Текст книги "Живой человек"

Гиперион тут же рухнул на кровать и, сидя, начал обдумывать сказанное.

«Кто я? Патриот, посланник? Нет! Нет же! Это всё, лишь человеческие качества. Тогда кто же? Человек? Нет, я больше, чем человек. Бог? Нет же, это всё не то! Может, я – ничто? Или я – всё? Нет, какое же я всё? Кто я есть? Да, что я заладил, всё я да я? – Гиперион резко взглотнул воздух от озарения. – Я… есть… я.»

Также резко, как он взглотнул воздух, юноша уже интуитивно спросил у себя и ответил. Уйти сейчас от Бартоломея, дабы доставить послание он на самом деле не желал и будет жалеть, если совершит это. Также интуитивно он понимал почему, и ответ был спрятан в написанном послании.

Посланник открыл карман коричневого кожаного нагрудника и вытащил оттуда белый лист, сложенный пополам, и раскрыл его.

Бартоломей замер от неожиданности.

– Что это? – лишь это смог спросить старик.

– Послание царя Самуила для царя Самидона, которое я взялся доставить. Здесь что-то не так. Что-то мерзкое чувствую. – немедленно объяснил посланник.

Старику не оставалось ничего, кроме наблюдения за гостем.

В глаза Гипериону сразу же бросился печатный и изящно-корявый, под старину, почерк. Юноша начал читать.

Послание

от царя Самуила к царю Самидону.

…Здравствуй, Самидон. Многое мы прошли вместе: терзания со страданиями и моменты радости с умиротворением. Мы делали вместе философские открытия и, не сдаваясь и не останавливаясь на них, продолжали размышлять, делясь мыслями друг с другом. Помню, как катались на конях среди зелёных и жёлтых полей, взбирались на усаженные травой и высокими деревьями холмы, где часто натыкались на муравейники, которые было трудно отличить от привычной грязи. Лежали, разложив свои зелёные плащи, на такой же зелёной мелкой траве у малого водоёма, спрятанного в густоте лесной, где пели свои квакающие песни лягушки. Делились друг с другом своими проблемами, которые часто сами себя проявляли, и я и ты поддерживали друг друга. Ты знаешь сам, что я очень сильно страдаю, мне очень плохо внутренне. И я желаю сообщить тебе кое-что. Я на самом деле обманываю тебя, это было недавно обдумано мною и решено. Я не чувствую с тобою некой похожести и единства в чём-то, что присуще дружбе, как ты говорил. Я обижался на тебя иногда и не видел в этом ничего необычного, но обиду ты считал не присущей дружбе настоящей; я даже намеренно подстраивал ситуации для обиды, дабы посмотреть, насколько же я дорог и особен для тебя. Ты доказывал глубинную особенность и ценность меня для тебя поступками и словами. Но я не желаю больше обманывать тебя, я не считаю тебя своим другом. Дружба, даже с таковым обманом с моей стороны, лишающим её своего названия, тем и отличается от любви, что она может быть только по согласию обоих. Так сообщаю же тебе, я более не согласен. Не согласен обманывать. Надеюсь, что мы останемся приятелями, если конечно обманщик может быть тебе приятен.

Самуил.

Гиперион сразу же размяк, как только понял, что он прочитал. Где-то на уровне интуитивном юноша понял, что написанное являет собой не раскаяние лжеца-долгого, а раскаяние лжеца-недавнего. А дружили цари около года, и что-то здесь не сходилось…

Внутреннее подсказывало посланнику: «Беги к Самуилу обратно, проследи за ним». Почему-то Гиперион стал прислушиваться и доверять своему внутреннему, и уже непонятно как, у юноши, как озарение, возникло намерение.

Он понял, что тайно проследит за обманщиком Самуилом и скажет, что с ним – Самидону, который должен всё-таки в скором времени получить и прочесть послание. Но как сделать так, чтобы Самидон прибыл в царство Самуила во время окончания слежки и наблюдения посланником в скорейшем времени?

