка понятия преступления: «Преступление есть предусмотренное УК РФ в таком качестве отношение лица, выразившееся в виновном совершении им опасного для личности, общества или государства запрещенного деяния»[25]25
  Там же. С. 102.


[Закрыть]. Во-первых, отношение лица к чему? Видимо, все же к преступлению, поскольку подчеркивается наличие в преступлении не только такого признака, как деяние, но и вины. Во-вторых, видимо, в отношении лица к деянию и заключен признак общественных отношений как отношений между людьми, хотя об этом приходится только догадываться. Но как бы ни формулировали авторы свое видение преступления, оно, повторяю, ничего не дает для определения или выработки шаблона для определения преступного.

Аналогичная ситуация и в монографической литературе современного периода развития уголовно-правовой мысли. Преступное остается для исследователей трансцедентным феноменом, который И. М. Рагимов охарактеризовал следующим образом: «В преступном деянии всегда остается нечто загадочное и таинственное, пребывающее на глубинных уровнях, непроницаемых для криминологического анализа»[26]26
  Рагимов И. М. Философия преступления и наказания. СПб.: Изд-во Р. Асланова «Юридический центр Пресс», 2013. С. 27.


[Закрыть]. Поэтому, видимо, исследователи ограничиваются теми признаками преступного, которые уже давно выступают в качестве рефрена исследований, посвященных определению преступления, и ничего не дают для ума и практики. И. М. Рагимов исходит, в частности, из того положения, что преступление по своим объективным свойствам «является посягательством конкретного человека на установившийся в обществе порядок отношений между людьми, коллективами и личностью»[27]27
  Там же.


[Закрыть], по существу объявляя о своей приверженности нормативной концепции преступления. Нельзя сказать, что определение И. М. Рагимова ущербно. Оно верно, но разве другие девиации не посягают на установленный в обществе порядок? В сущности, верное определение асоциального поступка переносится исключительно на преступление, но ничего не дает для определения критериев преступного.

Интересную позицию в определении преступления занимает Д. А. Шестаков, который определяет преступление как деяние, представляющее для человека и общества значительное зло, безотносительно к признанию такового деяния в качестве преступного законом[28]28
  Шестаков Д. А. Введение в криминологию закона. СПб.: «Юридический центр Пресс», 2011. С. 14–15.


[Закрыть]. Интересна позиция исследователя тем, что он устанавливает «критерий зла», которое имманентно присуще деянию, признанному или еще не признанному, но потенциально готовому стать противоправным. Установление такого зла должно вынуждать законодателя превращать девиацию в преступление. Но вот оказия: вновь непреодолимость оценки. Как определить значительность зла, которая превращает деяние в преступление – неизвестно, ибо трансцедентно.

На мой взгляд, весьма полезной представляется позиция Я. И. Гилинского, который, хотя и определял преступление как понятие релятивное (верно) и конвенционное (верно отчасти), тем не менее указал на основания криминализации. Исследователь отмечал, что есть виды деятельности, подлежащие запрету ради существования и благополучия других людей и общества в целом. К таким видам он относил убийство, виды насилия, имущественные преступления[29]29
  Гилинский Я. И. Запрет как фактор развития организованной преступности, теневого рынка и коррупции. Экономика и институты: сб. тр. / под ред. А. П. Заостровцева. СПб.: МЦСЭИ «Леонтьевский центр», 2010. С. 292.


[Закрыть]. В приведенном определении полезно, во-первых, то, что исследователь подразделяет преступления с позиций зла на mala in se (зло как таковое, имманентное) и mala prohibita (зло запрещенное, созданное законодателем). Во-вторых, он перечисляет те преступления с позиций mala in se, которые включают в себя зло, воздействие на которое может быть эффективным только с позиций уголовного права, поскольку ставит в опасность причинения вреда ценности, имманентные человеку вне зависимости от этапа развития социума. Эти ценности, определяемые исследователем через конкретно определенное зло, суть жизнь, здоровье, имущество. Наконец-то, казалось бы, теория уголовного права современного периода подошла к выработке критериев преступного. Однако – отнюдь: дальнейшего развития взгляды Я. И. Гилинского ни у самого автора, ни у других исследователей не получила.

