Текст книги "Академия при царском дворе. Греческие ученые и иезуитское образование в России раннего Нового времени"

Иоанникий и Софроний ни в коем случае не проявляли оригинальности или новаторства в своих штудиях. Вторичная природа вышедших из-под их пера текстов совершенно очевидна. Безусловно, этот факт отнюдь не лишает учебную программу академии ее значения. Академия была призвана удовлетворить потребности государства в опытных администраторах и образованном духовенстве, способном занимать должности в церковной иерархии и распространять христианское учение среди мирян. Вместе с тем первое в России институционализированное учебное заведение обслуживало интеллектуальные запросы представителей царского и патриаршего дворов и их администраторов, чиновников, писцов и редакторов. Будучи плодом сотрудничества между церковью и государством, своим основанием академия в большой степени была обязана вызовам и дилеммам, которые вставали перед светской и церковной элитой Московского государства из‐за изменений в культурном окружении. Иезуитское образование в той или иной степени было общей чертой многих западных европейцев как из аристократии, так и иного происхождения. Когда реформатор Петр «погнал» (одних – подталкивая, других – принуждая) своих собственных придворных в сторону Запада, по крайней мере некоторые из них были готовы встретиться со своими западными партнерами лицом к лицу – в значительной степени благодаря образованию, полученному ими в лихудовской академии.

Необходим ряд уточнений в том, что касается понятий «элита» и «элитарная культура», какими они используются в данной книге. Я использую понятие русская «элита» расширительно66
  Обсуждение понятия государева двора см. в: Захаров А. В. Государев двор Петра I: публикация и исследование массовых источников разрядного делопроизводства. Челябинск: Изд‐во ЧелГУ, 2009. С. 7–15; Седов П. В. Закат московского царства: царский двор конца XVII века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. С. 53–54.


[Закрыть]. В моей трактовке она охватывает как государев, так и патриарший двор. В состав первого входили потомственные служилые люди (князья, а также нетитулованное дворянство) и административный персонал, несший службу в качестве секретарей (дьяков) и младших секретарей (подьячих) в различных приказах (административных канцеляриях) Московского государства77
  См.: The Russian Elite in the Seventeenth Century. A Quantitative Analysis of the «Duma Ranks» / Ed. M. T. Poe, O.Ye. Kosheleva, M. E. Russell, B. N. Morozov: 2 vols. Helsinki: Finnish Academy of Sciences and Letters, 2004. Vol. 1. The consular and ceremonial ranks of the Russian «sovereign’s court», 1613–1713. P. 12–13.


[Закрыть]. Царский двор значительно вырос в размерах и подвергся частичной реорганизации во второй половине XVII века. В его последней трети выросла значимость камергеров (спальников, комнатных стольников), которых стали выделять в отдельную группу, проводя различие между ними и стольниками, в обязанности которых входило прислуживать за столом. В то же время появились отдельные списки тех, кто служил при дворах царицы и наследников престола (царевичей). Именно эти лица впоследствии войдут в состав ближайшего окружения царя, когда тот достигнет совершеннолетия и станет править самостоятельно88
  Седов П. В. Правящая элита Русского государства 1660–1680‐х гг. // Правящая элита Русского государства IX – начала XVIII вв.: очерки истории / Отв. ред. А. П. Павлов; Санкт-Петербургский институт истории РАН. СПб.: Дмитрий Буланин, 2006, особ. с. 414–417; Седов П. В. Закат московского царства. С. 77.


[Закрыть]. С другой стороны, патриарший двор включал как прислуживавших патриарху мирян, происходивших из боярских и дворянских семей, так и духовенство и мирян, занимавших различные административные должности, в том числе в службах патриаршей администрации или под ее практическим контролем в качестве секретарей, клерков, писцов и справщиков (корректоров). Таким образом, в состав элиты могли входить и отпрыски княжеских семей, и прочие потомственные служилые люди из числа дворян, и представители духовенства, занимавшие важные должности при патриаршем дворе, в монастырях в Кремле и вокруг него, и даже дьяки и подьячие из бюрократического аппарата, на который опирались царь и патриарх. Из списков учащихся Славяно-греко-латинской академии следует, что среди ее студентов преобладали сыновья потомственных служилых дворян и представителей административного персонала из различных приказов, входивших в администрацию царя и патриарха. Считалось само собой разумеющимся, что и знать, и дворяне из числа потомственной элиты будут служить царю. Помимо этого, дьяки, подьячие, толмачи, писцы, редакторы и справщики были не просто канцелярскими крысами. Они составляли административный фундамент российского государства и его церкви и занимали вполне ответственные должности. Авторская и редакционная деятельность некоторых из наиболее видных справщиков и писцов Приказа книгопечатного дела – а ему подчинялся Московский печатный двор – служила объектом активного изучения99
  За исключением нескольких лет, когда в Московском государстве в конце 1670‐х годов работала собственная типография Симеона Полоцкого, Московский печатный двор оставался единственной типографией в России к началу правления Петра I. Даже после того, как Петр создал другие типографии, Московский печатный двор сохранял свою исключительную роль.


