Текст книги "Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга"

Глава V

КУПАЛЬНЯ КЛЕОПАТРЫ – ТОРГОВЛЯ НЕВОЛЬНИЦАМИ – ОБЕД У КОНСУЛА – ВОСПОМИНАНИЕ О ПАССЕКЕ – ВИД ИЗ ДОМА КОНСУЛА – ДВА ПУТИ ИЗ АЛЕКСАНДРИИ В ИЕРУСАЛИМ – ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПРУССКОГО КОНСУЛА – МЕХМЕД-РЕШИД-ПАША – ФРЕГАТ БЕХЕЙРА – КАПИТАН ХАЛИЛЬ – НЕСЧАСТИЕ – ВОЗВРАЩЕНИЕ НА БЕРЕГ – ОБЕЩАНИЕ КАПИТАНА – МУСТИКИ – ПЕРЕМЕНА ВЕТРА – НЕОЖИДАННАЯ ТРЕВОГА И ОПАСЕНИЕ – ПУШЕЧНАЯ ПАЛЬБА В МОРЕ – АРАБСКАЯ ЛОДКА – СПАСЕНИЕ

Остатки Клеопатриной купальни расположены вне города, между грудой скал, прилегающих к морскому берегу. Скалы эти, хотя невелики, но замечательны как редкость на плоском песчаном берегу. По словам преданий, царица, прославившаяся на всем Востоке своей красотой, находила особенное удовольствие любоваться своими прелестями. По ее приказанию, искуснейшие зодчие того времени трудились над сооружением бассейна среди скал – того самого бассейна, который и поныне небольшим извилистым каналом сообщается с морем. Таким образом, Клеопатра могла в тихой воде наслаждаться морским купаньем даже при самой бурной непогоде; бушующие волны, с пеной разбиваясь о скалистый берег, гнали успокоившуюся влагу по изгибам канала и вода тихо втекала в бассейн, где Клеопатра, упиваясь негой, освежала белоснежный стан свой.

Таким образом, сама природа платила дань ее прихотям. Впрочем, из следов этой великолепной купальни одна лишь природная красота – голый камень и лазурная влага – уцелели от всесокрушающего времени; искусственная же роскошь не оставила по себе даже малейших следов, и былые украшения архитектуры, богатства и убранства купальни ныне ожили лишь в некоторых описаниях. Нет сомнения, что украшенная искусственными барельефами, красивыми статуями, вазами из мрамора и порфира, испещренная цветами, убранная золотом, парчой, бусами и каменьями, окруженная толпой прекрасных невольниц, – эта единственная в своем роде купальня имела необыкновенно очаровательный, роскошный и великолепный вид, когда Клеопатра, во всей прелести обнаженной красоты, падала в нежные лобзания моря.

В недальнем расстоянии от купальни находятся катакомбы, или могилы древних египетских царей; это мрачные пещеры, в невыносимой духоте которых плодится неисчисленное множество так называемых ночных бабочек. Катакомбы, ныне заброшенные, служат иногда убежищем для преступников, скрывающихся от преследования.

Я полюбопытствовал видеть продажу невольниц. Этот унизительный для человечества обычай еще сохранился на востоке; грустное чувство овладело мной при виде этих несчастных, которыми до бессовестности невежественные людопромышленники торгуют как обыкновенным товаром.

Обширный двор, обнесенный довольно высокой стеною, служит местом для этой постыдной торговли. Небольшие дурно смазанные хижины укрывают невольниц от дождя и служат им убежищем в ночное время; по многочисленности поступающих в продажу женщин и по недостатку помещения положение несчастных стеснено до невероятия. Внутри этих мазанок, кроме стен и земляного пола, нет ничего. Несчастные невольницы, днем измученные лучами знойного солнца и нравственно убитые унизительной своей участью, ночью, в душной тесноте, ищут покоя на холодной и сырой земле, согреваясь только тем, что жмутся одна к другой. Днем они гуляют, или, лучше сказать, толпятся по двору; при появлении иностранцев-покупателей, чувство стыдливости, более или менее врожденное каждой женщине, разгоняет их по углам. Тогда продавец угрозами и палкой выгоняет их опять на двор: купцу нужно буквально показать товар лицом. Перепуганные и пристыженные невольницы, опустив глаза в землю, робко, в страхе, толкутся одна возле другой. Мне казалось, что даже самое бесчувственное сердце не может не ощутить живейшего сострадания и тоски при виде несчастных. Как мне хотелось в эту минуту быть настолько богатым, чтоб вдруг выкупить всех этих страдалиц, дать им всем свободу и денег, указать им благочестивый путь в жизни, просветить их спасительною для души христианской верой и, прикрыв их крылом человеколюбия, ввести в мир образованности к уразумению Бога истинного! Но всегда ли мы бываем в силах исполнять то, чего желаем?