Попытку разобраться в онтологии преступного предпринял А. Э. Жалинский. Исследователь, правда, отрицал возможность выработки шаблона преступного, заявляя: «Если утверждать, что деяние является объективно преступным либо противоправным по своей природе, как тело объективно является твердым, то от этого лишь один шаг к отказу от принципа законности, от необходимости Особенной части, к дозволенности произвольного восполнения правоприменителем того, что он считает пробелом уголовного закона. Тогда теряет свое значение принцип «нет преступления без указания о том в законе»[30]30
  Жалинский А. Э. Избранные труды. Т. 2. Уголовное право. М.: Изд. дом ВШЭ, 2015. С. 220.


[Закрыть]. Но, исходя из теории интереса, исследователь все же сделал попытку определить критерии преступного, выделяя в составе общественной опасности такой элемент, как признаки посягательства: «насилие, обман, небрежение обязанностями или долгом»[31]31
  Там же. С. 235.


[Закрыть]. Эти критерии – реминисценция «седой старины», и это очень хорошо. Хорошо потому, что исследователь обратил свой взор к конкретике, благодаря которой можно предложить законодателю шаблон отнесения деяния к категории преступного и отличать такое деяние от непреступного поведения.

Что касается его первоначального заявления о невозможности выработки шаблона преступного, ибо в таком случае придется отказаться от противоправности и отдать криминализацию на откуп правоприменителю, то, возражая исследователю, необходимо заметить, что никто и не призывает отказаться от признака противоправности. Только законодатель создает законодательную норму, фиксирующую деяние как преступное. Чем могут помешать в этом процессе выработанные критерии? Они могут только облегчить старания законодателя.

А. М. Яковлев базировался на основах нормативной теории преступления, полагая последнее как «нарушение того, что определено как должное, как соответствующее норме. В основе определения преступности, следовательно, лежит содержание тех социальных норм, соблюдение которых признано существенно необходимым в рамках данной социально-политической и социокультурной общественной системы»[32]32
  Яковлев А. М. Социология преступности. М., 2001. С. 28.


[Закрыть]. Под преступлением исследователь понимал «крайние отклонения» от социальной нормы[33]33
  Там же.


[Закрыть], используя, как и другие авторы, оценочный признак, в силу своей аморфности не позволяющий предложить критерии преступного. Вместе с тем признак «крайние отклонения» включал в себя главным образом тот вред, который причиняется посягательством на охраняемые интересы, социальные нормы, блага.

Несколько иначе с позиции нормативной теории предлагает рассматривать преступление Ю. Е. Пудовочкин. Он считает, что «основным признаком преступления признается характер нарушаемых деянием норм. Речь идет именно о норме права, а не о ее нормативном оформлении (закон, подзаконный акт)…Если деянием нарушаются универсальные права человека, то оно является преступлением вне зависимости от того, в законе какой отраслевой принадлежности за него установлена ответственность (а по большому счету – независимо от того, установлена ли вообще за него ответственность в национальном праве)»[34]34
  Пудовочкин Ю. Е. Учение о преступлении. М.: Юрлитинформ, 2010. С. 30.


[Закрыть]. Я не могу полностью согласиться с данным определением, поскольку преступление – это всегда деяние, которое официально запрещено. Другое дело, что в случае нарушения «универсальных прав» в деянии есть признаки преступного, что дает очевидный повод законодателю признать такое деяние преступлением. А универсальные права – это те ценности, которые обязательно охранялись любыми законодательными актами, пускай и в различной последовательности – жизнь, здоровье, имущество, те ценности, на которые обращали внимание другие исследователи (например, Я. И. Гилинский). Таким образом, Ю. Е. Пудовочкин ставит во главу угла определения преступного ценности, на которые посягает субъект. Вместе с тем, отстаивая теорию ценностей (метод ценностного подхода), цитируемый автор обращает внимание и на другой признак, свойственный преступному, – размер причиненного вреда. В данной связи исследователь отмечает, определяя малозначительность деяния: «В малозначительном деянии отсутствует свойственный преступлению уровень общественной опасности, поскольку причиняемый им ущерб или угроза его причинения минимальны (социальный признак)»[35]35
  Там же. С. 32.