[Закрыть]. Однако гораздо меньше известно о культуре и образе мышления дьяков, служивших в царских приказах, не говоря уже о еще более скромных писцах и справщиках. Тем не менее по крайней мере в некоторых случаях дьяки вносили решающий вклад в крупные государственные и церковные начинания. Как указывал С. К. Богоявленский, «[в]ся жизнь дьяков протекала в дворянском окружении. Они принимали участие в придворных церемониях, сближались с знатными и сильными людьми, в поддержке которых нуждались для дальнейшей карьеры и которым в свою очередь оказывали услуги». История получения ими образования дает представление о ряде аспектов элитарной культуры в широком смысле слова, общей для знати, незнатного дворянства и по крайней мере части административного персонала, несмотря на очень четкую грань между дворянами и недворянами, лежавшую в основе социальной системы Московского государства1010
  Анализ социального положения приказных дьяков см. в: Новохатко О. В. Разряд в 185 году. М.: Памятники исторической мысли, 2007. С. 556–577. См. также прежние исследования на эту тему: Богоявленский С. К. Московский приказный аппарат и делопроизводство XVI–XVII веков. М.: Языки славянской культуры, 2006, особ. с. 390–397 (цит.: с. 396); Демидова Н. Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. и ее роль в формировании абсолютизма. М., 1987. С. 80–89.


[Закрыть].

Настоящая книга содержит детальное (то есть основанное на изучении материалов из учебной программы) исследование институционализированного учебного заведения XVII века в православном религиозном окружении. Выявляя иезуитские корни учебной программы академии, я предлагаю новаторскую интерпретацию развития институционального российского образования в XVII веке. Я устанавливаю хронологию основания и деятельности академии, рассматривая ее в рамках истории просветительских инициатив в России XVII века, анализирую потенциальное влияние учебной программы академии на ее студентов и на российскую элитарную культуру и помещаю академию в контекст русско-греческих культурных связей и контактов между Россией и Западной Европой, участившихся в XVII веке. Красной нитью, которая объединяет все эти темы, являются взаимоотношения между религиозным и светским знанием в России раннего Нового времени. С учетом иезуитского характера учебной программы академии, проводниками которой служили учителя-греки, я надеюсь дополнить интерпретативные рамки культурных связей России с греческим Востоком в XVII веке новыми открытиями. В то же время академия в моем исследовании представляет собой один из сегментов расширяющейся вестернизации культуры русской элиты в годы, предшествовавшие правлению Петра I. Этот факт проливает свет на то, какой вклад формальное образование привнесло в элитарную культуру еще до инициатив Петра Великого.

Понятие «вестернизация» в последние годы находится среди русистов под огнем последовательной критики – не в последнюю очередь из‐за связанных с ней евроцентрических и оксиденталистских коннотаций. Некоторые исследователи выражают серьезные сомнения в его эвристической ценности, так как, по их мнению, оно чрезмерно упрощает сложные процессы, проходившие в разнообразных регионах к западу от Московского государства. Другие даже предлагают и вовсе отказаться от него применительно к политике Петра, утверждая, что тот искал образцы и примеры для своего имперского и универсалистского проекта в самых разных окружениях, не обязательно именно в западном или европейском1111
  Zitser E. The Difference That Peter I Made // The Oxford Handbook of Modern Russian History / Ed. S. Dixon. Oxford Univ. Press, 2016 (онлайн-ресурс: https://academic.oup.com/edited-volume/38652/chapter-abstract/335752193?redirectedFrom= fulltext; доступно по ссылке: https://www.academia.edu/32670675/The_Difference_that_Peter_I_Made, последнее обращение 14.09.2023); Hughes L. Secularization and Westernization Revisited: Art and Architecture in Seventeenth-Century Russia // Modernizing Muscovy: Reform and Social Change in Seventeenth-Century Russia / Ed. J. T. Kotilaine, M. T. Poe. L.; NY: Routledge, 2004. P. 343–362.


[Закрыть]. Я, однако, убежден, что понятие «вестернизация» сохраняет свою аналитическую ценность при изучении учебной программы академии и ее вклада в культуру представителей элиты Московского государства. Иезуиты к середине XVII века распространили сеть своих учебных заведений за пределы Европы и вступили в контакт с рядом неевропейских культур. И все же Лихуды привезли в Россию риторику и натуральную философию иезуитов, разработанную ими к середине XVII века в Западной Европе в период Контрреформации. Именно иезуитскую западноевропейскую культуру и знания Лихуды – греки, происходившие с «запада греческого Востока», то есть с Ионических островов, в то время находившихся под властью венецианцев, – почерпнули в итальянских учебных заведениях1212
  Arvanitakes D. The Institutions of the Communities: A Form of Communication between Sovereign and Subject and a Mechanism of Constructing Social Memory // The Greek World under Ottoman and Western Domination: 15^th – 19^th Centuries: Proceedings of the International Conference in Conjunction with the Exhibition «From Byzantium to Modern Greece, Hellenic Art in Adversity, 1543–1830». New York, December 15, 2005 – May 6, 2006 / Ed. P. Kitromilides, D. Arvanitakis. NY: Onassis Public Benefit Foundation (USA), 2008. P. 21.


[Закрыть]. Более того, несмотря на тот факт, что Лихуды предлагали эти знания в православном варианте, они осознавали, что те имеют западное происхождение и принадлежат к иной, римско-католической традиции. Именно поэтому Лихуды считали необходимым пересмотреть их orientali more (на восточный, то есть православный, манер), как выразился Иоанникий в одном из своих трудов. В ментальном мире Лихудов религиозный раскол между Западом и Востоком был реальным, даже если образование позволяло перебросить через него много мостов. Утверждая это, я вовсе не отрицаю вероятности того, что политика Петра действительно черпала вдохновение в широком круге источников, многие из которых остаются невыявленными. Тем не менее в той мере, в какой учебная программа академии соответствовала иезуитским образцам, я утверждаю, что определение «западный», так же как определение «барочный», точно отражает характер образования, которое Лихуды предлагали своим ученикам.

ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЙ ЭКСКУРС

Интерес исследователей к религиозным и культурным процессам, которые шли в России во второй половине XVII века, достиг расцвета в период между 1850 и 1917 годами. Из-под пера историков выходили работы о церковном расколе, о деятельности мигрантов из духовной среды Украины и Белоруссии в России, об оживлении греко-российских связей, а также о трудах Славяно-греко-латинской академии. Ретроспективно можно сказать, что общие интерпретационные рамки этих работ задавались в первую очередь двумя факторами. Первым из них было представление о правлении Петра Великого (1689–1725) как об эпохе решительного разрыва со старым Московским царством. Вторым фактором служили дискуссии XIX века, касавшиеся вопроса об отношениях между Россией и Европой и о месте русской культуры в широком европейском контексте. По этой причине характерные для тех времен жесткие национальные и культурные разграничения внесли заметный вклад в пристрастные и нередко анахронистические интерпретации сложных религиозных и культурных процессов, происходивших в России раннего Нового времени.

В глазах некоторых историков Российской империи правление Петра представляло собой точку поворота от старой, традиционалистской, консервативной культуры Московского государства к современной, западной, прогрессивной культуре, внедрявшейся в ходе петровских реформ. Соответственно, когда эти исследователи обращались к допетровскому прошлому, они видели главным образом византийскую (или византинирующуюся) Россию, готовую рухнуть под напором победоносных западных обычаев, насаждавшихся царем-реформатором. Многие историки проецировали шедшие в России XIX века дискуссии между «западниками» и «славянофилами» на более ранние эпохи, выявляя борьбу между «латинофилами/латинизаторами» и «грекофилами» – сторонниками прогресса и консерваторами соответственно, – шедшую накануне правления Петра I. В рамках подобной схемы свой отпечаток на историографии прежних эпох оставили жесткие национальные, конфессиональные или культурные разграничения эпохи модерна (православие против католичества или протестантизма, греческое/русское против украинского/белорусского или польского). И хотя многие дореволюционные ученые достигли заметных успехов, анализируя развитие русской культуры в XVII веке, применение анахронистических концептуальных категорий XIX века к использовавшимся ими источникам сказалось на ряде их работ. Так, все русское или греческое в эпоху до Петра Великого нередко автоматически становилось синонимом консервативного православия, а порой и обскурантизма. Любой грек духовного звания воспринимался лишь как представитель (по большей части воображаемой) византийской культуры, даже если он получил образование в коллегиях и университетах постренессансной Италии. Аналогичным образом все выходцы с Украины или из Белоруссии считались ipso facto несущими на себе отпечаток латинской культуры (или даже испорченными ею) и поэтому людьми сомнительными с конфессиональной точки зрения и даже, возможно, униатами, но все же сравнительно прогрессивными в сравнении с носителями греческой и русской православной культуры. Подобные интерпретации, основанные на такого рода анахронистических и негибких, но четких идентичностях применительно к культуре раннего Нового времени нередко приводили к упрощению очень сложного контекста.

Историография Славяно-греко-латинской академии и Лихудов представляет собой характерный пример этого явления1313
  Полезная библиография о Лихудах и их деятельности содержится в: Салоников Н. В., Григорьева И. Л. Библиографический указатель публикаций отечественных ученых о братьях Лихудах (проект издания) // Европейские традиции в истории. С. 230–251


[Закрыть]. В первой и по-прежнему сохраняющей свое значение работе, посвященной деятельности академии в 1685–1814 годах, С. К. Смирнов, автор этого труда, в целом заложил интерпретативную основу для последующего изучения истории академии и Лихудов как просветителей1414
  Смирнов С. К. История московской Славяно-греко-латинской академии. М., 1855.


[Закрыть]. Смирнов дал всесторонний обзор развития академии вплоть до ее реорганизации в Духовную академию в 1814 году. Он выявлял три отдельных четких этапа в эволюции академии: «греческий», продолжавшийся с 1685 по 1700 год, когда в академии преподавали Лихуды и их ученики – главным образом на греческом; «латинский», с 1700 по 1775 год, когда среди преподавателей академии преобладали ученые – выходцы с Украины и из Белоруссии, а в учебной программе господствовала латынь; и, наконец, «славяно-греко-латинский» период – с 1775 по 1814 год, когда обучение велось на всех трех языках. Периодизация Смирнова основывается на том, какие, по его мнению, главные языковые инструменты применялись на каждом этапе, но он не останавливается на этом. Собственно говоря, прибегая к ставшему впоследствии весьма типичным интерпретационному приему, применявшемуся при изучении жизненного пути Лихудов и академии, Смирнов делает выводы о ее культурной ориентации исходя из языка обучения1515
  Там же. С. 15.


[Закрыть]. Соответственно, если в годы преподавания Лихудов в академии преобладал греческий язык, то, значит, академия прививала своим студентам греческую культуру. Смирнов, несомненно, осознавал ненадежность такого аналитического критерия, так как он не остановился ни перед чем, чтобы доказать, что язык, преобладавший в обучении, определял и суть знаний, получаемых учениками. С этой целью он дает подробный обзор корпуса лихудовских текстов, как полемических, так и просветительских. Смирнов признает, что Лихуды преподавали в академии и латынь, и приводит резюме (впрочем, краткое и не всегда точное) главных лихудовских учебников, подчеркивая их схоластический характер и интеллектуальный долг их составителей перед западными авторами1616
  Там же. С. 40–69.