Женщины эти все были негритянки, следовательно, совершенно черные. Тип физиономии у всех был общий и мало соответствовал европейским понятиям о красоте: у всех толстые губы, плоские носы и выпуклые кости под глазами; но зато у всех зубы необыкновенной белизны, формы чрезвычайно изящные и отменно правильные. Цены на невольниц, естественно, бывают различны, сообразно наружным их достоинствам. Средняя цена от 150 до 250 франков за каждую. Лучшие же по красоте невольницы выходят из общей расценки: попадаются женщины в 300, 500, в тысячу франков и гораздо дороже.

Обедал я в этот день на европейский лад, в пятом часу, у нашего консула, г. Ф…, который живет со всеми удобствами европейца и встречает своих соотечественников со свойственной ему любезностью и гостеприимством. Он сообщил нам сведения не совсем утешительные – о чуме в Сирии и о распространении злокачественных лихорадок в Египте. Но уже нам было не до чумы: главный вопрос состоял в том, как бы поскорее попасть в зачумленную сторону.

Возвращаясь после обеда домой, я встретил двух лезгин в знакомой мне одежде кавказских горских народов; они возвращались из Мекки в свою деревню Чоглы, близ Цудахара, в нагорном Дагестане, где я, за нисколько месяцев пред тем, имел случай сражаться с их дикими товарищами в рядах нашего храброго войска под командой отважного молодого героя Пассека, который предприимчивыми и доблестными подвигами своими оставил по себе завидную славу храброго генерала, а в памяти хищников – грозное для них имя и немало тяжких воспоминаний.

Я уважал Пассека как храброго воина и любил его как благородного человека. Мы сошлись с ним еще в 1841 г., когда я в первый раз был на Кавказе; тогда он был еще в низших чинах. В 1844 г. я нашел его уже генералом, украшенным знаками доблести и отваги; эти знаки заслужил он своей кровью. Он командовал авангардом отряда генерала Лидерса (героя Трансильвании в 1849 г.), посланного для усмирения Акушинского и Цудахаринского обществ, и преследовал бегущего под предводительством самого Шамиля неприятеля до Кородахского моста на Сунже, который хищники успели разрушить за собой, укрепясь в каменьях на скате горы на противоположном берегу. Устроив за незыблемыми преградами батареи, они упорно препятствовали нам исправить мост и далее продолжать преследование. Два дня враждующие стороны перестреливались ядрами по приказанию генерала Лидерса; Пассек ночью с двумя ротами пехоты спустился к самому берегу Сунжи, на подошву отвесной громадной скалы, на вершине которой под неприятельским огнем стоял наш отряд. Молча и ощупью, несмотря на чуткость горцев, мы в одну ночь, пользуясь темнотой и журчанием кипящего быстрого потока, выстроили, так сказать под носом у неприятеля, ретраншамент из тур и фашин, которые были сплетены заранее и перенесены нами на берег. С первым солнечным лучом мулла пронзительным голосом призывал товарищей своих к утренней молитве; все вскочили – и каково было их удивление, когда они увидели выстроенное в несколько часов, как бы мановением волшебного жезла, укрепление. Прежде чем они опомнились, две храбрые роты наши, молча залегшие среди ретраншамента, открыли мгновенно смертоносный огонь по неприятелю; завязалась обоюдная жаркая перестрелка, которая, впрочем, скоро утихла, ибо горцы, спрятавшись в густом каменнике, не терпели уже вреда от наших пуль, а гарнизон ретраншамента безвредно укрывался за своим валом от выстрелов неприятеля. Не менее того, положение наше было не из удобнейших: люди лежали, и никто не мог поднять головы, если не хотел наверное ее лишиться; небольшое количество провианта, который возможно им было принести с собой, и особенно недостаток воды – сделались весьма ощутительны.