[Закрыть]. Как определить минимальность ущерба – остается загадкой, исходя, видимо, из трансцендентности преступления, но тем не менее цитируемый автор вводит два критерия определения преступного: значимость ценности, на которую посягает субъект, и причиняемый вред. Причем в подавляющем большинстве исследований именно вред, который определяется через абстрактные признаки «наиболее существенный», «наиболее значимый», или просто вред, является главным определителем преступного. Так, ссылаясь на авторитет Ч. Беккариа, авторы книги «Основания уголовно-правового запрета» пишут, что истинным и, пожалуй, единственным мерилом преступлений является вред, причиняемый в результате посягательства[36]36
  Основания уголовно-правового запрета. М.: Наука, 1982. С. 192.


[Закрыть]. Но вред как некий универсальный криминообразующий признак учитывается все же не в качестве отдельного элемента, а во взаимосвязи с ценностью, на которую направлено посягательство. Ю. А. Демидов отмечал в данной связи: «Расположение составов преступлений внутри каждой главы Особенной части основано на оценке степени общественной опасности соответствующих преступлений, зависящей прежде всего от ценности объекта, на который осуществляется посягательство»[37]37
  Демидов Ю. А. Социальная ценность и оценка в уголовном праве. М.: Юрид. лит., 1975. С. 58.


[Закрыть]. Поэтому ценность объекта посягательства и вред, наносимый ему, отмечаются практически всеми авторами, исследующими тему преступного, в качестве криминообразующего признака. А поскольку вред причиняется в любом случае совершения асоциального поступка, хотя бы потому, что нарушаются сложившиеся по поводу поведенческого акта отношения, то преступное отличается от непреступного не только тяжестью причиненного вреда, но и прежде всего ценностью объекта посягательства.

Выделив в нашем исследовании категорию ценности, считаю необходимым исследовать феномен, дабы, во-первых, определиться с понятийным аппаратом, во-вторых, попытаться приблизиться к тем предпочтениям, которые, скорее всего, интуитивно, феноменологически руководят или, лучше сказать, должны руководить законодателем в процессе отнесения деяния к преступному.

§ 2. Ценность

В философской литературе ценность определяется неоднозначно. Вероятно, потому, что, как отмечают С. А. Ан и О. А. Белинова, «понятие «ценность» очень трудно поддается однозначному определению»[38]38
  Ан С. А., Белинова О. А. Концептуализация ценности как философской категории // Вестник Кемеровского государств. ун-та. 2014. № 2 (58). Т. 1. С. 230.


[Закрыть]. Авторы, посвятившие свои исследования аксиологии, выделяют несколько позиций, которые придают понятию «ценность» определенный смысл. Я не считаю необходимым для данного исследования полностью погружаться в разбор представленных концептуальных подходов определения рассматриваемого феномена, остановлюсь лишь на их существе.

Наиболее развитое гносеологическое обоснование аксиологии встречается в исследованиях древнегреческих мыслителей. Ценностными ориентациями проникнуты практически все произведения Пифагора и Гераклита с их космологической философией, антропологические позиции Сократа, Платона с их акцентом на прекрасное и благое, которые и объявлялись ценностью. Однако прекрасное и благое, в особенности у Платона и Аристотеля, всегда объединялись с полезным, с тем, что приносит счастье. Аристотель говорил, что «благо есть совершенная цель, совершенная же цель сама по себе есть не что иное, как счастье»[39]39
  Аристотель. Соч. в 4 т. М., 1975. Т. 1. С. 301.