[Закрыть]. И все же он существенно упростил картину, сведя западные элементы предлагавшегося Лихудами образования к внешним, формальным аспектам учебной программы, считая при этом, что ее содержание оставалось в некотором роде чисто греческим. Таким образом, Смирнов сохранял твердое убеждение в том, что Лихуды обучали своих студентов греческой культуре, хотя он так и не уточняет, что же составляло эту греческую культуру1717
  Первым по стопам Смирнова пошел Петр Пекарский в своем всеобъемлющем исследовании, посвященном интеллектуальной жизни в петровской России. Так, он видел в Лихудах и их академии представителей византинизма, который не мог не оказать сопротивления масштабным начинаниям Петра. См.: Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом: В 2 т. СПб., 1862. Т. 1. Введение в историю просвещения в России XVIII столетия. С. 2, где заявляется, что Лихуды якобы были «заклятые враги всего, что напоминало им Запад, более русских»; однако далее утверждается, будто бы Лихуды были удалены из академии «по проискам представителей византийского же элемента» (С. 113).


[Закрыть].

Ряд дореволюционных русских авторов верно придерживается представлений С. К. Смирнова о лихудовской академии как об оплоте греческой культуры, хотя их труды содержат ряд новых важных мыслей о российской религии и культуре XVII века. Заслуживают упоминания работы, в которых изучаются биографии основных участников церковных и культурных процессов той эпохи. Жизнеописания патриарха Иоакима (на престоле с 1674 по 1690 год) и Адриана (на престоле с 1690 по 1700 год) авторства П. А. Смирнова и Григория Скворцова полезны для понимания деятельности двух последних лиц, занимавших эту должность в России раннего Нового времени1818
  Смирнов П. А. Иоаким, Патриарх Московский. М., 1881; Скворцов Г. А. Патриарх Адриан: его жизнь и труды в связи с состоянием русской церкви в последнее десятилетие XVII века. Казань, 1913.


[Закрыть]. И Иоаким, и Адриан покровительствовали Лихудам, и приоритетные для них моменты частично определяли круг предметов, которые Лихуды преподавали в московской академии. П. А. Смирнов изображает Иоакима как архиконсервативного патриарха-«грекофила», увидевшего в Лихудах просвещенных союзников в его борьбе с «латинофильскими» тенденциями царского двора и учеными с Украины и из Белоруссии (таких, как Симеон Полоцкий и его русский ученик Сильвестр Медведев). С другой стороны, Григорий Скворцов предлагает гораздо более нюансированный портрет патриарха Адриана как церковного лидера, вовсе не противившегося всем западным влияниям, но оказавшегося неспособным проводить в жизнь последовательную просветительскую и религиозную программу по причине все более активного вмешательства Петра I в церковные дела. И все же, поскольку в центре внимания у Скворцова находятся отношения между церковью и государством, ему не удается избежать ловушки – дихотомии «грекофильство – латинофильство», когда он затрагивает тему русской культурной жизни в последнем десятилетии XVII века. Аналогичным образом Василий Певницкий и Иерофей Татарский изучают деятельность Епифания Славинецкого и Симеона Полоцкого как представителей двух противоположных интеллектуальных течений – грекофильского и латинофильского1919
  Певницкий В. Епифаний Славинецкий, один из главных деятелей русской духовной литературы // Труды Киевской Духовной Академии. 1861. Т. 8. С. 405–438; Т. 10. С. 135–182; Татарский И. Симеон Полоцкий (его жизнь и деятельность): опыт исследования из истории просвещения и внутренней церковной жизни во вторую половину XVII века. М., 1886.


[Закрыть]. Г. Миркович прибегает к той же дихотомии в своем подробном разборе диспутов о точном моменте пресуществления при евхаристии, шедших в 1680‐е годы2020
  Миркович Г. О времени пресуществления святых даров. Спор бывший в Москве во второй половине XVII века. Вильна, 1886.


[Закрыть].

Следующей важной вехой в исследовании первого периода деятельности академии стал труд М. Н. Сменцовского, посвященный биографии Лихудов. Хотя автор неотступно следует С. К. Смирнову, его труд все же внес огромный вклад в представления о деятельности Лихудов в России2121
  Сменцовский М. Н. Братья Лихуды. Опыт исследования из истории церковного просвещения и церковной жизни конца 17 и начала 18 веков. СПб., 1899; см. также рецензию Николая Каптерева на книгу Сменцовского: Каптерев Н. Ф. Отзыв о книге М. Сменцовского «Братья Лихуды: опыт исследования из истории церковного просвещения и церковной жизни конца XVII и начала XVIII века». СПб., 1904.