«Нужно как-то доставить послание и возвестить о себе Самидону и одновременно наблюдать за Самуилом. – думал Гиперион. – Точно! Барти отправит послание и возвестит обо мне, а я буду тайно следить!» – юноша был серьёзен не до изнеможения, а наоборот, до могущества.

Глаза юноши были широко раскрыты, он смотрел прямо на белую каменную стену перед собой. Его накачанная, не по-юношески мужественная грудь была направлена вперёд, так как посланник был статен и держал себя величественно, и с огромной силой она поднималась и опускалась, глубоко наполняемая воздухом.

В его глазах были уверенность, сила и, казалось бы, безумие, но это было не оно. Это было не безумие, а сильная и направленная воля, желание и намерение спасти, не прося ничего взамен, помочь. Это была любовь, и не только к этим друзьям, а ко всему. Понимание того, что всё-таки у него есть что-то единое со всем, то, что их объединяет, некая глубинная связь.

На удивление, Барти быстро согласился доставить послание, даже не спрашивая Гипериона ни о чём.

Юноша оставил послание Бартоломею, а он дал бегуну лист; это была карта местности у крепости Самуила, на ней обозначалась метка недалеко от самого каменного великана. По словам Барти, в этом доме, обозначенном меткой, юношу накормят и напоят после долгого пути, главное только, сказать тайное слово: «Посланник».

Гиперион был в изумлении от такой заботы и какого-то необъяснимого сходства и совпадения.

Они попрощались и быстро расстались.

Посланник бежал, всё больше отдаляясь от дома Бартоломея.

Разнёсся старческий свист, наполнивший всю ближайшую местность.

Гиперион обернулся, не переставая бежать, и увидел коня, бегущего вниз по голому зелёному холму позади дома старика. Он был молочно-шоколадного цвета и на правой стороне брюха у него виднелось неровное овальное коричневое пятно вдоль. Похоже, что это был его конь.

Юноша перестал оглядываться и повернул голову по направлению бега.

Он снова погрузился в свои мысли и всё больше его охватывало забытие, такое часто бывает при усиленном погружении во внутрь себя.

«Согласно мне означает согласно неосознаваемому мне? Зачем все эти озарения и творческие порывы, которые являются его откровением? Это же явные подсказки, а то и более, знание более правильного пути и сообщение его мне. Я что, не самостоятелен? Каков смысл сообщать подробности этого пути, дабы шёл по нему, будто не имея своих сил для того, чтобы понять, что правильно? Хотя, он же только подсказывал, и я самостоятельно шёл, выясняя всесторонним взглядом и анализом, что правильнее и лучше для меня. И большая часть озарений, это подсказка для того, чтобы сделать первый шаг и раскрыть мысль самостоятельно. Он показывает направление, а я проверяю своими силами его правильность, своим умом и тем высшим, что у меня есть. Постоянно сбрасываю пелену иллюзии за пеленой, преодолеваю прежнюю веру, обретая новую и так множество раз. Неужели этому развитию не будет конца? К чему этот бег по бесконечному лесу иллюзий? Согласен, в этом интерес жизни, – в развитии. Но зачем? Каково предназначение этой бесконечно обновляющейся каши? Такое же бесконечное творение нового? Это не знаемо мной. Главное, жить и творить, стремясь к лучшему, по сути, быть живым. Ведь живых так мало, так что им не следует сдаваться, ведь настоящие мучение и трагедия для живого человека начинаются тогда, когда он действует не согласно себе и сдаётся, теряя себя, придавшись миру пустых. Мир пустых – настоящая трагедия для человека-живого. Живой на то и живой, что ему лучше жить в мире живых. Нам следует понимать, почему не следует окунаться в мир пустых и, сдавшись, терять себя, утопая в болоте. Ведь это не свой путь, он не приведёт к лучшему. Сопротивляться и не сдаваться, оставаясь собой, творя новое и стремясь к лучшему. Мы, живые – несдающаяся крепость.» – думая обо всём этом, Гипериона не оставляло в покое предчувствие, которое после в его мыслях проявилось словом, – Любовь.

Сам того не заметив, Гиперион бежал уже совсем рядом с замком Самуила. Этого каменного великана уже можно отчётливо разглядеть, бежать до него было около десяти минут.