[Закрыть]. В свою очередь, полезное Аристотель определял как то, что нужно человеку, т. е. благо для себя[40]40
  Античные риторики. М., 1978. С. 98.


[Закрыть].

Демокрит, представитель так называемой натуралистической концепции рассмотрения ценностей, также исходил из фактора полезности для человека того порядка вещей, который заложен в природе, ибо только в ней следует искать истоки любой ценности. Если что-то в природе приносит удовольствие, то это и есть благо или ценность. Ценность, однако, коль скоро она призвана приносить блага, нельзя назвать только субъективной, как доставляющей удовольствие. Она одновременно и объективна, поскольку исходит из естества природы.

Удовольствие Демокрит понимал вовсе не в гедонистическом смысле. Философ предупреждал: «Отказывайся от всякого удовольствия, которое не полезно»[41]41
  Материалисты Древней Греции. М., 1955. С. 152.


[Закрыть]. А полезно все то, что ведет к добродетели.

Натуралистическая концепция ценностей вообще была характерна для древнегреческого синклита мыслителей. Ценность они понимали как все то, что нравственно и прекрасно, что ведет к добродетели, поскольку природа не может заключать в себе чудовищных явлений. Поскольку истоки ценностей заключены в природе, постольку требования естества являются обязательными для человеческих поступков, если они полезны человеку и ведут к добродетели.

Для древнегреческой мысли ценность обязательно сопрягалась с полезностью для человека. Нельзя относится к явлению как к ценности, если оно не приносит никакой пользы, а польза заложена в природном естестве человека, из которого он черпает нормы общения с другими (естественное право родилось на этой почве аксиологических предпочтений древних греков). Итак – польза лежит в основе ценностного подхода древнегреческих мыслителей.

В период Средневековья ценности стали рассматривать в теологическом ключе, выводя идею Истины, Добра, Красоты, Блага из Божественного монотеизма. Ценности в клерикальном ключе превратились в идеальные субстанциальные идеи, имеющие трансцендентный характер, поскольку происхождение их усматривалось в промысле Божьем. Такие ценности, как Божественные сущности, вели к добродетели, которая полезна всему человечеству. Таким образом, Божественное истечение Истины, Добра, Красоты, Блага, как ценности, также сопрягались исключительно с пользой для человека.

От Божественного предопределения ценностей не был свободен и век Возрождения, который называется эпохой Возрождения. Согласно концептуальным основам эпохи Возрождения, проповедующей пантеизм, все есть Бог и, следовательно, мирское наполняется высшей ценностью, которая рассматривается с позиций полезности. Полезность имманентна мирским явлениям, поскольку последние пропитаны Божественным светом.

Век просвещения предложил новые акценты, в которых ценностную нишу заняли разум, свобода воли, наука, прогресс и вновь – практическая польза.

Их утверждение и обоснование связаны с творчеством Ф. Бэкона, Р. Декарта, Б. Спинозы, Г. В. Лейбница, Т. Гоббса, которые предложили уже не новый, апробированный древними греками рационалистический вариант обоснования ценностей. Сущность этого варианта заключалась в объяснении ценности как результата активности субъекта, обусловленной разумно-волевыми факторами. Р. Декарт в «Рассуждении о методе» пишет, что ценности определяются разумом, ибо наша воля склонна чему-либо следовать только потому, что это представляется ей хорошим или дурным[42]42
  Декарт. Избр. произв. М., 1950. С. 441.


[Закрыть].

Спиноза считал, что ценность воплощается в некоем Левиафане человеческой природы, т. е. обобщенном образе человека, выражающего собой всеобщего субъекта, который, в свою очередь, выражает всеобщую идею. Ценность, таким образом, связана с высшим благом, общим для всех людей, живущих «по руководству разума»[43]43
  Спиноза Б. Избр. произв. В 2 т. М., 1957. Т. 1. С. 550.