[Закрыть]. В своей всеобъемлющей работе о Лихудах Сменцовский пытался проследить всю их жизнь в России, в ходе своих изысканий выявив новые важные архивные материалы. Кроме того, он уделяет немалое внимание институциональным рамкам академии и лихудовским учебникам. И все же он остается в зависимости от текста Смирнова и потому в целом недооценивает значение сделанных им открытий. При всем значении его вклада он не приводит сколько-нибудь глубокого разбора преподавательской деятельности Лихудов. Более того, Сменцовский, как и Смирнов за много лет до него, опирался в первую очередь на лихудовскую полемику при анализе вклада его героев в русскую культуру 1680–1690‐х годов. В итоге Сменцовский изображает Лихудов главным образом стороной яростного конфликта, ключевого в жизни Русской православной церкви в конце 1680‐х годов, – как защитников православной интерпретации пресуществления, сопровождающего евхаристию. Соответственно, Лихуды помещаются в число основных фигур «грекофильского» лагеря в русской церкви, боровшегося против «латинизаторских» тенденций при дворе Софьи Алексеевны и среди ее сподвижников, включавших ряд украинских, белорусских и русских духовных лиц. В действительности вовсе не Сменцовский первым поставил в центр внимания полемические труды Лихудов: он позаимствовал этот подход у других историков церкви, работавших в конце XIX века, – у Смирнова и Мирковича. Однако книга Сменцовского о Лихудах приобрела статус их авторитетной биографии и стала поэтому стандартной точкой отсчета для интерпретаций у авторов всех последующих исследований о Лихудах. Несмотря на изображение Лихудов как «грекофилов», их биография авторства Сменцовского по-прежнему не имеет себе равных.

После революции интерес к академии пошел на убыль, несмотря на то что советские и постсоветские историки внесли серьезный вклад в изучение истории образования в России. С 1917 по 1980‐е годы появилось совсем немного работ, касавшихся лихудовского периода академии. Изучая документы Патриаршего казенного приказа, А. И. Рогов обнаружил новые архивные данные о составе учащихся академии2222
  Рогов А. И. Новые данные о составе учеников Славяно-греко-латинской академии // История СССР. 1959. № 3. С. 140–147.


[Закрыть]. А. П. Богданов предпринял попытку проанализировать то, что он называл «культурной борьбой» между консервативным обскурантизмом (представителями которого он считает Лихудов и патриарха Иоакима) и западным проторационализмом (воплощенным в лице их противников в конфликте по поводу евхаристии, в первую очередь Сильвестра Медведева)2323
  Богданов А. П. К полемике конца 60‐х – начала 80‐х годов XVII в. об организации высшего учебного заведения в России // Исследования по источниковедению истории СССР XIII–XVIII вв.: Сб. ст. / Ред. В. И. Буганов. М.: Ин-т истории АН СССР, 1986. С. 177–209. Богданов говорит о «мудроборцах», имея в виду в том числе и братьев Лихудов.


[Закрыть]. Тем самым Богданов использует и развивает уже существующую дихотомию «грекофильство – латинофильство» и идет еще дальше, анахронистически подавая ее как конфликт религиозного и светского. Помимо этого, в первой в истории работе, где проводится систематический разбор лихудовских учебников, Д. А. Яламас изучает труды Лихудов по греческой грамматике и их источники2424
  Яламас Д. А. Филологическая деятельность братьев Лихудов в России. Дисс. … канд. филол. наук. М.: МГУ, 1992.


[Закрыть]. Яламас подверг анализу лингвистические взгляды двух братьев, обнаружил новые важные материалы по составу студентов академии и опубликовал ряд речей Лихудов. Его ценный вклад в первую очередь связан с учебниками братьев по грамматике и в целом не затрагивает учебной программы академии. Более того, Яламас в своем анализе решительно относит эти учебники к тому, что он называет византийской и поствизантийской традицией греческой грамматики, в то же время предлагая лишь несколько заманчивых ссылок на просматривающиеся в учебниках Лихудов возможные латинские влияния. Действительно, в докторской диссертации и в своих опубликованных трудах Яламас не затрагивает вопроса о степени западных, латинских влияний2525
  См., например: Яламас Д. А. Средневековая греческая грамматическая традиция и труды братьев Лихудов // Материалы научной конференции «Первые Лихудовские чтения». Великий Новгород, 11–14 мая 1998 года / Ред. В. Л. Янин, Б. Л. Фонкич. Великий Новгород: б. и., 2001. С. 37–52.


[Закрыть]. В итоге Яламас, вторя Смирнову и Сменцовскому, по-прежнему убежден, что лихудовская академия оставалась оплотом греческой культуры в России вплоть до ее реорганизации украинскими преподавателями в начале XVIII века2626
  Яламас настойчиво называет академию «заповедником греческой культуры в России», не уточняя, что имеется в виду под «греческой культурой». Кроме того, он утверждает: «Ученики как носители культурно-языкового идеала православия включались в русскую культурную систему, усиливая этим позиции великорусско-московской (так называемой грекофильской) тенденции в борьбе с представителями тенденции украинско-польской, которые, естественно, имели аналогичное отношение со своим культурным ориентиром-идеалом, т. е. латинским языком и культурой». Цит. по: Яламас Д. А. Значение деятельности братьев Лихудов в свете греческих, латинских и славянских рукописей и документов из российских и европейских собраний. Дисс. … доктора филол. наук. М.: МГУ, 2001. С. 42–43. Наконец, он также указывает, что теологические дебаты о евхаристии переросли в культурные дебаты между двумя партиями (С. 50).


[Закрыть]. Единственное серьезное исключение из монолитного грекофильского образа Лихудов, преобладавшего до середины 1980‐х годов, представляют собой работы В. П. Зубова, изучившего рукописи Лихудов по физике и сделавшего вывод о том, что братья, и особенно Иоанникий, придерживались западного, преимущественно томистского, подхода к натуральной философии2727
  Зубов В. П. «Физика» Аристотеля в древнерусской книжности // Известия Академии наук СССР. Сер. 7. Отделение общественных наук. 1934. № 8. С. 642–646.


[Закрыть]. Если не считать Зубова, советская наука в целом была согласна с «грекофильским» образом Лихудов и их академии и в некоторых отношениях даже укрепляла его.

Разумеется, не все дореволюционные историки при разговоре о лихудовской академии в полной мере разделяли дихотомию «грекофильство – латинофильство». Н. Ф. Каптерев, признавая наличие двух лагерей, между которыми велась борьба за общее направление работы академии, в то же время не забывает подчеркнуть, что в конечном счете Лихуды предлагали студентам разновидность западного образования на греческом языке2828
  Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях. Сергиев Посад, 1914. С. 497–499. Ср.: Платонов С. Ф. Москва и Запад в XVI–XVII веках. Л.: Сеятель, 1925. Здесь идет речь о реакции со стороны московского высшего духовенства (которому помогали греческие церковнослужители) на «латинизм» двора и особенно пришлых монахов с Украины и из Белоруссии.


[Закрыть]. Некоторые российские исследователи конца XX – начала XXI века начали видеть в образовании, предлагавшемся в академии, сплав латинского и греческого элементов, хотя в целом они так и не вышли за рамки смягченной дихотомии «грекофильство – латинофильство»2929
  Сазонова Л. И. Поэтическое творчество Евфимия Чудовского // Slavia. 1987. Vol. 56. № 3. P. 243–252; ср. ее же работу: Сазонова Л. И. Восточнославянские академии в XVI–XVIII вв. в контексте европейской академической традиции // Славяноведение. 1995. № 3. С. 46–61. Здесь исследовательница по-прежнему использует бинарную модель «грекофилы – латинофилы», хотя и избегает причислять к какому-либо из этих лагерей самих Лихудов; см. также ее работу: Она же. Литературная культура России: раннее Новое время. М.: Языки славянских культур, 2006. С. 85–112, где приводится более детальный разбор общих черт у предполагаемых грекофилов и латинофилов. Крафт осторожно отмечает, что идея о Лихудах как о проводниках греческого культурного влияния в России сомнительна, поскольку они получили западное образование. Соответственно он видит в них носителей культуры, которая не являлась чисто греческой. И все же он не уточняет, к чему сводилась эта не чисто греческая культура, помимо декларируемой приверженности православию и ссылок на авторитеты греческой патристики. См.: Kraft E. Moskaus griechisches Jahrhundert: Russisch-griechische Beziehungen und meta-byzantinischer Einfluss 1619–1694. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 1995. S. 179–180. Наконец, ср. работу: Strakhov O. B. The Byzantine Culture in Muscovite Rus’: The Case of Evfimii Chudovskii (1620–1705). Köln: Böhlau Verlag, 1998, где в гл. 2 автор тоже называет Лихудов «грекофилами» в культурном плане и носителями поствизантийской греческой культуры. Страхов допускает, что на трудах обоих лагерей оставили свой след барочные влияния, но в конечном счете она утверждает, что грекофилы выказывали особую приверженность византийскому литературному, теологическому и культурному наследию. Этот аргумент, однако, оказывается наиболее убедителен применительно к полемической теологии и к лингвистическим взглядам и методам (последние в первую очередь имели своим следствием буквализм переводов с греческого). Значительно менее убедительна Страхов в своих наблюдениях о предполагаемых византийских культурных влияниях. Более того, она уделяет основное внимание Евфимию Чудовскому (переводчику и справщику Московского печатного двора и единственному значительному участнику теологических дебатов 1680‐х годов, демонстрировавшему почти исключительную приверженность греческому языку). Евфимия можно рассматривать как архетипического грекофила. И все же из этого не обязательно следует, что те же утверждения применимы и к братьям Лихудам, получившим западное образование.


[Закрыть]. В качестве примера можно привести труды Б. Л. Фонкича. Своими палеографическими работами, посвященными рукописям Лихудов, Фонкич в одиночку возродил и среди греческих, и среди русских исследователей интерес к творчеству Лихудов3030
  Фонкич Б. Л. Новые материалы для биографии Лихудов // Памятники культуры. Новые открытия: Письменность. Искусство. Археология. 1987. М.: Наука, 1988. С. 67–70. Также опубликовано по-гречески: Fonkich B. L. Nea stoicheia gia te zoe kai to ergo ton adelphon Leichoude // Praktika tou Pemptou Diethnous Panioniou Synedriou / Ed. G. N. Moschopoulos. Vol. 1. Historia hos to 1809. Argostoli: Hetaireia Kephalleniakon Historikon Ereunon, 1989. P. 227–239.


[Закрыть]. Показательно, что Фонкич уже долгие годы в целом избегает существенных аргументов о роли Лихудов в культурной жизни Москвы XVII века. В своей книге об учебных заведениях Фонкич мимоходом указывает, что круг знаний Лихудов представлял собой сплав греческих и латинских элементов, превышавших ожидания как греко-, так и латинофилов3131
  Фонкич Б. Л. Греко-славянские школы в Москве в XVII веке. М.: Языки славянских культур, 2009. См. также рецензию: Тимошина Л. А. «Греко-славянские школы» и русская жизнь XVII в. // Очерки феодальной России: Сб. ст. Вып. 14 / Ред. С. Н. Кистерев. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2010. С. 558–699; ответ Б. Л. Фонкича: Фонкич Б. Л. О современных методах исследования греческих и русских документов XVII века: критические заметки. М.: Языки славянской культуры, 2012. С. 115–178.