Слева, вдали от замка и скалистого морского побережья виднелся город, состоящий из домиков, похожих на квадратные тёмно-каменные, отдающие синевой, коробки с выглядывающими из них маленькими трубами и вытянутые ввысь квадраты из того же материала, превратившиеся из домиков в башенки. Он был похож на волны морские, но гранёные и слишком буйные.

Тропа шла напрямик к замку и только у самого его основания начинала уходить в город.

Гиперион, на удивление, мог сосредоточиться на своих мыслях и думать о весьма трудном и высоком во время бега. Не заметил он, как уже прибежал от того, что очень глубоко погрузился внутрь себя. Казалось бы, он ввергся в забытие, но нет, ведь юноша, напротив, анализировал мир по крупицам, не упуская и одну заинтересовавшую его.

Это было не то дурное забытие, вредящее живому человеку, а это были опьянение и транс от ясного и упорного сосредоточения на мире. В таком сосредоточении ты особо не обращаешь внимания на окружающее тебя сейчас, а полностью во внимании вообще, к миру в целом, его высшим и глубинным вещам. Это приносило пользу и развитие в отличии от забытия.

«Материальное, а точнее – внешнее, наполняется и окрашивается смыслом и значением, которые я ему придам. Я его наполняю, наполнение и окрас внешнего согласен моему внутреннему содержанию и развитию. Без меня материальное было бы пустышкой или вовсе ничем. Но и ему должно быть, ведь для излияния нужно место, как для исповедывающегося голос и речь или другой способ передачи информации, знания. Внешнее – это поверхность, на которую вылили почти всё моё внутреннее для того, чтобы я осознанный собой разбирал себя и, может быть, даже делал новые открытия в себе самом и развивался, тем самым, обретая новый взгляд и окрашивая внешнее иначе. Наполнение материального полностью зависит от моего развития и осмысления его. Это контрастная арена исповеди внутреннего и я разбираю каждую её вещь, даже абстрактную; видя в ней что-то новое, открываю и создаю новое, тем самым, развивая глубину наполнения арены. Ах, нескончаемая глубина внутреннего. – думал Гиперион, искажая лицо в блаженную гримасу. – Неосознаваемый я – это та часть меня, возможности, детали, мысли, желания, волю, причины действий которой я осознаваемый собой не осознаю, не вижу. Может быть, я что-то внутренне и чувствую; да и озарения, порывы, интуиция – это его воля, но я не осознаю полностью, вижу и чувствую только его свершения, но не то, что предстояло им. Мне не ведомы детали, причины, мысли, смыслы, утаённые в этой части меня. Я вижу только её свершившуюся волю, следствия, но не более. Эта часть осознаётся с моим развитием, тайны рушатся. Моё внутреннее развитие – это разрушение неосознаваемости, невидимости и неизвестности той части меня для меня осознанного. Но не следует отрицать то, что это также иногда и открытие чего-то совершенно нового, разъясняющего эту часть по-другому. Эти открытия развивают и наполняют более глубинным, даже неосознаваемую часть меня. Озарения появляются тогда, когда неосознаваемый я делится со мной своими размышлениями, знаниями и открытиями. Порывы – это соединение наших воли, силы и излияние мыслей, знаний. Интуиция – это его совет, подсказка, деление пониманием и знанием. Мне следует развиваться внутренне и дальше, дабы осознать и создавать всю глубину себя.»

Гиперион, бывало, уставал во время этого забега, но мысленно убеждал себя в обратном, так юноша делал с любыми возникшими болью или исступлением, и это помогало. Убеждение себя в обратном убирало все помехи на пути и открывало то, что, чаще всего, мы сами себя уничижаем, накручиваем и являемся причиной своих состояния, восприятия и осмысления.

Посланник резко остановился, чуть не пробежав мимо дома, отмеченного на запомнившейся ему карте Бартоломея. Он стоял справа от тропы, чуть дальше от неё. Его тёмно-бурая древесина и пепельно-чёрная черепичная крыша внушали чувство защищённости и гостеприимства.