Ночью приказано было вывести эти две роты, согласно предположению – не терять долее времени в бесполезном преследовании неприятеля. Пассек вывел людей также ловко и отважно, как повел к постройке ретраншамента, но в этот раз горцы были внимательнее, и хотя в темноте не могли прицеливаться, однако ж сопровождали нас жаркой пальбой.

На другой день русский отряд оставил занятую им позицию, и авангард сделался арьергардом колонны. Пассек прикрывал движение главной колонны, которая тронулась на рассвете и потянулась вдоль глубокого ущелья к д. Салты. С рассветом хищники, заметив наше движение, начали по одиночке бросаться вплавь через Сунжу, и сначала одинокими всадниками, потом партиями, более и более увеличивавшимися, нагие, с кинжалами в зубах и обнаженными шашками, с остервенением преследовали тыл нашего арьергарда. Русские дрались, как всегда и везде – лихой Пассек, везде первый, с рыцарским хладнокровием подавал блестящий пример самоотвержения. С такими данными, натурально, это трудное движение в лощине, обставленной лесистыми горами, из которых град пуль сыпался на наше войско, совершено было как нельзя удачнее – быстро, отчетливо и отважно. Около второго часа сменили нас с бою войска под командой князя Аргутинского-Долгорукого. На другой день мы проходили через Цудахар, вблизи аула Чоглы, родины двух лезгин, с которыми встреча в Александрии дала мне случай приплесть к этим листкам эпизод из кавказских войн, чтобы хотя слабой, но заслуженной похвалой почтить память убитого на поле брани доблестного воина и благородного человека.

Над консульским домом устроен небольшой мезонин с балконом и развевается наш русский флаг. Вид с этого балкона весьма оригинален: картина, представляющаяся непривычному взгляду новоприезжего путешественника, во всех своих подробностях отлична от того, что мы видим в Европе. Пальмовые сады, земляные пещеры египетского простонародья, дома странной архитектуры, вдали с одной стороны песчаная пустыня, с другой – ярко голубое море; по улицам шумные толпы народа в национальной одежде; войско в белых холщевых мундирах с малиновыми колпаками, огромные верблюды и маленькие ослы, служащие вместо экипажей и извозчиков – все это поражает новостью того, кто еще недавно оставил быт европейский, к которому привык со дня своего рождения.

Грунт земли в Александрии полуизвесткового, полупесчаного свойства, следовательно, мягкий и для пешеходов удобный. Но частые ветры, вздымая вредную для глаз пыль, до такой степени несносны, что, право, иной раз невольно приходит на мысль предпочесть этой дороге самую дурную мостовую. Дожди в Египте редки, а потому улицы вообще опрятны, за исключением некоторых тесных закоулков, где несоответственное пространству число жителей, более или менее нищих, представляет самую грустную и смрадную картину. Главная улица Александрии – так называемая улица Франков (под этим именем разумеют здесь европейцев или вообще иностранцев из христиан). Торговые ряды и рынки (по-восточному, базары) в Александрии не замечательны ни наружным устройством, ни особенным богатством и разнообразием предметов туземной торговли. Впрочем, они снабжены всем, что, по тамошним понятиям, потребно для удобства жизни более или менее прихотливой.

В главном базаре общий склад всех предметов промышленности, и большее число лавок наполнено съестными припасами, как-то: зеленью, кореньями, свежими и сухими фруктами, шербетами, вареньем, рыбой с ближайшей морской или озерной[2]2
  Из озера Мориут.


[Закрыть] ловли и яйцами; тут же ряды москатильных лавок с красками, духами, травами, табаком, трубками и чубуками; другие с коврами, покрывалами, седлами, одеяниями и проч., одним словом, со всем, что в жизни составляет предмет первых потребностей.

Вечером консул прислал мне только что полученный им нумер «Русского инвалида» – можете себе представить, с какой жадностью я на него бросился! В самом деле, вообразите, что вы за тридевять земель, как будто в каком-нибудь тридесятом сказочном царстве, и ничего не знаете о происходящем в матушке-России; вдруг одна из старейших русских газет, почтенный «Русский инвалид», попадает к вам в руки; вы принимаете его как близкого своего родного и читаете с восторгом и любопытством весь лист от первой до последней строки, не пропуская даже ни приехавших в Петербург, ни выехавших из него.

В девятом часу пошел я в театр; какой может быть театр в Египте? – спросите вы; а вот какой: итальянская опера; давали «Figlia del Regimento», по нашему «Дочь полка».