[Закрыть]. Ряд его учеников, включая Д. Н. Рамазанову, вслед за ним справедливо указывают, что Лихудов можно будет в полной мере понять лишь после всеобъемлющего изучения и сравнения их учебников, с тем чтобы выявить «восточно-христианские и западные влияния» в их трудах3232
  Рамазанова Д. Н. Братья Лихуды и начальный этап истории Славяно-греко-латинской академии (1685–1694). Дисс. … канд. ист. наук. М.: Институт всеобщей истории РАН; ГАУГН, 2003. С. 57; Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. С. 148; Андреев А. Ю. Русские студенты в немецких университетах XVIII – первой половины XIX века. М.: Знак, 2005. С. 107.


[Закрыть]. Однако никем пока не предпринималось систематических попыток подробно объяснить, из чего состоял этот сплав, или детально изучить его, за частичным исключением грамматических трактатов Лихудов3333
  Эта тенденция все же не преобладает: ряду исследователей по-прежнему свойственно пользоваться термином «грекофил» и понимать под ним подражание греческим культурным прототипам без разъяснения их сущности. См., например: Васильева А. Г. Традиционализм в отечественной общественной мысли XVII века: грекофилы // Вестник Пермского университета. Серия «История». 2012. Т. 18. Вып. 1. С. 151–157.


[Закрыть].

Начиная с 1970‐х годов новые пути изучения Славяно-греко-латинской академии были открыты исследованиями иного типа, авторы которых освещают деятельность ученых с Украины и из Белоруссии в Московском государстве конца XVII века. Историки литературы и филологи прослеживают западные представления о языке и стиле в трудах самых видных из этих ученых, Симеона Полоцкого (1629–1680) и Епифания Славинецкого (? – 1675), и анализируют их влияние на российское литературное творчество. Полоцкий и Славинецкий внесли заметный вклад в зарождение барочных жанров и литературных вкусов, особенно дидактической поэзии, при русском дворе. Оба они, будучи выпускниками киевских школ, были сведущи в риторике и аристотелевской философии периода Постреформации. Они служили при русском дворе как переводчики, справщики и наставники представителей московской духовной и светской элиты3434
  См. обсуждение в работе: Сазонова Л. И. Литературная культура России; о самом Епифании Славинецком см.: Панченко А. М. Епифаний Славинецкий // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 / Ред. Д. С. Лихачев. СПб.: Наука, 1992–1998; зд.: вып. 3. Ч. 1. А–З. СПб.: Наука, 1992. С. 309–313; Bushkovitch P. Religion and Society in Russia: The Sixteenth and Seventeenth Centuries. NY: Oxford Univ. Press, 1992. P. 152–160; о Симеоне Полоцком см.: Bushkovitch P. Religion and Society. P. 163–175; Панченко А. М. и др. Симеон Полоцкий // Словарь книжников и книжности. Вып. 3. Ч. 3. П–С. СПб.: Дмитрий Буланин, 1998. C. 362–379; Симеон Полоцкий и его книгоиздательская деятельность / Ред. А. Н. Робинсон. М.: Наука, 1982.


[Закрыть]. В этом качестве Полоцкий и Славинецкий играли роль проводников, через которых в российскую элитарную культуру проникали элементы западных философских и литературных теорий3535
  Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII в. Л.: Наука, 1973; Елеонская А. С. Русская ораторская проза в литературном процессе XVII века. М.: Наука, 1990; Борьба идей в русской литературе XVII в. / Ред. А. Н. Робинсон. М.: Наука, 1974; Демин А. С. Русские пьесы 1670‐х годов и придворная культура // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 27. История жанров в русской литературе X–XVII вв.: Сб. ст. / Ред. А. М. Панченко. Л.: Наука, 1972. С. 273–283. О театральных представлениях см.: Jensen C., Maier I. Orpheus and Pickleherring in the Kremlin: The «Ballet» for the Tsar of February 1672 // Scando-Slavica. 2013. Vol. 59. № 2. P. 145–184. Об использовании латинских источников в переводах Епифания Славинецкого см.: Podtergera I. Zum lateinischen Hintergrund der Moskauer «Gräkophilie» in der zweiten Hälfte des 17. Jahrhunderts // Iter philologicum: Festschrift für Helmut Keipert zum 65. Geburtstag / Hg. D. Bunčić, N. Trunte. München: Otto Sagner Verlag, 2006. S. 139–156. О проникновении барочной теологии в Россию, главным образом из Речи Посполитой, см.: Опарина Т. А. К предыстории рецепции украинского барочного богословия в России // Человек в культуре русского барокко: Сб. ст. / Ред. М. С. Киселева. М.: Ин-т философии РАН, 2007. С. 175–198.


[Закрыть].