Здание это было прямоугольным, длиною вдоль тропы, и двухэтажным. Множественные оконца крестом из тёмно-серого дерева смотрели на тропу и, скорее всего, с другой стороны на море.

«Гостиница. – догадался юноша. – Первый этаж, это то ли столовая, то ли кафе, а второй – сами комнаты жильцов.»

Вывеска над двумя тёмно-серыми дверьми у левого края гостиницы, похожими на вход, гласила: «Гостиница Рикки».

«Кто же эта Рикки?» – сразу появилась мысль у Гипериона.

Рикки оказалась не девушкой, как вообразилось юноше, а хозяином гостиницы, который ходил в каком-то тонком и лёгком незавязанном чёрно-сером халате и белой майке без рукавов, ручками державшейся на округлых плечах и показывающей верхнюю часть слегка волосатой груди. Его большой живот сильно выпирал и растягивал майку. Это брюхо выходило за сам халат и показывало себя всем. На тканевой майке были какие-то жирные следы, прямо там, где был огромный живот, на пот не было похоже, да и след сухой, похоже на то, что он не умел аккуратно есть. Лишь пара горизонтальных чёрных волосков было на его голове. Щетины не было, но зато был грозный взгляд светло-серых впалых глаз под чёрными массивными бровями. Губы были большие, будто припухшие, но тускло-красного цвета.

Хозяин был на первом этаже и кушал, когда Гиперион зашёл туда. Грозный взгляд хозяина, сидящего за одним из столов в нескончаемом их ряду, уходящему вдаль, сменился на радостный. Справа от входа была сама столовая, а прямо перед ним деревянные ступени лестницы, стремящейся на второй этаж. Хозяин встал и радушно распростёр руки в разные стороны, улыбаясь во весь рот.

– Здравствуйте, добро пожаловать! Чего же желает гость? Поесть, поспать, выпить? Я всё обеспечу, только скажите! – ещё слегка постояв, Рикки стал идти к гостю. – Не стесняйтесь, скажите, чего желаете. – радушно с улыбкой на лице говорил он.

От хозяина, как и от всей его гостиницы, исходило чувство защищённости.

– Слово «Посланник». – сообразив, что его не поймут, если он просто скажет: «Посланник», серьёзно, но с некой томной интонацией выговорил Гиперион.

Глаза хозяина расширились, и он улыбнулся уже во все зубы, которые были покрыты толстым налётом.

– О-ох! Давно к нам не заходили посланники! Знаете, к нам так часто забегали эти уставшие люди, что я придумал для них кодовое слово, сказав которое, они здесь будут приняты, накормлены, напоены и им дадут отдохнуть в одной из комнат сколько будет нужно, совершенно бесплатно. Нравятся мне посланники, ведь у них такой важный труд. – радушно высказался Рикки. – Проходите на второй этаж, в первую комнату с окнами на тропу. Еду и воду вам туда принесут. Отдыхайте!

Рикки дал Гипериону ключи и пожал ему руку.

– Спасибо. – слегка улыбнувшись, но с явным удивлением сказал юноша.

Он с трудом поднялся по крепкой и твёрдой дубовой лестнице. Сразу повернув направо, он встретил длинный коридор со множеством дверей в обеих стенах, слева и справа. Сделав пару шагов, он, повернувшись к правой стене, где располагалась дверь в его комнату, открыл её и вошёл, закрыв её за собой. В левом дальнем углу, у самых окон, в малой комнатушке он увидел одноместную кровать с белой подушкой, накрытую тёмно-серым тонким шерстяным одеялом, стоящую вдоль левой белой стены. У середины правой стены стоял маленький столик со стулом со спинкой, смотревшие в её сторону. Они были искуссно вырезаны. Пол был из огромных тёмно-дубовых крепких досок. Прямо, два оконца простирались посередине стены, почему-то не белокаменной, как все остальные внутри, а деревянной тёмно-бурой из досок. Свет из них прояснял комнату. Бегун, не обращая больше ни на что внимания, рухнул на койку-кровать с дубовой лакированной спинкой у изголовья и крепко заснул.

Во сне Гиперион видел какой-то золотой луч, с которого стекала капля воды, и всё время некий ясный и пронзительный голос повторял: «Самидон… Самидон».

