Текст книги "Я не могу без тебя жить (стихотворения, поэмы)"

Небо революции

 
Еще на закате мерцали…
Но вот – почернело до ужаса,
и всё в небесном Версале
горит, трепещет и кружится.
 
 
Как будто бы вечер дугою
свободу к зениту взвез: с неба —
одна за другою
слезают тысячи звезд!
 
 
И как над горящею Францией
глухое лицо Марата, —
среди лихорадящих в трансе
луна – онемевший оратор.
 
 
И мир, окунувшись в мятеж,
свежеет щекой умытенькой;
потухшие звезды – и те
послов прислали на митинги.
 
 
Услышьте сплетенный в шар шум
шагов без числа и сметы:
то идут походным маршем
к земле – на помощь – планеты.
 
 
Еще молчит тишина,
но ввысь —
мечты и желания,
и вот провозглашена
Великая Океания.
 
 
А где-то, как жар валюты,
на самой глухой из орбит,
солнце кровавым Малютой
отрекшееся скорбит!
 

1917

Приглашение к пляске

 
Зеленый лед залива скользкий…
Давай пропляшем танец польский?
Но нет! