Текст книги "Тайна угрюмого дома: старый русский детектив (сборник)"

– Сторож при нем. За доктором, говорит, надо послать, да никто не смеет без вас. Дворника, извините, велит тоже кликнуть, потому, – говорит, один, – а тот с ножом.

– Кто с ножом?

– Да барин, матушка, барин! Совсем как бешеный!

– Ах, господи! Скорее беги, скажи закладывать – сию минуту, да кто-нибудь чтобы зашел тотчас, как будет готово… Я напишу записку.

Она убежала, а я опять спальню на ключ, из спальни в детскую, ищу няньку – нет няньки. Я далее, к няне моей – и няни нет. Все, подлые, убежали смотреть. Что делать? Взяла и заперла все двери на ключ… Достала перо, бумагу – писать: в глазах рябит, пальцы не слушаются. Едва нацарапала несколько слов. Мне было дурно; страшный вопрос: «откуда он пришел и что сделал?» – вертелся вихрем в моей голове.

Как рассказать вам, что дальше было? Я не видела, но бог знает, что ужаснее: видеть такие вещи или сидеть взаперти с больным ребенком и слышать издали весь этот ад: беготню, крики, вой женщин, гром опрокинутой мебели и – громче, страшнее всего – вопль сумасшедшего! Я затыкала уши, чтобы не слышать его.

У нас было много мужской прислуги, но все перетрусили, и только трое: сторож, Гордей да дворник оставались все время при нем. Ножик (его – складной) успели выхватить как-то врасплох, но сладить с ним не могли, а только заперли и сторожили, чтоб не ушел. Д** приехал в шестом часу и привез с собой еще двоих. Ко мне:

– Я вынужден его увезти.

– Не поздно ли вы хватились, доктор?

– Да, – говорит, – боюсь, что поздно. Но что я мог сделать? Мы не имеем права вмешиваться без явной необходимости.

После короткого объяснения он убедил меня ехать вместе.

– Теперь, – говорит, – он утих, но малейшая мера угрозы или насилия может опять вывести его из себя, и это испортит все. Остается одно: уверить его, что с вами припадок и что вас нужно переселить на время в больницу. А раз мы там, я уж найду предлог, чтобы его удержать. Не трусьте – я с вами. Оденьтесь как можно скорей, чтобы за вами не было остановки, а я пойду к нему.

Светало, когда мы выехали: я, Д** и муж – в карете, сторож на козлах; другие два – следом за нами, в санях… Лицо у мужа было ужасное, но никаких других следов происшествия я не заметила, и все обошлось без шума. Доктор распорядился так ловко, что даже мой страх и горе, которые я не могла совершенно скрыть, служили тому, чтобы развлечь несчастного. Д** несколько раз наклонялся к нему и шептал что-то на ухо, украдкой, смотря и кивая на меня. Вообще, это имело вид, как будто я тут играю главную роль и все дело в том, чтобы меня успокоить. Раз, когда я закрыла лицо, чтобы утереть потихоньку слезы, Поль тронул меня за плечо. Я вздрогнула: смотрю, он наклонился ко мне и шепчет:

– Чего же ты так? Сама хотела из дому, жаловалась, что надоело сидеть, – ну, вот мы и выехали. Это прогулка, мы погостим немного у доктора, потому что он занят, не может бывать у тебя каждый день.

Я обернулась к нему.

– Да я, – говорю, – ничего.

– Ну, то-то же. Ты напрасно перепугалась. Черт знает с чего эти сумасшедшие подняли такой шум. Ничего не было: я просто убил собаку! Ищейка-кровослед, бестия такая предательская! Ласкаю его, а он – цап за руку!

Зубы у меня начали стучать, но в эту минуту Д** шепнул ему что-то, и он замолчал.

В больнице доктор увел его наверх, а я осталась внизу, в приемной, со смотрительницей. Прошло с полчаса, прежде чем Д** воротился.