Юноша проснулся. За окном был вечер, и комната была освещена бледным и загадочным лунным светом.

Тело посланника изнывало от боли.

«У меня ничего не болит, я полон сил. Я всемогущ!» – проговаривал мысленно юноша.

И это сработало, боль исчезла, и Гиперион наполнился энергией. Он резко встал с кровати, быстрым и твёрдым шагом дошёл до двери и, открыв её, увидел огромную тарелку, наполненную грецкими орехами, сваренным пшеном, несколькими помидорами и тушёными грибами, и глиняный кувшин с водой. Еда успела остыть, но голодному бегуну было всё равно, он взял тарелку и кувшин с пола и, поставив их на письменный стол в комнате, начал утолять голод и жажду. Закончив, посланник, оставив всё это на столе, вышел из комнаты. Неимоверно быстро и одновременно выдержано и с достоинством Гиперион спустился вниз по лестнице и, открыв дверь гостиницы, поблагодарил кого-то вслух и выбежал, держа направление в замок.

Рикки, стоявший рядом с поварихой Туту на первом этаже и о чём-то разговаривавший с ней, воскликнул:

– Вот же посланники! Вот знают же своё дело! Не успев поспать и поесть вдоволь, он уже бежит делать своё дело! И главное, поблагодарить не забывают! Больно уж нравятся они мне!

Гиперион не видел ничего, кроме света, исходящего от замка. Лунный свет прояснял всю местность, но взор юноши был упорно устремлён к замку.

У этого громадного каменного сооружения была охрана, но только внутри него, а снаружи не было никого.

Добежав до замка так, чтобы его не заметили изнутри, Гиперион подобрался к нему со стороны моря, там, в крайнем левом углу стояла железная дверь, а над ней труба с треугольным наконечником, изогнутая вверх, из которой лавиной вырывался дым.

Юноша осторожно подошёл, легонько постучал, ему открыл какой-то хмурый, лысый с серыми орлиными выразительными бровями и тремя складками на лбу мужчина, одетый в серую футболку с короткими рукавами и в белый, но слегка испачканный, фартук.

– Сатто, здравствуй, это я, но ты только тише, мне нужно тихо в замок пройти, я здесь тайно, никто, кроме тебя не должен знать. – громковатым шёпотом сказал Гиперион, не перенаправляя свой взгляд со светло-серых глаз, стоящего перед ним мужчины.

– О! Гиппи, мальчик мой, ты здесь! Очень кстати, как раз посмотришь, как новенький повар создал новое блюдо! Оно называется: «Волосяной суп». Этот идиот не сумел даже суп приготовить, вот я его в кастрюлю и окунул. – шмыгая носом-картошкой, говорил Сатто, который стал томно-радостным.

Сатто был главным поваром в замке Самуила, и дверь эта была входом в поварское отделение здания. Гиперион часто забавлялся с Сатто, полное имя которого было «Саттоний». Главный повар также рассказывал о трагичных моментах в его, казалось бы, не трагичном деле. К примеру, Сатто охватило трагичное состояние, когда множились крысиные самоубийства в оставленных остывать супах. Он принял все возможные меры, тем самым спася этих существ. С тех пор Саттоний даже приручил одну и кормил её. Эту крысу он назвал: «Матто».

Гиперион, пожав руку этому крепкому, высокого роста повару, прошёл вслед за ним вовнутрь, закрыв за собой дверь. Ничего необычного в длинной кухне со множеством кастрюль и сковород на столах и мешками с овощами на полу не было. Они шли вдоль длинного ряда столов справа.

Гиперион увидел, как Сатто споткнулся о стоящий на полу мешок с кабачками так, что несколько из них выкатилось на пол. Юношу охватила мысль о том, что даже не подумав об этом, случилось то, чего он желал. Он понял, что то, что сейчас произошло он желал, и оно произошло. Но посланник даже не подозревал об этом желании до его совершения.

Дойдя до той самой кастрюли с волосяным супом, Гиперион истерически засмеялся у себя в голове.