[Закрыть]. Спиноза, как, впрочем, и Декарт, придерживаясь антропологической концепции определения ценностей, вновь пришел к необходимости блага как определяющего свойство любой ценности, с какими бы обстоятельствами она ни связывалась в исследованиях.

В отличие от «антропологов» Г. В. Лейбниц вновь возвратился на теологическую стезю, объявляя высшей ценностью Бога. Но, в отличие от классиков теологии, Г. В. Лейбниц провозглашал высшей ценностью идею гармонии мира[44]44
  Лейбниц Г. В. Соч. в 4 т. М., 1982. Т. 1. С. 203.


[Закрыть], который понимается исследователем как «упорядоченное целое, исполненное благолепия, т. е. так устроенное, что приносит величайшее удовлетворение тому, кто его понимает»[45]45
  Там же. С. 235–236.


[Закрыть]. Лейбниц понимает ценное как рациональное, поскольку оно должно быть «значительным с точки зрения блага»[46]46
  Там же. Т. 3. С. 126.


[Закрыть], а благо, в свою очередь, является полезным и нравственным, поскольку способствует совершенству. Здесь вновь ценность рассматривается с точки зрения полезности, а значит, с позиций значимости, и именно данный аспект объединяет воззрения всех философов, исследующих феномен ценности.

В этом же ценностно-полезном плане рассматривал ценности и Т. Гоббс, который в своем произведении «Левиафан» обосновал понимание ценности как того, что является результатом потребностей человека и что имеет экономическую сущность. В такой трактовке обращает на себя внимание то обстоятельство, что Т. Гоббс обратил свои взоры на человека, провозгласив, по сути дела, именно его ценностью: «Стоимость, или ценность, человека, подобно всем другим вещам, есть его цена, т. е. она составляет столько, сколько можно дать за пользование его силой, и поэтому является вещью не абсолютной, а зависящей от нужды в нем и оценки другого»[47]47
  Гоббс Т. Соч. в 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 66–67.


[Закрыть]. Отдавая человеку необходимую дань в аксиологическом аспекте, Т. Гоббс, однако, считал, что человек – ценность относительная, подверженная оценке со стороны других людей, аксиологические воззрения которых могут быть совершенно разнообразны: «Пусть люди (как это большинство и делает) ценят самих себя как угодно высоко, их истинная цена не выше той, в которую их оценивают другие»[48]48
  Там же. С. 67.


[Закрыть]. Позиция Т. Гоббса хотя и является антрополого-экономической, но с непременным оттенком субъективизма.

Дж. Локк, будучи приверженцем экономического понимания ценностей, считал, что последняя имеет обязательные свойства полезности, которая чаще всего выражается в стоимости[49]49
  Локк Дж. Соч. в 3 т. М., 1988. Т. 3. С. 286.


[Закрыть]. Таким образом, польза, как и в былые времена, оказывается альфой и омегой понимания ценности и в эпоху Просвещения.

Немецкая классическая философия дала миру таких блестящих мыслителей, как Иммануил Кант и Георг Вильгельм Фридрих Гегель.

И. Кант, противопоставляя сферу нравственности сфере необходимости, считал, что ценности обусловлены целями, которые могут быть объективными и субъективными. В связи с тем, что цели подразделяются на объективные и субъективные, И. Кант, связывая с ними ценности, полагал, что последние могут быть относительными и абсолютными. Если оцениваемый предмет соотносится с субъективными целями, тогда он представляет собой относительную ценность или «ценность для нас». Абсолютная ценность в системе И. Канта соотносится с целями объективными, в качестве которых выступают люди, разумные существа, и в этом контексте они являются «целями сами по себе, существование которых само по себе есть цель, и эта цель не может быть заменена никакой другой целью, для которой они должны бы служить только средством»[50]50
  Кант И. Соч. в 6 т. М., 1965. Т. 4. С. 269.


[Закрыть]. Таким образом, человек в системе И. Канта становится абсолютной ценностью. Связывая категорию ценности с понятием культуры, И. Кант выводил свой категорический императив с его всеобщей максимой, утверждая, что именно такая ценность, как человек, подчиняющийся нравственной максиме, имеет принципиальное значение для оценок. Принцип долженствования в системе Канта играл первостепенное значение.

