Текст книги "Минута на убийство"

Николас Блейк
Минута на убийство

Nicholas Blake

MINUTE FOR MURDER

© Nicholas Blake, 1947, 1949

© Перевод. В. Артемов, 2013

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

* * *

Для того чтобы успокоить публику, спешу сообщить, что правительственного учреждения, в котором происходит действие этой книги, никогда не существовало и существовать не могло. Заверяю бывших своих коллег, которым посвящаю эту книгу, что все неприятные, бестолковые, некомпетентные или преступные персонажи, фигурирующие в ней, – плод моего воображения, в то время как все обаятельные, умные и благородные взяты из самой жизни.

Н.Б.

Письмо, пахнущее духами

Уборщица поднялась с колен, собрала ведро, щетку и тряпки и заковыляла к двери. Здесь она, как всегда, остановилась, довольно улыбнулась и сказала:

– Та-та-та, мистер Стрейнджуэйз, всего хорошего. – И направилась, громыхая ведром, в кабинет заместителя директора.

Миссис Смит пребывала на седьмом небе с тех пор, как два года назад популярный актер, выступая по радио, пропел настоящий панегирик некой абстрактной миссис Смит, уборщице с распухшими от подагры коленями и львиным сердцем, которая под свист бомб убирает государственное учреждение, олицетворяя собой всех неукротимых уборщиц Великобритании, что выполняют свой долг с болью за общее дело в груди и крепким кокни[1]1
  Кокни – лондонский диалект английского языка. – Примеч. пер.


[Закрыть] на устах. Миссис Смит восприняла эту дань восхищения на свой счет и с той поры держалась с правительственными чиновниками высокого ранга на равных, а с теми, кто помельче, даже несколько высокомерно.

Найджел Стрейнджуэйз, как повелось, сдул пыль со своего стола и вытряхнул в окно вчерашние окурки. Было девять утра. Он любил приходить на работу пораньше, пока тебя не отвлекают ни телефонные звонки, ни коллеги со своими разговорами. До десяти часов министерство военной пропаганды будет погружено в тишину, нарушаемую только громыханием ведра миссис Смит да торопливыми шагами какого-нибудь чиновника, не успевшего поддаться расслабляющему воздействию атмосферы, воцарившейся повсюду после Дня Победы. Найджел вынул лист с сочиненными Брайаном Инглом подписями к фотографиям.

«Стремительные и неотразимые, как пучок стрел, брошенных рукой Немезиды, – читал он, – «спитфайеры» бомбардируют скопления немецких железнодорожных составов в районе Гельзенкирхена».

Он заменил «бомбардируют» на «атакуют». На полях написал: «Стрелы рукой не бросают». Взглянул на фотографию, для которой предназначалась подпись, и дописал: «Это “тайфуны”». «Добрый старина Брайан, – подумал он, – неисправимо неточен, непобедимо романтичен, никогда не полезет в карман за неправильным словом или неуместной метафорой, – но что бы мы делали без него?» Бедный Брайан целых пять лет занимается этим делом и умудряется вкладывать в него все тот же восторженный и абсолютно некритичный энтузиазм, который в предвоенные годы сделал его ведущим литературным критиком «Санди клэрион». Джимми поступил правильно, выбрав его для этой работы. Джимми вообще с умом подбирал свой штат. Потому и стал первоклассным директором. С самого начала он твердо заявил: «Нет, мне в управлении не нужны специалисты, мне нужны люди, которые верят в то, что говорят. Мы не будем говорить с народом о войне, держа в кармане дулю». Как же он был прав! Когда Брайан Ингл уверял публику, что эскадрилья «спитфайеров» (они же «тайфуны») – пучок стрел, брошенных рукой Немезиды, люди верили ему, потому что им было ясно: это – справедливая война. Найджел взял листок и стер «Стрелы рукой не бросают».

Открылась дверь. Шаркая ногами, вошел курьер с кипой папок и бумаг в руках. Как всегда, беспомощно оглядев комнату, он нетвердой походкой прошествовал к столу Найджела и вывалил часть своего груза в корзинку для исходящих, после чего мрачно изрек, что утро сегодня необычно хорошее для этого времени года. Как всегда, Найджел переложил стопку из корзинки для исходящих в корзинку для входящих. Да, утро хорошее, согласился он, взглянув в просвет между темными полосками, которыми хозотдел заклеил окно после того, как от взрывной волны потрескались стекла.