Дело было в том, что по пути к кастрюле он уже осознаваемо понимал и желал, чтобы волосы в супе были рыжие и длинные. Такими они и явились перед ним, как только они дошли.

«Всё, что происходит – создаётся мной? Желания неосознаваемого – мои желания. Значит, когда я говорю, что правильный путь тот, который согласен мне, то, по сути, он согласен неосознаваемому мне. Правильный и здравый путь тот, который согласен мне и ведёт меня к лучшему, а вследствии и всё остальное. Я попросту научился действовать согласно неосознаваемому мне и уже не обращаю на это особого внимания. Мы едины, но между нами невидимый барьер неизвестности для меня осознаваемого собой. Все эти направления, озарения, понимание чего-то интуитивно исходят от неосознаваемой части. Для неё нет барьера неизвестности, и она посылает иногда мне направления, дабы я не сбивался с пути своего и продолжал его. Мышление – посредник между нами. Оно, чаще всего, первым получает послание. Мысли – это не только слова, речь, но и образы, звуки. Даже когда я вроде бы не думаю, но обращаю внимание на что-либо, то я думаю об этом, не словами, а просто его образом, звуком, запахом, которые предстали передо мной. Я не воображаю, он просто есть вокруг меня и, значит, я мыслю о нём. Не обращать на что-либо внимания невозможно, ведь я, по крайней мере, обращу своё внимание на необращение внимания мною. Что-то я занёсся не туда, куда первоначально хотел. Так вот. Неосознаваемый я, как мне кажется, формирует окружающий меня мир. Даже вспомнив ситуацию недельной давности, когда имя, которое я придумал для одного из персонажей моего воображаемого рассказа, попалось мне в книге, которую выбрал согласно интуитивному, делает очевидным это. И самое смешное, что это не первый такой случай, ведь и мои новые размышления с лёгким видоизменением попадались мне в выбранных согласно интуитивному книгах. Иногда я сам осознаваемо меняю окружающий мир при помощи желания и мысли, но это бывает редко и не всегда получается. Скорее всего, главное, это то, чтобы желание было согласно себе. Всё-таки, чем больше я развиваюсь внутренне, тем больше я осознаю себя. Это постоянное осознание делает всё для меня более глубинным. Будто неосознаваемая часть меня скрывает в себе бесконечную глубину, а я при помощи мышления силюсь и борюсь против неизвестности и всё больше углубляюсь и осознаю себя. Иногда и озарения посылаются мне, как направление дальнейшего пути. Через мышление. Бывает, даже тексты книг или слова людей есть созданное неосознаваемым мной послание, направление. Этот я точно формирует окружающий меня мир. Глубина осмысления зависит от глубины осознания меня собой. Будто всё, даже падения запланированы им и совершаются согласно его плану. Из-за этого я и говорю, что я – Бог. Только, я осознаваемый – сын, а неосознаваемый – отец. Творение и творец. Мы едины, но разделены. Я должен осознавать творца. Иногда кажется, что такие цели есть твоё предназначение, но это не так. До предназначения ведёт бесконечное множество целей, даже, казалось бы, таких глубинных и масштабных, что могут с ним сравниться, но нет, это только цели. Предназначение, будто нескончаемый путь, оно состоит из всех моих деяний и заполняется, как сосуд. Он для чего-то нужен, чему-то послужит. Каждое деяние, как капля в этом сосуде, послужит чему-то. Из этого сформируется полная картина предназначения. Оно есть путь, но никак не конечная точка. – пока смотрел на суп, думал Гиперион. – Я уже начинаю сам себе противоречить, в конце приходя к правильному. Всё-таки размышление тоже ввергает в забытие, но в отличии от другого – оно приносит мне пользу и ведёт к лучшему. Думаю, это из-за того, что оно не отстраняет от мира, как всё остальное забытие, а окунает в его глубины и даёт их осознать. Нескончаемая глубина меня.»

Сатто привык к таким ступорам, охватывающим юношу частенько

– Что же, так сильно понравился? Могу дать попробовать. Волосы в виде тонкой рыжей лапши, скорее всего, изумительного вкуса! – посмеивался Сатто, протягивая Гипериону ложку. – Матто не осмелюсь дать попробовать это удивительное блюдо, но тебе могу, раз ты всем своим видом так рвёшься рискнуть!