Само собой разумеется, что не только Марио и Гризи, но и второй и третий сорт артистов пропели бы лучше синьора Антонио, который, при вторичном моем посещении Александрии, когда я уже возвращался из Иерусалима, нанялся ко мне на дорогу поваром, и который стряпал хуже, нежели пел; тем не менее, в Египте есть театр и итальянская опера, к тому же примадонна весьма сносна для страны крокодилов и тех напевов, которыми наполняют воздух отвратительный крик верблюдов и порывы удушливого хамсина.

Я пробыл два дня в Александрии. Между тем Пасха приближалась, и я более чем когда-либо горел нетерпением встретить ее в Иерусалиме. Задача была нелегка: все сведения, которые я мог собрать, явно доказывали мне совершенную невозможность достигнуть Иерусалима к желаемому времени. Мне предстояли два различные пути: один морской, для чего надлежало дожидаться еще пять дней в Александрии и потом на срочном пароходе плыть в Бейрут, выдержать там трехнедельный карантин и, наконец, либо верхом, либо морем же на арабской лодке добраться до Яффы, откуда оставалось еще двенадцать часов езды верхом до святого города. Другой путь, посуху, лежал через пустыню Суэцкого перешейка, но на это потребовалось бы едва ли еще не больше времени.

Только через два дня отходил пароход по Нилу в Каир: там надлежало ожидать караванных путешественников (и ожидание могло продлиться неопределенное время), потом дней двенадцать или пятнадцать идти пустыней в Палестину, и наконец через Яффу же ехать верхом до Иерусалима. Таким образом, и тот, и другой путь требовали, по крайней мере, месяца времени – а оставалось только двенадцать дней до Светлого Воскресенья… Я был в отчаянии и почти уж решился предпринять поездку в Каир, чтоб сразу осмотреть эту часть Египта, а потом, посетив Иерусалим, прямо из Палестины возвратиться в Европу. Прусский консул г. Думрейхер, к которому я имел рекомендательное письмо из Италии, дал мне следующий совет: «Недавно, – говорил он, – приехал к нам из Константинополя паша, присланный султаном на пароходе с двумя батальонами турецкой пехоты, отданными в распоряжение Мехмеда-Али, для укомплектования наблюдательных постов на степной границе и для усиления конвоя, сопровождающего поклонников Мухаммеда, которые толпами отправляются в Мекк у. Окончив свое поручение, паша, на данном ему Мехмедом-Али фрегате, сегодня в ночь оставляет Александрию и отправляется в Бейрут. Поищите через вашего консула случая познакомиться с этим пашой: он очень милый и обязательный человек, воспитывался в Париже, услужлив и образован; он непременно предложит вам ехать с ним и даже, в угождение вам, прикажет командиру фрегата, не доходя Бейрута, свернуть вправо и зайти в Яффу, а там высадит вас на берег; тогда, при попутном ветре, у вас будет возможность даже в четверг или пятницу на Страстной неделе поспеть в Иерусалим и встретить Пасху у гроба Господня».

Предложение г. Думрейхера было принято нами с восторгом, тем более, что надежда приехать в Иерусалим вовремя пропала было у нас вовсе, – теперь этот проект вновь ободрил нас; не теряя времени, мы обратились к г. Фоку с просьбой познакомить нас с пашой. Он охотно согласился на это и сейчас же послал справиться, когда паша намерен ехать. Ему отвечали, что паша давно уже собрался ехать и почти целые сутки сидит у моря и ждет погоды. Действительно, не совсем довольный ласковым приемом Мехмеда-Али, паша даже не хотел лишней минутой продлить пребывание свое в Александрии, а потому, окончив свое поручение, сейчас же сел на корабль; но на его беду сильный противный ветер не дозволял фрегату выйти из гавани; судно сильно раскачивало на якоре, а паша упрямо выжидал перемены ветра и настойчиво оставался на корабле. Г. Фок поехал к нему для переговоров насчет нас, и переговоры эти увенчались совершенным успехом.

Паша с полным радушием изъявил желание познакомиться с нами и сам заранее вызвался, в случае хорошей погоды и попутного ветра, высадить нас в Яффе. Как только консул сообщил нам эту приятную весть, мы, уложив поспешно багаж, отправились к фрегату «Бехейра», на котором ожидал нас гостеприимный Мехмед-Решид-Паша, начальник штаба сирийской армии, бывший за пять лет до того Иерусалимским генерал-губернатором.

Он принял нас очень ласково, говорил много и свободно по-французски, даже картавил, как парижанин; но при всем том сидел на диване с поджатыми ногами и никогда не снимал с головы шапки. Фрегат «Бехейра», несмотря на то, что считался одним из лучших судов египетского флота, представлял картину хаотического беспорядка и нечистоты.

Краснощекий капитан, с необъятно толстым брюхом, вместо того, чтобы заниматься исполнением обязанностей командира судна, только и делал, что спал, ел, пил и курил, или, усевшись на ступенях каютного трапа и загородив всем дорогу, флегматически занимался умыванием своих жирных ног, вытирая их потом столовой салфеткой. Капитан Халил – так его звали – был не совсем в ладу с Решид-Пашой, который обращался с ним слишком свысока и не дозволял входить к себе в каюту иначе, как только с рапортом; при этом капитан Халил сперва клал руку на сердце, а потом, закатив глаза под лоб, подымал ее ко лбу, в знак глубокого почтения к особе такого высокого сана.

Решид-Паша, разумеется, занимал главную каюту, расположенную на корме в первом ярусе корабля. Убранство каюты было просто, без малейшей роскоши и, однако же, казалось великолепным в сравнении с остальными частями фрегата, отличавшимися неопрятностью. Два продолговатые дивана, обитые малиновым бараканом, стояли спинкой к кормовым окнам; в середине разделял их стол, на котором стояли два медные рупора и компас. Паша развалился на одном из диванов и курил наргиле; наружность его, хотя, впрочем, благовидная, не выражала ничего особенного; на вид ему можно было дать лет сорок, но он выдавал себя за 23-летнего юношу, чему никто не верил; густая черная борода и темно-голубые очки, может быть, и придавали ему несколько лишних лет, но все-таки он был далеко уже не юноша; классический флегматик, как все турки, он почти никогда не изменял своего положения и даже редко поворачивал голову; правую руку подымал он машинально, чтобы поднести ко рту и отнять от него мундштук наргиле или трубки, а левой рукой медленно повертывал промеж пальцев золотую табакерку. Странные противоречия составляли отличительную черту его характера. Беспрестанное столкновение совершенно разнородных идей и обычаев давали его разговору и манерам нередко весьма оригинальное значение. Почти в каждом его слове, почти в каждом движении его тела проявлялась борьба привычек и мыслей образованного европейца с нравами и понятиями необтесанного азиатца. Даже самая его одежда носила на себе два отдельные оттенка: из-под турецкого казакина, расстегнутого спереди, выглядывала парижская рубашка из тонкого белого полотна с щегольскими пуговками; вместо восточных шальвар, он носил на европейский манер узенькие суконные панталоны, из-под которых, вместо сапог, вылезали турецкие бабуши, или туфли; наконец, само лицо паши – тип азиатской физиономии, принимало странный характер от красной фески и синих очков в золотой оправе. Разговор и все привычки его представляли не менее разительную противоположность. Он говорил только по-турецки и по-французски, от предметов самых занимательных вдруг переходил к самым пустым и вздорным сказкам; судя нередко основательно и умно, внезапно начинал, как говорится, пороть дичь. В манерах своих столь же неуловимо скоро переходил он от привычек образованного мира к варварским обычаям; так, например, рассыпаясь в вежливостях, он самым гостеприимным образом приглашал нас к столу, подавал нам трубки, подносил чашечки с кофе, а между тем за обедом сам ел руками и, разрывая пальцами кусочки мяса, руками же передавал их нам, нисколько не подозревая, что эта операция для нас вовсе не приятна.

Однажды, помнится мне, потеряв терпение в подобном случае, я обратился к нему с таким вопросом:

– Скажите, пожалуйста, каким образом, получив воспитание в Париже, в этом центре образованности и роскоши, и переняв так много от европейцев, вы до сих пор не дошли до положительного заключения, что несравненно опрятнее есть ножом и вилкой, нежели пальцами?

– Все те обычаи, – отвечал паша с большим хладнокровием, – все те обычаи и привычки вашего так называемого образованного мира, которые в моих глазах невинны, я готов применить к своему быту, но ни под каким видом не дозволю себе перенимать того, что для нас неприлично.