– Мы еще и половины не испытали, – трагическим тоном произнес курьер.

– Половины чего?

– Попомните мои слова, сэр. Когда наступит мир… ну, я хочу сказать, настоящий мир, в стране начнется хаус. Самый настоящий ха-ус.

Найджел быстро перевел: «хаос».

– Почему вы так считаете? – спросил он.

– А вы сами подумайте. Миллионы парней научились на войне убивать, да еще как убивать!.. Посмотрите только на морских пехотинцев: рукопашный бой, никаких автоматов, раз-два, и нету человека. И вот такой парень приходит домой, и что он видит?

– Ха-ус, – невольно ответил Найджел. – То есть я хочу сказать…

– Вы уже сказали. Жену его увел какой-то хлыщ, в доме откуда-то взялось еще двое детишек, на его рабочем месте сидит тыловая крыса, – что ему делать? Сами понимаете – стрелять. Насилие порождает насилие, вот что говорит этот паршивый Олдос, как там его, Аксли[2]2
  Хаксли, Олдос – известный английский писатель. – Примеч. пер.


[Закрыть]. И таких парней – миллионы. А вот после моей войны, – продолжал курьер, тыча пальцем в наградные ленточки медалей 1914–1918 годов на своей темно-синей форме, – было совсем по-другому. Все мы, кто пришел с войны, имели все и могли жить спокойно. И мы были до смерти напуганы. Можете обижаться, сэр, если я говорю страшные вещи, но на этой войне мало их обстреляли, пусть мне пусто станет, если это не так. Теперь посмотрите, какой они придумали план демобилизации…

Поразглагольствовав минут десять на эту животрепещущую тему, курьер хмуро кивнул Найджелу и заковылял к выходу, в дверях обронив большой конверт с грифом «Совершенно секретно. Особо важно», две папки и розовенькое, пахнущее отнюдь не казенным одеколоном письмецо, адресованное Джеймсу Лейку, эсквайру, кавалеру ордена Британской империи. Окликнув незадачливого курьера, Найджел водрузил конверт и две папки на кипу в его руках. Письмо же он решил отнести собственноручно – лучшего предлога поболтать с Нашей Блондиночкой не придумать.

Наша Блондиночка, как все в Управлении наглядной пропаганды называли личного секретаря директора Ниту Принс, представляла собой наглядную пропаганду во всей ее красе и мощи. По словам Мерриона Сквайерса, специалиста по художественному оформлению, она сочетала в себе кричащую привлекательность плаката, загадочность поэтического образа, обаяние станкового портрета с бесценной посредственностью подписей Брайана Ингла. В лучших традициях Управления наглядной пропаганды она умело скрывала деловитость под маской напускной рассеянности, дилетантизма и поверхностности. В тот момент, когда Найджел вошел в ее комнату, она, склонившись над столом, беспомощно рылась в горе документов, буквально вылезающих из корзинки для входящих. Ее светлые волосы рассыпались по лицу.

– Хелло, Нита.

Она выпрямилась, демонстрируя свою высокую, прекрасно сложенную фигуру и весь блеск своего утреннего макияжа.

– А, это вы? – сказала она. – Вы только взгляните на эти входящие! Иногда я просто понять не могу, как мы вообще успеваем что-то делать.

– Мы успеваем, ибо британский народ, вынув меч из ножен, не вложит его обратно, пока плечом к плечу с отважными союзниками не отрубит последнюю голову у гидры тоталитарного агрессора.

– А я думаю, мы не вкладываем его в ножны потому, что меч намного легче вытащить, чем вложить. Разве вы не видели такое в театре? Что там у вас?

Найджел протянул розовый надушенный конверт:

– Еще одно любовное послание боссу. Старик Керби обронил его в моей комнате.

Восхитительное личико Ниты Принс не изменилось ни на йоту; на нем не было и намека на самодовольство, свойственное женщинам, уверенным в силе своих чар и не опасающимся конкуренток. Она протянула руку, чтобы взять конверт; и тут на ее столе зазвонил телефон.