Гиперион опомнился.

– Заканчивай иронизировать. Опять ты смеёшься над моими частыми превращениями в статую. – иронически-слезливым тоном и, корча такое же лицо, ответил юноша.

– Ладно уж, пойдём поздороваешься с Матто. – вздохнув, сказал Саттоний и повёл Гипериона к двери в его комнату, находящуюся в том же помещении кухни.

Войдя в маленькую комнатушку, Гиперион осмотрелся и ему бросились в глаза окрашенные в зелёный цвет стены. Посреди этой зелени стоял письменный стол из светло-коричневого дерева, справа от него – одноместная койка с синим одеялом и белой подушкой, а самое главное лежало у ножек спального места Саттония. Там, на свёрнутом в округлый ком шерстяном светло-сером одеяле, лежала огромная крыса, величиной с восьмимесячного котёнка. Эта, такая же светлая, как одеяло, громадина уткнула свой носик в то, на чём располагалась и исподлобья смотрела своими глазками на них, будто преданный пёс.

– Здравствуй, громаднейший из крыс! – воскликнул юноша.

На удивление, Матто приподнял свою голову и кивнул. Это неожиданное приветствие не поразило посланника, ведь он уже много раз видел необычное и странное, то есть то, что не входило в привычное.

– Умён, крысёныш! Умён! – смеясь, восклицал Сатто.

«Умён, да не жив. Впрочем, его хозяин также. Единственный живой, которого я видел, был простеньким и странноватым старичком, творившим из листьев нечто наполненное смыслом и глубинным значением. Только себя и его могу себе позволить назвать по-настоящему живыми. Остальные попросту есть. Автоматические и механические пустые тела, которые хоть и могут мыслить и чувствовать, но на бескрайне-поверхностном уровне. У них нет души, они просто люди. А я, поместивший себя в человеческое тело, есть я. Они люди, а я являюсь собой. – думал Гиперион, гладя серую гладкошёрстную голову крысы. – Но за это не нужно их презирать. Во мне нет и капли этого чувства. Оно происходит из нелюбви человеком самого себя. Это то же высокомерие, которое появляется у тех, кто глупо и слишком уверенно думает, что он понял всё, истину. Такое состояние бывает только у людей, которые на самом деле не имеют опоры и тем самым прикрывают свои прошлые стеснительность и неуверенность. Высокомерные люди попросту пошли по лёгкому пути, они пытаются возвыситься не делами своими высокими, которые приведут к лучшему, а иллюзорным унижением других в своих глазах. Ненависть, высокомерие, презрение, боязнь и страх, обида, обман себя или другого – всё это происходит от неосознания себя, непродвижения по пути осознания любви, которая хранится в глубинах своих и является нескончаемой. Теперь я понимаю, что любовь осознаётся. Глубина осознания её следует за глубиной осознания себя. Вот из-за чего, всё больше осознавая себя, я преодолеваю иллюзии, прежняя здравость оказывается дурнотой. Осознанней становясь, я больше понимаю, что лучше будет для себя и всего. И я стремлюсь к лучшему, даже не думая о своей выгоде, – это любовь во мне.»

– Ну хватит, а не то загладишь до усталости. – намеренно делая обиженно-детский тон, сказал Саттоний.

– Задумываться чаще стал, главное, таким образом от жизни не улететь. Эти полёты внутрь себя отчуждают меня от происходящего вне. Но одновременно они являют собой ясную живость и ввержение в этот мир, его глубины, ведь, летая внутрь себя всё дальше, мы больше осознаём его. – подметил удивительное явление посланник.

– Умно, умно, да слишком заумно! Осознание, глубины и какая-то живость, у меня сейчас от такого голова вскипит! – с лёгким возмущением, сделанным в шутку, воскликнул главный повар.

Гиперион поднялся с корточек, перестав гладить Матто.

– Да… да. Но только, это не заумно, а живо и просто. – вздохнул юноша.