– Будьте спокойны, – сказал он, – все обошлось как нельзя тише. Дело вот в чем: вы, конечно, догадываетесь, что он имел несчастье где-то кого-то ранить, не знаю, может быть, и убить. Постарайтесь разведать, что это такое было, и для этого тотчас, как только вернетесь, пошлите дать знать в полицию. А я напишу со своей стороны. Я его спрашивал, но не добился толку. Впрочем, он понял, что ему невозможно теперь воротиться домой, потому что его там как раз арестуют. Жаль, очень жаль, что мы не успели предупредить, но что же делать? Смотрите на это как на несчастье и не вините меня. Прощайте.

Я воротилась как с похорон, даже хуже чем с похорон, потому что меня впереди ожидала еще потеря.

Не стану рассказывать вам подробно, как оправдались мои опасения. Просто я по дороге заехала к Черезову и, не чувствуя под собою лестницы, взбежала наверх. Но я не видала его и вообще немного видела. Помню: открытые двери, полицию, робкий вопрос и короткий ответ. Свет помутился в моих глазах, и меня привезли домой без чувств.

После я уже узнала, как это произошло. В первом часу он сидел и писал у себя, а его человек Иван был послан зачем-то вниз, в кафе, которое у них находилось на той же лестнице; и, как это обыкновенно делалось, оставил на время двери незапертыми. Выход на улицу был тоже еще открыт, и на лестнице – газ, светло. Должно быть, он в эту минуту вошел, потому что Иван, вернувшись наверх, застал уже дверь захлопнутую на щеколду. Думал, что барин запер, и, не имея возможности сам отворить, потому что снаружи не было ручки, начал стучать, потом звонить. Никто не отпер ему, и, не зная, что это значит, он должен был оббежать кругом, через двор, по черной лестнице. Под воротами встретил высокого господина в шинели, но не узнал его, потому что было темно, а тот торопливо прошел мимо. В квартире, когда он попал туда наконец, все было тихо, но его несчастный барин лежал на полу убитый. На нем было девять ран, и из них четыре – смертельные.

Вот и все… Человек словно в воду канул, исчез не простясь, не сказав ни слова на расставанье!.. Горечь этой разлуки я вам не буду описывать, потому что вы не поймете меня. Слишком много пришлось бы перебирать из прошлого, чтобы объяснить все, что тут было: всю эту обиду, жалость, все недомолвки и тайные укоризны совести, и как это все шло в разлад с другой потерею, как тесно вязалось с первым и самым тяжким моим грехом. Скажу только одно: хотя я и страстно любила его, но он не был мой друг, и я не имела права назвать его своим. Он был для других, может быть, и простой человек, но для меня – какое-то высшее существо, перед которым я трепетала, как вор перед грозным судьей. Он прежде всего был Мститель, и в этом образе мстителя слились для меня впоследствии все остальные его черты. Но месть, которую он мне принес, была с его стороны неумышленная и не оставила в сердце моем ни капли злобы, потому что я знаю; и в нем не было злобы, против меня по крайней мере. Поль напрасно назвал его кровоследом. Он нас не преследовал и не хотел губить. Он только стал у нас на пути живым укором, и этого было довольно с его стороны. Все остальное мы сами сделали: сами себя опутали и сами казнили.

Довольно, однако. Всего не выскажешь. да если бы и высказать, то едва ли бы это было понятно кому-нибудь. Есть муки, которые чувствуются, но для которых нет слов, потому что они не похожи на то, что заставляет нас страдать в обыкновенном порядке вещей и что получило имя.

Что дальше сказать вам об этом несчастии? Шум в городе был большой, но других последствий оно не имело, я разумею серьезных. Д** и приятели мужа уладили все это дело так, что меня никто не тревожил… С… в был так добр, взял на себя опеку.