– Алло. Управление наглядной пропаганды. Да?.. Нет, директор на совещании. Я его секретарь. Чем могу быть полезна?.. Ах, мистер Снейт! Доброе утро…

Нита Принс закатила глаза, всем своим видом показывая, как тот ей надоел, и, отстранив трубку от уха, стала копаться в сумочке в поисках сигарет. Найджел поднес ей прикурить. Трубка вовсю верещала и булькала.

– Послушайте, – сказала Нита, дождавшись первой же крохотной паузы, – сейчас мы работаем с вашим буклетом. Через две недели покажем вам верстку… – Телефон снова разразился серией потусторонних звуков. – Да-да, естественно, мы очень хорошо понимаем срочность вашей работы. Мы очень сожалеем, что вам приходится ждать, – медоточивым голосом продолжала Нита, – но у нас возникли проблемы с материалом по эмбарго – мы до сих пор не получили его от цензора… Что?.. Нет, военно-морского цензора. Вашего цензора, мистер Снейт… – Нита показала невидимому мистеру Снейту, который на мгновение умолк, язык. Атмосферные разряды в трубке возобновились. – Ну, это совсем другое дело. Вам нужно переговорить с начальником редакционного отдела.

Найджел подался к двери.

– Некомпетентный дилетант? Ах что вы, мистер Снейт! Может быть, вы переговорите с ним сейчас, он как раз тут, в комнате… Нет?.. Ну хорошо, только, боюсь, у директора сегодня не будет времени. Сейчас посмотрим. – Не заглядывая в расписание, Нита отбарабанила список встреч и совещаний, на которых должен был присутствовать директор. – А завтра… о, вы не сможете завтра? Ну что же, в таком случае вам ничего не остается, кроме как положиться на нас. Мы выдержим названные сроки… Да, получается чудесно. Оптовики уже заказали более семисот тысяч экземпляров, материал переводится на шесть… нет, на восемь иностранных языков, насколько я знаю… Да, буду держать вас в курсе. Всего хорошего, мистер Снейт.

– Не человек, а счетная машина, – сказал Найджел. Затем, почувствовав, что слегка перебрал, продолжил: – Не могу понять, как вы помните все эти цифры.

– О, я ничего не забываю. Такая уродилась.

– Чего это он кипятится?

– А, по поводу нового заказа из тихоокеанской серии. Глупый старый индюк. Этих чиновников по связям с общественностью нужно просто убивать. А Снейта – в первую очередь. Когда он говорит по телефону, у меня в ухе свербит. А если уж собственной персоной заявится, то совсем пропало дело…

– Будь я морячком на Тихом океане, – мечтательно протянул Найджел, – я бы хотел получать не буклеты с изображениями бамбуковых хижин и затасканными байками про историю Меланезии да про то, что туземцев обижать нельзя, а большие цветные фотографии шикарных девочек, чтобы можно было их повесить над койкой. И девочки должны быть все похожи на вас…

– Тогда вам стоит поговорить с Джимми и предложить ему изменить издательскую политику, – ответила, улыбнувшись уголками рта, Нита. – Вы уйдете наконец? Вам что, делать нечего? Но раньше давайте письмо.

Найджел кинул письмо ей на стол. В дверях он обернулся. Нита сидела, уставившись на письмо, лежавшее там, куда он его бросил, и в ее взгляде застыл ужас, словно она увидела на своем столе ядовитого тропического паука. Видно было, что она боится притронуться к нему. Она сидела, судорожно сцепив пальцы на коленях.

– Оно не кусается, – проговорил с порога Найджел. Нита Принс вздрогнула.

– А ну вас к черту, Найджел! Идите или туда, или сюда! Терпеть не могу, когда стоят в дверях… Извините, я сегодня какая-то нервная. Этот несносный Снейт…

«Э-э-э, нет, – подумал Найджел, – со Снейтом ты имеешь дело почти шесть лет, и до сих пор все было хорошо. Дело в письме. А поскольку ты его не распечатала, то дело, видимо, в почерке, которым написан адрес. Почерк принадлежит кому-то, кто не должен писать Джимми. Или кому-то из твоей прошлой жизни?.. Впрочем, ладно. Меня это не касается».

Однако неистребимое любопытство, которое заставляло Найджела постоянно совать нос в жизнь других людей, не позволяло ему оставить это дело просто так. Никогда еще не доводилось ему видеть восхитительную, неотразимую мисс Принс такой обескураженной, совершенно выбитой из колеи. Даже летом прошлого года, когда рядом с их министерством с регулярностью пригородных электричек падали вражеские бомбы и от их взрывов вздрагивало и качалось все здание, Нита не покидала своего стола. Она вела протоколы, успокаивала взбудораженных сотрудников, непрестанно звонивших по телефону, и ее неизменно окружал некий нимб неуязвимости. «Любая уважающая себя бомба дважды подумает, прежде чем назначить Нашей Блондиночке свидание», – заметил как-то Меррион Сквайерс. Но Сквайерс, как он сам не преминул признаться, принципиально не доверял блондинкам.

Водворившись снова за свой стол и механически просматривая рукопись под названием «Военная история наших четвероногих друзей», присланную каким-то восторженным любителем животных с просьбой опубликовать ее за казенный счет в виде книги с иллюстрациями («У меня есть великолепные снимки моей собачки Мопкинс, которая во время воздушных налетов, едва начинали выть сирены, всегда лаяла, предупреждая меня»), Найджел думал о том, как же мало он знает своих коллег. С 1940 года до самого последнего времени они работали как черти, по десять или даже по четырнадцать часов в сутки – все, за исключением Эдгара Биллсона, одного из вольнонаемных служащих, который, работая у них, свято соблюдал свои права и ровно в пять вечера с котелком, зонтиком и портфелем (в котором ничего не было) отправлялся домой. Год за годом они работали целыми днями бок о бок и знали друг друга, как циферблат собственных часов; но о личной жизни товарищей по работе – как о работе часов, пока они в полном порядке – никто понятия не имел. Известно было, что Меррион Сквайерс не верит блондинкам, что у Брайана Ингла больное сердце, что Эдгар Биллсон живет в Пиннере, а Джимми Лейк женат на прелестной тихой женщине, которая предоставляет ему полную свободу действий. Но теперь, когда худшее было позади, подобные сведения больше не удовлетворяли пытливый ум Найджела.

К примеру, была ли Нита Принс любовницей Джимми? Управление в большинстве своем полагало, что да, была. Но у Найджела не хватало времени разузнать это поточнее, да и желания такого не было. Или: представляет ли себе Брайан Ингл, почитающий ее, как сокровище Святого Грааля, что она за человек? А он сам, Найджел, представляет? Или: почему Харкер Фортескью, обычно бесцеремонный и резкий на язык, не может приструнить Мерриона Сквайерса, который довольно часто непочтительно отзывается о нем в присутствии подчиненных Харкера? Или вот еще: раздувается ли индюком Эдгар Биллсон у себя дома так же, как в министерстве?..

«Заведу-ка я новую папку, – сказал себе Найджел, – и назову ее «Особо секретное»; это будет досье на управление. Посмотрим, много ли материалов сумею я набрать на коллег за несколько месяцев, что осталось провести на государственной службе. Я буду все собирать в эту папку. А в тот день, когда закончится моя служба, сожгу досье. Нужно понемногу набивать руку. Кто знает, не пробьет ли час, когда мне придется снова заняться расследованием преступлений? Впрочем, упаси меня Боже!..»

Его мысли были прерваны приходом Брайана Ингла. Это был суетливый полноватый коротышка с прилизанными волосами; казалось, он не умел передвигаться иначе как трусцой. Он и сейчас не вошел, а вбежал, остановившись перед столом Найджела и едва ли не виляя хвостом.

– Ах да, подписи, – вспомнил Найджел. В карих глазах Ингла бегали огоньки никогда не угасающего энтузиазма. – Я там предложил одно-два изменения. Эти самолеты, конечно же, «тайфуны». И…

– Конечно-конечно, – не дал ему договорить запыхавшийся Брайан. – Но тебе понравилось? В целом? Нормально, ты думаешь? Немножечко не того, не риторично?..

– Нет, вполне сойдет. С моими поправками, – твердо добавил Найджел.

По опыту он знал, что Брайан Ингл влюблен в собственные слова. Во все без исключения. Он вполне способен был вставить их обратно в последние гранки. Между ними велась настоящая позиционная война; Найджел даже придумал специальную систему перепроверки гранок – главным образом для того, чтобы помешать Инглу протаскивать свои варианты.

– Знаешь, что меня поражает? То, как ты умудряешься все это так долго в себе хранить.

– Хранить? Что хранить?

– Да вот это. Священный огонь. Война с немцами кончилась, а ты выдаешь подписи к фотографиям, словно на дворе еще сороковой год.

– Ты меня разыгрываешь, что ли?

– Нет. Просто мне кажется, вряд ли твой пыл, так увлекавший читателей в начале войны, уместен в издании, посвященном ее концу. Эта тема умерла. Публике наскучили статьи, фотографии, выставки, фильмы о войне. Мы выпускаем нашу продукцию потому только, что ряд министерств никак не может побороть пристрастия к саморекламе. Пристрастия, которое, должен со всей самокритичностью признать, мы же сами в них и пробудили. А может, они просто не могут выдержать, чтобы еще сотня тонн бумаги не была выброшена на ветер, как уж это заведено у чиновников. И… О чем это я?

– Не дай Бог, Джимми услышит, что ты такое тут говоришь, – хихикнул Брайан. – Но давай серьезно… Если ты имеешь в виду, почему я по-прежнему отдаю этому делу все силы, в то время как речь идет только о том, чтобы использовать оставшуюся бумагу… кстати, весьма неуклюжая метафора! Ну так вот: могу сказать тебе, что мне просто нравится писать. Писать вообще, что угодно…

Ингл произнес это задумчиво, прислушиваясь к себе, что совершенно не походило на его обычные, быстрые и торопливые, высказывания. На сердце у Найджела потеплело. Ему уже не хотелось держаться с этим маленьким человечком официально.

– А еще потому, что ты долго пытался попасть в армию, но каждый раз получал отказ по здоровью и в конце концов решил, что тебе ничего другого не остается, как загонять себя до смерти на ниве пропаганды.

Как истый англичанин, Брайан Ингл на какой-то миг окаменел, придя в смущение от такого интимного тона. Затем неожиданно растаял:

– А, вздор! То же самое можно сказать про каждого из нас. Нет, если уж говорить начистоту, у меня есть все, что нужно писателю, кроме главного – воображения. Любопытство, наблюдательность, трудолюбие, духовный настрой – все атрибуты налицо. Но я не умею придумывать. Поэтому я стал критиком, книжным обозревателем. А теперь сочиняю подписи под фотографиями: они дают мне идеи, будят фантазию. Мне остается только пройтись по канве разноцветными нитками.

Будь Найджел способен смущаться, теперь наступила бы его очередь. Но он давно привык относиться к людям, к их поведению с максимальной бесстрастностью, не примешивая сюда эмоций.

– Тебе нужно жениться, – сказал он, как бы подводя итог.

Ингл снова замолчал, предавшись затяжному раздумью. Можно было подумать, он изучает вопрос во всех возможных аспектах – об этом свидетельствовал отсутствующий взгляд его карих глаз. Впрочем, возможно, он просто еще раз смутился.

– Ах, где ты, юность?.. – несколько загадочно ответил он наконец. – Не исключено, что ты прав. Беда в том, что у меня очень высокие требования к женщинам. Высокомерные интеллектуалы сказали бы: лучше относись требовательнее к своим рецензиям, – добавил он, скривив губы.

По-видимому, тут должны были последовать новые откровения; но в этот момент, словно от взрыва бомбы, распахнулась дверь, и в комнату влетела Памела Финлей, помощница Найджела.

– Всем привет! Извините за опоздание, Стрейнджуэйз. Была у зубного врача. Фу, какая духота!

Она промчалась мимо Найджела, за ней со стола взлетели бумаги, и комната стала походить на воздушный коридор позади промчавшегося экспресса. Памела подлетела к окну и широко распахнула его. Стоя перед окном, она сделала несколько глубоких вдохов, завершив их парой гимнастических упражнений. Брайан Ингл в это время прыгал по комнате, собирая разлетевшиеся бумаги.

– Наверно, придется мне купить себе палку с гвоздиком на конце, как у уборщиков в парках, – добродушно заметил Найджел. – Мне всегда хотелось быть уборщиком в парке.

– Получите ваши листья, мисс Западный Ветер[3]3
  Имеется в виду «Ода западному ветру» П.Б. Шелли. – Примеч. ред.


[Закрыть], – с напускным смирением произнес Брайан.

– Мисс что?.. Ах, опять эти ваши интеллигентские штучки! Шелли, верно? Ага! Ладно, за работу!

В бешеном темпе, будто избавляясь от пропитанной ядом рубашки кентавра Несса, она сорвала с себя пальто, плюхнулась за свой стол и с ужасом воззрилась на кипу бумаг перед собой.

– Мы с Брайаном говорили о женитьбе, – сказал Найджел. – По-нашему, знаете, по-интеллигентски.

– Еще не пробило, – решительно заключила мисс Финлей.

– Не пробило?

– Не пробило. То есть если говорить о перспективах Ингла. Он ей не нужен. И могу вас заверить, Ингл, вам просто повезло, что вы тоже ей не нужны. Поражаюсь, как это мужчины…

Побагровевший Брайан Ингл сгреб со стола Найджела свои подписи и фотографии и пулей вылетел из комнаты.

– От женской бестактности у меня просто кровь леденеет, – качая головой, заметил Найджел.

– Ай, бросьте! Почему это вы, мужчины, боитесь смотреть правде в глаза?..

Тут Памела Финлей окунулась в поток местной телефонной сети, демонстрируя свою знаменитую способность вести одновременно два разговора.

– Три пять девять три… Всем известно, что Наша Блондиночка… Алло, три пять девять три? Блоггз? Говорит ассистент мистера Стрейнджуэйза. Где гранки? Дальневосточная серия, номер четыре… это настоящий банный лист, но пристала она не к Инглу… Но вы же обещали их изготовить вчера… Увы, это он пристал к ней… Скажите правду, Блоггз. Вы уже начали их вычитывать?.. Ему нужна не жена, а мамочка… О, корректоры почти уже закончили? Я это уже сто раз от вас слышала… и уж тем более не куртизанка… Я знаю, что у вас по горло работы, у нас, между прочим, тоже. Крайний срок для печатников – пятнадцатое число. Мистер Стрейнджуэйз должен получить их точно к полудню. Если нужно, я могу сама прийти за ними.

Угроза, по-видимому, возымела действие. Мисс Финлей грохнула трубку на рычаг, когда мембрана еще кудахтала о безоговорочной капитуляции, и продолжила второе направление беседы.

– Все-таки Наша Блондиночка – по-своему однолюбка. Мужчины у нее – всегда по одному. Вот и все, что это значит. Кажется, она была помолвлена с Чарльзом Кеннингтоном, когда он здесь работал. Не успел он уйти, она уже с Джимми. Должна признать, с ним она не расстается уже давно. Может, он пришелся ей по душе? Но это ей не мешает кружить головы всем вам, мужчинам. А вы распустили слюни. Бедненький Ингл!.. Дело в том, что она по-другому не может. Нужно отдать ей должное…

– Ну уж, ну уж, – возразил Найджел.

– Давайте-давайте, говорите.

– Говорить что?

– Скажите, что я ревную. Конечно, ревную! Любая нормальная женщина будет ревновать. Весь этаж кишмя кишит женихами, и все вьются вокруг Ниты. Потрясающе несправедливо, когда товар первой необходимости распределяется таким образом.

От безудержного раската смеха, которым разразилась мисс Памела Финлей, задрожала перегородка, и так достаточно пострадавшая от взрывов немецких бомб. Из соседней комнаты, где был кабинет заместителя директора, немедленно раздался предупреждающий стук.

– И Фортескью тоже? – спросил Найджел.

– О, наш Харки – тихий омут, в котором водятся черти.

– Знаете, о чем я подумал? – задумчиво сказал Найджел. – Мы так мало знаем друг о друге! Нет, сплетен у нас сколько хочешь. Но нет серьезного интереса: ни доброжелательного, ни даже от злобы. Мы слишком отдавались работе, чтобы думать о личном. Или, во всяком случае, не давали личному воли, чтобы не повредить работе управления… Ведь нам всем хотелось трудиться ради победы. Да и воздушные налеты заставляют терпимее относиться к тем, кто вместе с тобой переживает опасность. Но теперь, когда напряжение спало, вы не думаете, что подавлявшиеся до сих пор страсти вылезут наружу? А может, это уже началось?

– Вы имеете в виду, что в управлении начинают сводить счеты?