– Как знаешь, Гиппи. – с некой грустью, тихим голосом сказал Сатто.

Возникла атмосфера поникшести.

– Ладно, пойдём я тебя провожу. – предлагая, и уже выходя из комнаты, вздохнув, обратился к Гипериону на глазах постаревший и ставший сутулым Сатто.

– Эй, боец! Ты на себя это не бери! Ещё успеешь понять. Грусти нет места и причины внутри такого силача. – воскликнул посланник, идя вслед за громадным главным поваром.

– Как знаешь, заумный ты гадёныш! – искренне смеясь, сказал Саттоний, главный повар крепости Самуила, выведя юношу к выходу из кухни.

Дальше, вне её были тёмные замшелые коридоры, где была заброшенная лестница наверх.

Некоторые каменные её ступени обвалились. Кисловато-солёный запах застоявшегося помещения бил по обонянию, но юноше он пока что нравился. Входы на каждый этаж со стороны этой лестницы были перекрыты стальными дверьми. Кроме одного, который прикрывался дубовой замшелой и незапертой дверью, выводящей на этаж с личными комнатами царской семьи.

Удивительно, что часто то, что кажется неподступным и недосягаемым, будто заперто на неразрушимую дверь, на самом деле так просто достигается, просто следует подольше и всестороннее подумать.

Это был девятый этаж замка. Действительно громадное здание. Царю нравятся виды, открывающиеся с таких великих высот. «Мой замок подобен горе! И я, просыпаясь, наблюдаю за миром почти с самой его вершины!». – восклицал царь Самуил в одном из посланий, в тайне прочитанных Гиперионом. Похоже, он возвышался за счёт внешнего, а не себя. Нестойкая опора и в отличии от себя самого – разрушаемая.

Посланник в глубине ночной проник в коридор и начал аккуратно и тихо искать комнату Самуила, дабы подслушать или, если его не будет в ней, то осмотреть дневник или любые другие рукописи с откровениями сокровенного. Это даст понять смысл того послания, при прочтении которого юношу порывом привело в замок. Что-то крылось в нём, что не давало покоя Гипериону. Оно оставило внутри него интуитивное понимание того, что он должен помочь, спасти, но пока что не знаемо кого и что. Это и вело юношу, шедшего по наитию. Будто должно свершиться чему-то, и оно тянет его к себе. Он сам неосознанно ведёт себя к тому, что должно, что будет лучше для него и всего. Это любовь в нём. Она, как ведающий, что лучше, подсказывает ему. Некий путеводитель внутри него.

Слегка пригнувшись, посланник аккуратно и тихо шёл вдоль стены, со стороны которой располагались двери в комнаты. Сам того не замечая, пальцами правой руки он притрагивался к светло-серой стене, при каждом шаге отталкиваясь ими.

В полном мраке коридора свет издавался только из одной приоткрытой деревянной двери с круглой зелёной, будто хрустальной ручкой.

Гиперион подобрался к ней. Встав на колени и пригнувшись к полу насколько это было возможно, он осторожно одним глазом выглянул из-за стены в приоткрытый дверной проём.

Металлические окна, большая кровать с загадочно-зелёного цвета простынями и серым одеялом. Вот что могло первым броситься в глаза юноше, если бы взор его не был сразу же пленён тем, кто находился в этой комнате.

Овальная голова, одновременно глубинные и сверкающие чёрные волнистые волосы, тёмненькие брови лёгкие, как травинки, стройный и утончённый, слегка вздёрнутый носик, ярко-выраженная худоба лица и почти невидимые скулы, припухлые бледно-красные губы. Так, поочерёдно обращая внимание на каждую деталь, Гиперион наблюдал за неимоверной красоты девушкой, сидящей на кровати, скрестив ноги «султаном». Не важно какая одежда была на ней, ведь по щекам её бежали слезинки. Она тихо плакала, иногда вытирая полные слёз глубинно-зелёные глаза, с четвертью серо-голубого в левом, лёгким и резким движением двух пальцев правой руки. Ей не был виден подглядывающий из под низа двери посланник, ведь она, во-первых, была занята своим, а во-вторых, сидела боком к нему.