Я ездила часто к Полю, но в первое время мне редко его удавалось видеть. Он был беспокоен, и после свиданий со мною ему становилось хуже. Д** наконец сказал мне, что я уж давно угадывала, что нет никакой надежды. Рассудок его угасал, силы слабели. От молодца и красавца, каким я знала его еще недавно, скоро остался немой иссохший калека.

Осенью, в сентябре, все было кончено, и я похоронила его. Нужно ли говорить, что я давно простила ему все зло, которое он мне сделал, и помнила только его любовь. Она была грубая, эта любовь, но едва ли я и заслуживала другой. В ту пору, когда я с ним сошлась, и долго еще потом я была если не совсем дубина, так близко к тому. Нервы и сердце мое были дубовые. Во мне не было жалости, не было единой серьезной мысли о чем-нибудь, кроме себя, своих обид, удовольствий и выгод. Чужая скорбь была непонятна мне до тех пор, пока я сама не испила до дна чаши страдания… Первое, что смягчило мне сердце, был страх – не за себя, а за слабое, милое, близкое мне существо, участь которого, как мне казалось тогда, была связана неразрывно с моею. Когда у меня родилась Анюта, я первый раз узнала, что значит любовь, и стала смутно догадываться, какие муки могут выпасть на долю того, кто привязался к чему-нибудь, что для него милее себя. Догадка эта, увы, не обманула меня. Не будь у меня моей малютки, я никогда бы не струсила так, как это случилось, действительно, потому что я за себя была храбрая, скажу без хвастовства, храбрее многих из вас, мужчин. Но когда я узнала, что дело, которое я считала похороненным, легко может вынырнуть, и стала думать: как это будет, если меня, которая в ту пору еще кормила своим молоком Анюту, сошлют в рудники и что станется с бедной малюткой без матери, без отца, на руках у чужих, безжалостных, может быть, и развратных людей, тогда я струсила, как никогда еще в жизни не трусила! Только это был первый удар, а у меня была кожа жесткая. Меня надо было избить до полусмерти, чтоб я наконец опамятовалась и поняла нелицемерно, всем сердцем, всем существом, что я такое была и какую мерзость сделала!

Часть этой задачи судьба поручила Черезову; другую, по праву мужа, Поль взял на себя; третью… но вы понимаете: кому же, на горе мое, могла достаться третья доля, как не Анюте? Она одна у меня оставалась на свете, но пока эта радость была при мне, я не отчаивалась. У меня были силы, здоровье, хотя и расстроенное, но все еще неплохое, а главное – были надежды.

Все это исчезло с Анютой!.. Бог знает, что такое с этим ребенком, должно быть, мое змеиное молоко: только с той самой поры, как у нее пошли зубки, я не видала уже ее здоровой. День за днем и месяц за месяцем – все хуже и хуже. Я все глаза себе выплакала, смотря на девчонку, как она охала и пищала, словно больная птичка, как ножки и ручки ее, сначала такие крепкие, круглые, мало-помалу совсем исхудали и стали как плетки; как глазки потухли, личико стало бледное и печальное, и как она понемногу совсем перестала смеяться, пугалась, вздрагивала во сне, спросонок не узнавая ни няньки, ни матери! Это длилось всю осень и зиму вплоть до весны, и для всех окружающих дело давно уже было ясно, но мне и на мысль не могло прийти, чтоб это… было возможно. Мне так хотелось, чтоб это было иначе! Я так молилась, надеялась!.. Нет, не могу рассказывать всего!

Помню одну бессонную ночь у ее постельки: это была не первая, и я до того выбилась из сил, что, несмотря на мучительную заботу и горе, которые грызли мне сердце, часто дремала. Доктор твердил уже третий день, что она очень плоха, и действительно, она догорала как крохотный огонек в ночной лампадке, который дрожит и колеблется, ежеминутно готовый мелькнуть блеском и отлететь. Вместе с ней догорала и надежда в сердце моем. Но пока она не потухла еще, пока ребенок дышал, мне все не верилось, чтоб это могло случиться.