– Кое-кто – да. Вам не кажется?

– Дайте подумать.

У мисс Финлей слова обычно не расходились с делом.

Она наморщила лоб, закрыла руками свое широкое цветущее лицо, пробежала пальцами по курчавым волосам.

– Я стараюсь вспомнить… Да, конечно, это было в четверг… В предыдущий четверг. Была моя очередь дежурить во время ленча у телефона. Так вот, только я уселась с вязаньем, как в дверь заглянул заместитель директора и сказал, что я могу погулять, он будет у себя и ответит на все звонки. Мне это показалось немного странным. Обычно Харки не очень-то балует рядовых сотрудников. Ну ладно, я заскочила сюда, походила из угла в угол и только собралась пойти в столовую, как слышу: в комнате у зама идет крупный разговор. Он… и вы ни за что не догадаетесь, кто еще! Даю две попытки.

– Генерал Эйзенхауэр.

Памела Финлей расхохоталась со всхлипом, как умела только она.

– Не валяйте дурака! Это был прощелыга Биллсон.

– Харки разносил Биллсона? Что в этом странного? Мы все его ругаем. Нужно указывать этим выскочкам их место.

– Нет, самое смешное – кричал Биллсон. Вы же знаете, какой он корректный. Почтительность перед вышестоящими и все такое прочее. Но здесь почтительностью не пахло. Конечно же, через стену я не могла все расслышать. Но они так орали! Особенно Биллсон. Я так прижималась к стенке, что у меня, наверно, до сих пор на ухе мозоль. Я точно слышала, как Биллсон сказал: «Даю вам последний шанс». Потом, не сразу, Харки ему ответил, очень холодно: «Вы, Биллсон, в безвыходном положении, и вы это сами знаете». Потом что-то вроде: «Пропадите вы пропадом, меня это не касается». У меня сложилось впечатление, что Биллсон угрожал заму, а тот тоже в долгу не остался.

– Забавно! Что-нибудь еще разобрали?

– Только имя. Принс. Оно у них с языка не сходило.

– Боже мой! Опять Нита?..

– Ага. И это все. Впрочем, нет: когда я пошла в столовую, Биллсон пулей вылетел из кабинета зама и пронесся мимо меня с таким выражением на лице, какого я никогда не видывала.

– Что же это было за выражение?

– Абсолютно бешеное. Нет, «бешеное» – не то слово. – Памела Финлей потеребила волосы, будто искала нужное слово в них. – Отчаянное. Как у загнанного зверя! – победоносно выпалила она. – Вам это что-нибудь говорит?

– Все очень просто. Биллсон разнюхал, что зам крутит с Нитой, и попробовал его шантажировать. Зам, однако, не растерялся и напомнил Биллсону, что тот сам в безвыходном положении, в тупике, потому что у него, Биллсона, целый выводок из восьми незаконнорожденных детей, которых ему принесла Нита.

На этот раз комната буквально заходила ходуном от могучего смеха мисс Финлей. Из соседней комнаты снова раздался стук. Потом зазвонил телефон.

– Это вас, – сказала мисс Финлей.

Голос секретарши Харкера Фортескью произнес:

– Заместитель директора свидетельствует свое почтение и просит мистера Стрейнджуэйза купить для своей помощницы глушитель. А еще он хочет видеть вас после кофе у себя. Конец сообщения.

Вскоре из коридора донеслось громыхание тележки, и пронзительный голос завопил:

– Кофе! Кофе!

Мисс Финлей схватила две чашки и выскочила из комнаты. Через минуту кофе стоял на столе.

Найджел отхлебнул жидкость, которую в министерстве военной пропаганды называли кофе. С годами этот почти бесцветный напиток, который, по всей вероятности, варили из желудей, старых посудных полотенец и полыни, нисколько не менялся. Мисс Финлей, испытывавшая к Найджелу теплую, почти материнскую привязанность, имела привычку подбрасывать ему в чашку два-три кусочка сахара из собственных запасов, но и они не спасали напитка.

– Тот, о ком я думал, еще выше, – задумчиво протянул Найджел.

Мисс Финлей сдвинула брови, пытаясь сосредоточиться, как ребенок, решающий в уме трудную задачу.

– Да, повыше, – продолжал Найджел. – Сам Джимми начинает сдавать, вы так не думаете?