– Почему же вы полагаете, – возразил я, – что вам неприлично есть опрятно?

– Я этого не говорю, – отвечал паша, – но ведь еще не доказано, что опрятнее: класть ли в рот кусок хлеба чистыми пальцами, которые мы по закону несколько раз моем в день и еще перед самым обедом, или употреблять при этом в дело ножи и вилки, которых чистота и опрятность подлежат очень сильному сомнению?

– От вас самих зависит, чтоб ножи и вилки были всегда чисты, – заметил я, – но вопрос не в том: наблюдая за чистотой рук, вы можете то же наблюдать и в отношении к вашей посуде, в то время, как я замечаю, что у вас именно эта часть, как, например, ложки, стаканы и т. п., весьма неопрятно содержатся. Скажите-ка мне лучше, как вы кушали в Париже?

– Ну, разумеется, там ел я не пальцами!

– Почему же в Париже вы отдавали преимущество чистоте ваших ножей и вилок перед руками, тогда как здесь делаете совершенно обратное заключение?

– Да вот почему, – отвечал паша, – в Париже я делал то, что делают другие, не будучи ничем к тому обязан, а здесь я должен жить как живут все: я обязан применяться к обычаям своего народа. Если бы, возвратясь из Парижа, я начал в своем доме, в Константинополе, есть так, как едите вы, у меня, наверное, это переняли бы и мои родные и близкие приятели, а в скором времени и мои подчиненные; наконец, переходя мало-помалу от одного к другому, новый обычай вытеснил бы старый, между тем как я твердо убежден, что все народные обычаи должны быть соблюдаемы как святыня: только преданиями старины и предрассудками, исторически, веками до нас дошедшими, только народными привычками и сохраняется национальность в государстве – а нам нужна национальность: она сберегает веру, она поддерживает жизнь нашей родины. Наша вера без народности пропадет.

Тем лучше, подумал я про себя: давай Бог, чтоб она поскорее изменилась и обратилась к спасительной вере в Христа. Но я промолчал – и разговор об обычаях был прерван.

В день первого знакомства с Решид-Пашой, в его каюте, он принял нас весьма ласково, угощал трубками, кофе, вареньем и проч. Между тем волны сильно раскачивали фрегат и противный с моря ветер не предсказывал скорой возможности сняться с якоря. Паша предложил нам провести ночь в городе и обещал за час до выхода в море уведомить нас о времени отплытия. Положившись на его слово, мы оставили на фрегате все свои вещи, белье, платье и даже паспорты и деньги, и таким образом, совершенно налегке, переехали опять на берег, чтоб ночевать в той же самой гостинице. Наш нумер отдан был другим постояльцам (в Александрии ежедневно бывает прилив новых лиц), а отведенная нам теперь комнатка чрезвычайно походила на чулан и была так мала, что мы вдвоем – я и Ч… – с трудом могли в ней поместиться; сверх того, в окно, оставленное открытым в продолжение целого дня, влетело бесчисленное множество комаров и всякого рода мелких мошек, известных вообще на востоке под общим названием «мускитов». Эти несносные насекомые не дали нам покоя ни на минуту.

Наутро, только что мы проснулись, первым моим делом было кинуться к окну и взглянуть на консульский флаг, чтоб узнать, не переменилось ли направление ветра. Я изумился, увидев, что ветер дул самый попутный для выхода фрегата «Бехейра» из порта. Между тем, никто за нами не присылал. Опасаясь, не забыл ли об нас паша и не отплыл ли он от берегов Александрии вместе со всем нашим багажом и паспортами, мы в одну минуту оделись, рассчитались с хозяином гостиницы и как угорелые бросились к консулу справиться, не присылал ли к нему Решид-Паша за нами, или, по крайней мере, не возвратил ли через него наших вещей. Так как было еще очень рано, и консул, разумеется, преспокойно спал, то какой-то комиссионер его, не знаю почему величавший себя капитаном над портом, добрый, но довольно простой человек, выбежал к нам на встречу и, несмотря на то, что ветер явно переменил направление, настойчиво с нами спорил, утверждая, что со вчерашнего дня не последовало ни малейшей перемены в ветре и что фрегат не может выйти из порта. Не мешает заметить, что накануне этот господин обещал нам поставить часового у флага и приказать ему при малейшем изменении ветра немедленно всех нас разбудить. Так как часовой, вероятно, проспал, то великолепный капитан над портом никоим образом не хотел допустить, чтобы ветер изменил направление. Время для нас было слишком дорого, и мы не хотели терять его в пустых спорах, а поторопились скорей нанять ослов и поспешили к гавани. На вопрос нашего переводчика: скоро ли отходит фрегат «Бехейра»? – толпа народа с громким смехом отвечала: «“Бехейра” с первыми лучами солнца вышел из порта, и теперь, пользуясь попутным ветром, уже летит к берегам Сирии».