Историки искусства определяют XVII век как переходный с точки зрения художественного творчества и архитектуры. Кроме того, они выявляют западное влияние на русское искусство и архитектуру, хотя вопрос о том, в какой мере это творчество может быть названо барочным, сам по себе дискуссионный. Согласно более новым подходам, XVII век был для России периодом эклектического заимствования в сфере искусства и архитектуры, которое могло сочетать элементы ренессанса, барокко, маньеризма и даже классицизма, адаптированные к местным вкусам и традициям3636
  Оценку см. в: Бусева-Давыдова И. Л. Культура и искусство в эпоху перемен: Россия семнадцатого столетия. М.: Индрик, 2008. См. зд.: с. 132–133 (дискуссия о степени барочных влияний; также цит. на с. 133). Бусева-Давыдова ссылается на вердикт Дмитрия Лихачева, утверждавшего, что украинское, белорусское и польское барокко выполняло роль и функции Ренессанса, так и не затронувшего Россию. См. зд. также: с. 113–115 (о различных типах заимствования западных образцов в русском художественном творчестве). Ср. также осторожные замечания в: Hughes L. Secularization and Westernization Revisited.


[Закрыть].

Западные историки используют достижения в изучении русской литературы XVII века с тем, чтобы понять процессы внутри культуры российской элиты. В частности, Пол Бушкович прослеживает вклад Полоцкого и Славинецкого в формирование нового отношения к знанию и вере со стороны русского двора и церковной элиты. Он показывает, что ко второй половине XVII века светский и духовный истеблишмент Московского государства начал делать более заметный упор на практическое применение православного учения в жизни и одновременно отворачиваться от монашеской духовности и культа чудес. Активное «отправление» веры посредством нравственных и благочестивых поступков вместо «приобщения» к ней путем одного лишь участия в ритуалах во все большей мере становилось стандартом приемлемого поведения в глазах истинных православных христиан, по крайней мере среди элиты3737
  Bushkovitch P. Religion and Society. P. 100–127, 152–175.


[Закрыть]. Практическое применение религиозных поучений предполагало их предварительное понимание, которое, в свою очередь, требовало активных интеллектуальных усилий со стороны образованных верующих. Таким образом, вера становилась по сути частным делом, включавшим личную эрудицию, без которой элита не могла выполнять свою функцию лидеров общества и стражей православия, и даже требовавшим ее3838
  Эта новая, более личная религиозность, в рамках которой ценился непосредственный контакт с Богом, отразилась и на художественном творчестве XVII века. См.: Бусева-Давыдова И. Л. Культура и искусство. С. 149–170.


[Закрыть].

Реакцию официальной русской церкви на эти процессы в элитарной культуре исследует Кэти Поттер. Акцентируя внимание на периодах патриаршества Никона (1652–1666) и Иоакима (1676–1690), она показывает, что их попыткам реорганизовать управление церковью сопутствовала забота о духовном обновлении российского общества. Помимо этого, Поттер утверждает, что эти два аспекта программы реформы церкви были связаны друг с другом посредством того, что она называет «теорией просвещения». Согласно этой теории, Бог наделял духовной мудростью патриарха, а через него – церковных иерархов, которые, в свою очередь, передавали ее остальным верующим. В этом смысле просвещение не обессмысливало исканий человеческого ума путем постулирования абсолютности божественного откровения. Напротив, по словам Поттер, «[оно] включало наделение человеческого разума и знаний святостью и даже их обожествление. Небесная милость возвеличивала людскую мудрость, превращая ее в духовную мудрость… Вместе с тем она возвеличивала и легитимизировала людскую мудрость и знания как материал, на который воздействовала эта милость». Соответственно, «теория просвещения» обосновывала строгое соблюдение иерархического статуса в рамках церкви и подкрепляла его претензии на монопольное обладание знанием3939
  Potter C. J. The Russian Church and the Politics of Reform in the Second Half of the Seventeenth Century: Thesis of PhD diss. Vol. 1. Yale Univ., 1993. P. 4–5, 157–164 (цит.: p. 5).


[Закрыть]. Как однозначно указывает Поттер, это просвещение было религиозным, а не ассоциирующимся с французскими светскими мыслителями просвещением XVIII века. Такой тип просвещения включал приобретение религиозных знаний, не обязательно враждебных каким-либо внешним (то есть светским) знаниям. Эта теория, зародившаяся в предисловии к вышедшей в свет на патриаршем печатном дворе при Никоне «Скрижали» (сборнику переводов греческих богословских трудов), шла вразрез с распространенным в то время в России убеждением, что одной лишь веры, без ее точного знания и понимания, достаточно для того, чтобы умилостивить Бога и вести благочестивую жизнь.

Такая концепция просвещения занимала ключевое место в творчестве ученых – выходцев из украинского и белорусского духовенства, работавших при московском дворе во второй половине XVII века. Лихуды, практиковавшие иезуитскую учебную программу, шли еще дальше, активно стремясь примирить светские знания (классические языки и философию) с религиозным обучением в рамках официально существующего учебного заведения, представлявшего собой новое явление в России. Таким образом, Лихуды внесли свой вклад в становление нового этоса интеллектуализма в России XVII века – подхода, ценившего светские знания как необходимое дополнение к вере и вполне совместимое с ней4040
  О становлении нового этоса, о котором идет речь, см.: Киселева М. С. Интеллектуальный выбор России второй половины XVII – начала XVIII века: от древнерусской книжности к европейской учености. М.: Прогресс-Традиция, 2011; Киселева М. С., Чумакова Т. В. Вхождение России в интеллектуальное пространство Европы: между Царством и Империей // Вопросы философии. 2009. № 9. С. 22–40.


[Закрыть]. Историю именно этого лихудовского вклада, сделанного ими в годы преподавательской деятельности в Славяно-греко-латинской академии, как и его границы, я пытаюсь раскрыть в настоящей книге.