– Не знаю, что и сказать. В таких заоблачных сферах я не вращаюсь.

– Конечно, спустя шесть лет оно и не мудрено… Но у меня такое ощущение, что это не просто усталость от войны.

Найджел замолчал. Он думал. «У Джимми – поразительная жизненная сила, в самые трудные времена он всем нам помогал. Он собрал эту машину и поддерживал ее в рабочем состоянии, он невероятно тактичен, никогда не сделает неверного шага, особенно если речь идет о его персонале, а ведь мы народ ужасно пестрый и неуживчивый! Но в последнее время я иногда чувствую, что у него уже не та хватка… Ну может, точнее сказать, ему приходится заставлять себя не утратить ее. Порой он рассеян. Иногда лишь усилием воли возвращается к предмету, о котором идет речь. Нет былой быстроты и уверенности, когда нужно принять решение. Чуть-чуть раздражителен, что особенно странно в человеке, который всегда был олицетворением уравновешенности… Что ж, может, это естественно после такого долгого напряжения. Война вот-вот закончится – война с Японией; нас, если повезет, месяцев через шесть распустят, он вернется к прежней работе и ни о чем больше не будет думать. Он хороший малый. Я его полюбил…»

Через пять минут Найджел зашел в соседний кабинет, к заместителю директора управления. Харкер Фортескью говорил с кем-то по телефону. Он пододвинул Найджелу сигареты; тот опустился в роскошное кожаное кресло, предназначенное для самых важных посетителей, и стал терпеливо ждать. После того как он услышал от мисс Финлей эту странную историю, он внимательнее, чем всегда, присмотрелся к своему непосредственному начальнику. Лысая голова, впалые щеки, свидетельствующие о нездоровом пищеварении, холодные рыбьи глаза. Что ж, выглядит он обычно, внешне он тот же. Но Найджел давно уже понял, что это – всего лишь фасад. За невзрачной внешностью, начальственными грубоватыми манерами, тягучим бесстрастным голосом, которым он сейчас распекал кого-то, стоял, несомненно, сколько бы в этом ни сомневались некоторые, очень даже живой человек.

Найджел открывал для себя этого живого человека в течение долгих тяжелых лет, когда они трудились бок о бок день за днем, ночь за ночью, изо всех сил стараясь выполнить все задания, которые как из рога изобилия сыпались на управление из других министерств.

К концу рабочего дня, нередко после полуночи, они, пошатываясь от усталости, отправлялись в столовую, и Найджел поглощал там целый поднос колбасного фарша, маринадов, хлеба, сдоб, бланманже, в то время как Фортескью с трудом справлялся со стаканом молока. За этими поздними трапезами Фортескью и открыл ему свою тайную страсть. Год за годом с каким-то маниакальным упорством он собирал – не автографы, не почтовые марки, не фарфор, не мебель, не этикетки спичечных коробков, не редких насекомых, а то, что называл «мои непристойные картинки». Это не были непристойности в буквальном смысле слова. Это были фотографии знаменитых – или печально знаменитых – людей в неприличных позах или в положении, о котором не обязательно знать другим, – снимки, сделанные по большей части еще до того, как изобрели «скрытую камеру», которая сразу всех уравняла. В поисках подобных сокровищ он объездил весь мир, посещал аукционы, прочесывал лавки старьевщиков, скупал старые фотоальбомы. В его коллекции была очень старая фотография: Толстой отталкивает букет, который протягивает ему глупо ухмыляющаяся жена. Был у него снимок, запечатлевший арест Ландрю[4]4
  Ландрю, Анри-Дезире (1869–1922) – французский аферист; был арестован в 1919 г., обвинен в многочисленных убийствах, кончил жизнь на гильотине. – Примеч. ред.


[Закрыть]; еще один, сделанный сзади, показывал, как леди Мельба потихоньку загоняет в кусты крокетный шар соперника; была фотография архиепископа, прославившегося проповедью аскетизма, сделанная в тот момент, когда он подносит ко рту целую ложку черной икры. Но жемчужиной его коллекции, утверждал он – и Найджел не сомневался в истинности его утверждения, – был кадр, снятый каким-то адъютантом-сорвиголовой и запечатлевший Гитлера, когда тот зачем-то старается отгрызть кусочек ковра.