Мое отчаяние было невыразимо. Оставив, как я уже сказал, на судне Решида-Паши весь наш багаж, деньги, паспорты, одним словом, все наше имущество и все способы существования, мы с отплытием «Бехейры» лишились всего. Такое положение везде неприятно, а тем более в отдаленной дикой стороне. Покуда в глубоком отчаянии и молча взвешивали мы все невыгоды своего положения, отдаленная пушечная пальба со стороны моря неожиданно поразила нас.

– Что это за выстрелы? – спросил я.

– Кажется, это пальба на море, – отвечал народ, прислушиваясь к отдаленному гулу.

– Не сигнал ли это Решида-Паши о том, что он вас ждет в море? – сказали вдруг несколько голосов.

Эта мысль показалась нам спасительной и потому несомненной. В одно мгновение бросились мы в небольшой ялик, который, при усиленных стараниях двух здоровых детин, помчался как стрела по направлению пушечного гула. Море сильно колыхалось от свежего морского ветра; волны хлестали со всех сторон, окидывая нас с головы до ног брызгами, а утлая, крохотная лодочка, как змейка, устремляющаяся на добычу, быстро извивалась посреди валов, с шумом прорезывая острым носом своим бело-пенистые волны и откидывая их от себя вправо и влево игривым фонтаном.

Скоро берег исчез из глаз наших в синеве тумана; выстрелы стали внятнее, и надежда догнать фрегат все более и более возрастала. Вскоре она осуществилась: фрегат показался на горизонте, и густые облака дыма выбивались из отверстий его бортов. Наши гребцы еще дружнее навалились на весла, и, наконец, мы ясно увидели, что этот фрегат был действительно «Бехейра», который, вызывая нас громкими пороховыми восклицаниями, лежал в дрейфе и ожидал нашего прибытия.

Неблаговидный фрегат показался мне отличным кораблем: так я был обрадован, увидев его! Величина его, в сравнении с нашим яликом, показалась мне гигантской. Когда колыхающаяся лодка подплыла к кораблю, подкидываемая волнами, оба судна плясали друг перед другом, подскакивая так высоко и так быстро, что нам не было никакой возможности подойти ближе к «Бехейре», да и с корабля нельзя было спустить к нам трапа. Решились перекинуть нам конец каната. Таким образом, цепляясь за него руками и ногами, мы перекидывались и вертелись в воздухе по непослушной веревке, и уже матросы кое-как вытянули нас на палубу. Лишь только совершилось это перемещение, пронзительный звук свистка привел всю команду в движение: мачты и стеньги заскрипели, паруса наполнились ветром, и когда я оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд ялику, проворно домчавшему нас к драгоценному и спасительному для нас фрегату, – ялик уже скрылся из виду.

Паша встретил нас с извинениями, что не сдержал своего слова.

– Это произошло совершенно против моего ожидания, – говорил он. – Когда вы вчера воротились на берег, я лег спать, а командир фрегата рано поутру воспользовался первым веянием попутного ветра, чтобы выйти из порта и плыть по назначению. Проснувшись, я спросил, здесь ли вы. Вообразите же мое удивление и негодование, когда мне отвечали, что вы остались в Александрии и уже не можете догнать нас. Между тем, узнав, что все ваши вещи остались на фрегате, я приказал капитану Халилю лечь в дрейф и частой пальбой из всех орудий подать вам сигнал.

Впоследствии я узнал, что неожиданный отъезд паши был не что иное, как нарочно придуманная и глупая фарса капитана Халиля, обиженного крутым с ним обращением паши. Ему хотелось отмстить нам за то, что паша с нами был ласковее и внимательнее!

Вследствие той же самой причины, несмотря на обещания Решида-Паши высадить нас в Яффе, капитан Халиль, под разными предлогами, отклонил исполнение этого обещания.