И вот я сидела над ней, присматриваясь, прислушиваясь. Услышу: дышит – и на сердце полегче, усталые веки опустятся на минуту – дремота. Кругом глубокая тишина, ночник едва светит, часы на столике возле чуть слышно стрекочут… Вдруг! Сон – не сон, смотрю сидит кто-то в ногах у постельки, женщина в белом… Она наклонила к ребенку лицо, вижу: Ольга! Но я едва узнала ее, так непохожа она была на призрак, который мучил меня три года. Лицо спокойное, ясное, на губах усмешка… Она перекрестила ребенка, и вдруг он очутился у нее на руках… Смотрю, и Анюта моя усмехается, открыла глазенки, вся зарумянилась, ручки обвила вокруг ее шеи. Сердце мое забилось каким-то странным чувством: страх, радость и вместе с тем зависть. Вижу: она встает с ребенком – и прочь. «Куда?» – хотела я вскрикнуть, но вместо слов из груди у меня вылетел стон, и я очнулась… Гляжу: все пусто, в комнате ни души. Я наклонилась к постельке… В постельке Анюта лежала мертвая.

P. S. Едва ли не лишнее объяснять, что этот рассказ в первоначальном виде его не был назначен для публики. Ясно, что это исповедь от лица к лицу, исповедь, занесенная на бумагу не тою, которая о себе повествует. Рукопись, вместе с другою, ее дополняющей, досталась нам в руки случайно, и мы были вынуждены сделать в ней некоторые отступление от подлинного источника, как-то: переменить имена и прочее. Насчет дальнейшей судьбы главного действующего лица нам известно весьма немногое. Рассказывают, что это худая, больная, бледная женщина, с раннею сединою в густых еще волосах и что на деньги, доставшиеся ей от мужа, устроен приют для малолетних детей, приют, из которого она почти не выходит.

Александр Цеханович
Тайна угрюмого дома

I. Темная фигура

Он, пошатываясь, вошел в ворота и, остановившись среди грязного двора, скудно освещенного одиноко мигающим в глубине фонарем, забормотал:

– Ишь, водит нечистая сила! Тьфу! Куда завела?! Да разве это тот дом? А ты зачем?.. Ты опять пришел?.. Ступай к черту! У меня нет другой дочери!.. Довольно тебе и одной… Пусти горло, черт!.. Ты ее убил, проклятый, и до меня добираешься?.. Что?.. Ты так? Драться? Так на же, вот тебе…

Субъект сильно размахнулся с целью, вероятно, ударить какого-то воображаемого врага, но от сильного движения потерял равновесие и повалился в снежную кучу, огласив пустынный двор неистовым: «Караул!»

Дежурный дворник пробудился от этого вопля и бегом кинулся на место катастрофы. Подняв барахтающегося на земле незнакомца, он встряхнул его за шиворот и потребовал ответа. Но получить его оказалось не так легко. Лысый субъект, правда, говорил и негодовал на кого-то, укоряя в убийстве в Пустоозерном переулке, а его, дворника, несмотря на сильнейшую встряску, не замечал вовсе.

По дороге в участок и в самом управлении незнакомец продолжал бормотать несвязные слова и временами вскидывался на кого-то невидимого, не обращая решительно никакого внимания на окружающих и их вопросы. Вскоре сделалось ясным, что субъект одержим припадком белой горячки, и его направили в приемный покой больницы.

Самым странным показалось то обстоятельство, что субъект не назвал ни разу ни одного имени, даже имени того, кто составлял, очевидно, центр его горячечной галлюцинации, но зато часто повторял название Пустоозерного переулка, где, действительно, было совершено злодеяние, и притом с такой адской ловкостью, что в течение целого месяца все усилия следственной власти и сыскных агентов не привели решительно ни к каким результатам.

Можно себе представить вследствие этого, как глубоко заинтересовал всех этот человек, казавшийся единственной путеводной нитью к открытию одного из самых зверских преступлений, какие когда-либо совершались на белом свете. В газетах были сообщены такие ужасные подробности, что невольно заставляли содрогаться даже человека с весьма крепкими нервами. Ко всему этому примешалась еще какая-то ерунда, породившая массу самых нелепейших слухов и толков.