Гегель, придерживаясь экономических взглядов, связывал ценность в своей «Философии права» с потребностями, которые находят выражение в стоимости, ничего нового не привнося по сравнению с Локком и не рассматривая ценность как самостоятельную категорию. Вместе с тем, рассуждая о потребностном и стоимостном характере ценности, Гегель настаивал на ее важнейшем свойстве – полезности, значимости или годности относительно потребностей человека. Таким образом, значимость, полезность для человека выделяются при характеристике ценностей и в немецкой классической философии.

В дальнейшем развитие взглядов на ценность ничем не отличалось от уже пройденных этапов, за исключением отдельных нюансов, где ценности делились либо на «мир средств», либо на «мир целей», т. е. рассматривались или как предметные сущности, или как идеи в своих различных воплощениях. Поэтому не считаю необходимым рассматривать представленные в литературе взгляды по обсуждаемому вопросу, тем более что предлагаемое исследование не является классически аксиологическим. Замечу лишь, что авторы, независимо от причастности к предметной или идеальной концепции ценностей, постоянно выделяли такое ее свойство, как полезность, значимость, которые рассматривались чаще всего по отношению к субъекту, но порой наделялись и трансцендентными свойствами. Многие исследователи ценностей, а представители баденской (фрайбургской) школы практически все (Лотце, Виндельбанд, Риккерт и др.), связывали ценности не только со значимостью, но и с идеей долженствования, исходя из концепции Канта, заключенной в его категорическом императиве «поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом». В таком контексте в качестве ценности выступали поступки человека, имеющие нравственный флер и сам человек, как производитель своих поступков. И даже в том случае, когда исследователи полагали в качестве ценностей некие идеалы, как, например, Красота, Благо, Удовольствие и т. д., они имплицитно или явно подразумевали человека, без интенций которого все идеальные образы оказываются невостребованными даже в том случае, если их рассматривать как объективные свойства бытия или трансцедентные субстанции. Кроме того, ценности рассматриваются исследователями как культурная парадигма, вне которой ценностные предметы или явления немыслимы. Современный исследователь ценностей Алекс Михэлос так выразил ценностно-культурную парадигму: «Концепция культуры и есть концепция ценности»[51]51
  Philosophical problem of science and technology / еd. bu A. C. Michalos. Guelph, Ontario, Canada, Boston, 1974. P. 448.


[Закрыть].

В русской традиции ценности прямо ориентированы на личность, что отличает ее от зарубежного аксиологического взгляда, где личность выступала через идеалы и трансцедентные состояния имплицитно. Так, В. Г. Белинский понимал под ценностью достоинство человека, утверждая, что «красота возвышает нравственные достоинства»[52]52
  Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 7. С. 163.


[Закрыть]. Его позиции придерживались, хотя и с утилитарных позиций, Н. Г. Чернышевский, Ф. М. Достоевский и другие русские мыслители. Ф. М. Достоевский был оригинален в определении ценностей в том смысле, что как будто критиковал идеализацию человека как ценности, поскольку в человеке сосредоточены демонические начала, тяготеющие к аморализму и саморазрушению. Но в человеке сосредоточены и Божественные начала, которые воплощаются в милосердие, сострадание, любовь. В этом единстве, полагал Ф. М. Достоевский, нет ничего дороже и страшнее человека и вместе с тем, окончательно определял гениальный писатель, именно человек является абсолютной ценностью, что очевидно в известной антитезе Раскольникова: я человек или тварь дрожащая?