Рассказывали, что в мрачном доме творится что-то недоброе. В окнах мелькает какой-то голубоватый отблеск, и некоторые, весьма заслуживающие доверия лица собственными глазами видели фантастический женский силуэт. Все это привело к целому ряду обысков и самому тщательному исследованию этого дома, но, как и розыск виновных в убийстве, это не привело ни к чему.

Эти рассказы и тот факт, что концы преступления так дьявольски ловко спрятаны, в совокупности делали эту историю очень серьезной уже потому, что она сама не хотела затихнуть и словно рекламировала себя с наглостью непостижимого, а в сущности, может быть, очень простого фокуса.

Еще более таинственной представлялась эта история и отчасти получила даже романтическую окраску потому, что обитатель угрюмого дома в Пустоозерном переулке был, по словам молвы, баснословный богач. Говорили, что он занимался тайным и весьма крупных размеров ростовщичеством. Слухи эти были подтверждены указаниями лиц из «большого света», частью словесно, частью документально. Но откуда взялась убитая девушка в квартире старика и кто она – не было решительно никаких данных.

Соседи всего раза два-три в год видели выходящим старика, но какой-либо молодой девушки, ни входящей, ни выходящей от него, не видел никто.

Впрочем, среди бумаг следователя по этому делу имелось показание сына графа Крушинского, жительствующего в доме напротив того, в котором совершено преступление, но показание это только еще более спутало нити загадки. Заключалось оно в следующем.

II. Что показал единственный свидетель

Свидетель, кандидат прав граф Антон Николаевич Крушинский, как значилось в протоколе, имеет двадцать пять лет от роду, живет при отце, занимается изучением игры на скрипке в одной из петербургских музыкальных школ. Старик граф существует на собственные средства.

Снятая неведомо для самого свидетеля карточка с него дала отпечаток лица замечательной красоты. Кудрявые черные волосы вились вокруг благородного лба, красивый нос имел те изящные очертания, которые характеризуют породу и широкую даровитость натуры. Глаза плохо удались на карточке, но и здесь они поразили даже следователя своим чудным блеском, который немного смягчали длинные темные ресницы. Граф был высок ростом, строен и имел манеры хотя немного порывисто-нервозные, но изящные, что в сумме опять-таки показывало соединение старинной породистой красоты с нервным возбуждением аристократической натуры.

Словом, это была настолько недюжинная личность, что невольно поражала и привлекала к себе внимание каждого. В свидетели он вызвался сам, но, к удивлению следователя, во время дачи показаний, видимо, боролся с необыкновенным волнением, вдруг овладевшим им.

Этот подозрительный тон и заставил прибегнуть к секретному снятию карточки и вслед за тем к учреждению особого за ним надзора. Рассказал же молодой граф следующее:

– Было около полуночи. Так как окно моей комнаты, хотя и выходит на улицу, но помещается в мезонине, то есть на высоте второго этажа, то я не всегда спускаю шторы, а в особенности в лунные ночи, потому что люблю этот голубоватый отблеск… В такие минуты я обыкновенно беру скрипку и штудирую то, что знаю на память… Меня и самого интересовал этот угрюмый, словно необитаемый дом. Мне всегда казалось, что в нем вместо человека живет какая-то тайна, потому что за долгие годы житья в соседстве я ни разу не видел под вечер огня в его окнах… То есть ни разу до того, как я его увидел… Приблизительно недели за две до ужасного происшествия луна стояла над крышей нашего дома, что всегда бывает около полуночи, и бросала большую черную тень через дорогу к этому таинственному дому. Она ползла по стене удлиненным силуэтом нашего мезонина, так что только три или четыре окна второго этажа напротив и два нижнего были ярко залиты светом месяца. Этот блеск как-то особенно причудливо отражался в старых, очевидно, запыленных стеклах… Вдруг я увидел в одном из этих окон какой-то силуэт… Сперва я подумал, что это мне показалось, отвернулся, долго не глядел, и когда вновь взглянул туда, то уже ясно увидел нечто такое, что заставило меня невольно смутиться. У окна стояла женщина такой чудной красоты, какой я никогда не видал даже на самых смелых полотнах. Она, действительно, походила на то привидение, о котором теперь рассказывают, будто бы оно появилось вчера ночью, на третий день, значит, после открытия преступления…

– А вы какого мнения об этом? – перебил следователь.

– О чем?

– О призраке.

– Я ничего подобного не видел, впрочем, все эти дни я опускал штору и вообще старался быть как можно дальше от мысли об этом преступлении.

– Отчего?

– Как отчего? Всякий, даже с крепкими нервами человек, старается избегать всего потрясающего, а я, имея расшатанные нервы, и подавно… Да, наконец…

– Что?

– Наконец… все это так ужасно, я видел эту женщину… Я видел, как она молилась в ту ночь… Она сперва долго стояла со сцепленными и прижатыми к груди руками, глядя на небо. Лицо ее было бледно, волосы распущены…

– Какого цвета волосы, вы не заметили?

– Кажется, пепельные, но в лунном свете цвета их я не мог точно определить…

– В чем она была одета?

– Кажется, в одной сорочке!..

– Гм! – сказал следователь, и на энергичном лице его выразилось смущение.

Ему только что донесли с разных сторон о призраке, и все до одного показания были одинаковы. Все описывали его так же, как и сидящий перед ним свидетель. Белая рубашка, распущенные волосы, только руки не молитвенно сжаты на груди, а сложены, как у покойницы.

– Потом, – продолжал тем временем свидетель, – она вдруг разжала руки и перекрестилась, но вслед за этим как будто чья-то сильная рука оторвала ее от окна, и мне даже послышался слабый крик. Может быть, это была слуховая галлюцинация, не знаю, вернее всего, что так, потому что дом напротив каменный и рамы двойные…

– А вы помните окно, в котором она появилась?..

– Нет, не помню… Кажется, во втором от угла или в третьем…

– Постарайтесь припомнить. В третьем и четвертом едва ли она могла показаться вам, потому что оба они принадлежат лестнице… широкой старинной лестнице и находятся на высоте четырех саженей[37]37
  Сажень, русская мера длиной равная 2,13 м.


[Закрыть]… Впрочем, может быть, вокруг лестницы идет веранда с перилами. Ну, а если бы я попросил вас взглянуть на труп, вы могли бы узнать по форме плеч и рук ту, которую видели в окне?..

– А ее лицо?

– В том-то и дело, что головы у трупа не было…

Крушинский вздрогнул и передернул плечами, но тотчас же сделал над собой усилие и ответил:

– Конечно, если это необходимо для интересов следствия, я готов взглянуть на труп, но если можно избавить меня от этого, то я бы просил…

– Видите, в чем дело, – мягко заметил следователь, – тут вы можете оказать большую услугу следствию, констатировав факт, что это именно она, та женщина, которую вы видели в окне и которую теперь отождествляют с каким-то будто бы появляющимся призраком… Вы, например, говорите, что она была очень красива, а судя по трупу, этого сказать нельзя, потому что убитая весьма сухощава… Потом далее… Мне кажется, что убитая была его дочь, и если вы не сможете ничего сказать относительно женского трупа, то не найдете ли вы какого-нибудь сходства между виденными вами лицом в окне и лицом старика, черты которого тоже замечательно правильны и красивы…

Молодой граф встал и, слегка изменившись в лице, сказал:

– В таком случае, господин следователь, я к вашим услугам.

– Трупы находятся в мертвецкой N-ской больницы. Вы потрудитесь поехать со мной?

Крушинский ответил утвердительным полупоклоном.