Русские философы Н. Бердяев, Вл. Соловьев отрицали антропоцентрическое понимание ценности, отдавая предпочтение любви, основанной на религиозных посылках. Будучи созерцателями, русские философы объявляли ценностью Божественное бытие, которое направляет пути мира и человека в сторону добра. Религиозный флер, впрочем, всегда был характерен для русских мыслителей. Даже, оставаясь на позициях антропоцентризма, как, например, Белинский, они рассматривали человека сквозь призму его Божественного промысла, как воплощение Божественных идеалов добра и любви. В таком контексте рассматривал человека как ценность Н. О. Лосский, считавший, что «личность есть центральный онтологический элемент мира: основное бытие есть субстанциальный деятель, т. е. или потенция личности, или действительная личность»[53]53
  Лосский Н. Ценность и бытие. Бог и царство Божие как основа ценностей. М.: Книга по Требованию, 2012. С. 74.


[Закрыть]. Исходя из теории персонализма, Лосский считал, что ценность всегда связана с субъектом в том смысле, что она должна иметь для него значение. В таком контексте ценность обладает свойствами субъективизма. Однако ее нельзя сводить только к субъективности. «Как познаваемость мира предполагает сознание, но из этого вовсе не следует, будто познаваемая истина сполна обусловлена сознанием, так и ценностный характер мира предполагает наличие субъектов, но из этого вовсе не следует, будто ценности сполна обусловлены бытием субъектов»[54]54
  Там же. С. 81.


[Закрыть]. Таким образом, ценность носит объективно-субъективный характер, поскольку существует вне зависимости от познающего субъекта, но оценивается именно им. Подразделяя ценности на абсолютные и относительные, Лосский считал, что абсолютная ценность есть все то, что носит само в себе характер добра и само по себе является добром для любого человека. Таковым добром выступает, например, «Божественная абсолютная полнота бытия»[55]55
  Там же. С. 82.


[Закрыть]. В то же время человек, как носитель психоматериального царства бытия, как индивидуум, наделенный нормативной идеей, согласно которой он есть член Царства Божия, «есть абсолютная самоценность, потенциально всеобъемлющая. Таким образом, все деятели, т. е. весь первозданный мир, сотворенный Богом, состоит из существ, которые суть не средства для каких-нибудь целей и ценностей, а самоценности абсолютные и притом даже потенциально всеобъемлющие»[56]56
  Там же. С. 90.


[Закрыть]. Все остальные виды бытия, как производные от личности, Лосский относил также к ценностям, но ценностям производным, которые суть «бытие в его значении для осуществления абсолютной полноты бытия или удаления от нее»[57]57
  Лосский Н. Ценность и бытие. Бог и царство Божие как основа ценностей. М.: Книга по Требованию, 2012. С. 90.


[Закрыть]. В этом плане Лосский разделял концепцию ценностей немецкого философа В. Штерна, который выделял Strahlwerte или лучевые ценности. В философской системе Штерна только личности являются самоценностями. Но личность есть такое целое, которое заключает в себе множество потенций, которые проявляются в различных фазах существования: работа, исполнение долга, несения нравственного бремени и т. п. Личность как абсолютная самоценность, излучает свою палитру составляющих единиц на все свое делание, и эти лучевые ценности также представляют собой ценности, но не собственно абсолютные, а производные от абсолютной. К таким ценностям Штерн относил нравственность, здоровье, право и т. п[58]58
  Цит. по: Лосский Н. Ценность и бытие. С. 91–92.


[Закрыть]. Таким образом, Лосский, несмотря на клерикальность своей концепции, в качестве абсолютной ценности выделял человека. Что касается так называемых лучевых ценностей, к которым русский философ, вслед за Штерном, относил нравственность и здоровье, то, пожалуй, эти ценности также можно причислить к разряду абсолютных, но истекающие или эманирующие из самоценности «человек», а потому являющиеся производными. Причисление этих лучевых ценностей к разряду абсолютных обусловлено, во-первых, тем, что они истекают из абсолютной ценности и как таковые относительными быть не могут. Во-вторых, определяя относительные ценности, Лосский подчеркивал, что они характеризуются как релятивные, имеющие характер добра для одних субъектов и представляющих зло для других. А лучевые ценности, как и абсолютная ценность «человек», отличаются всеобъемлющим характером.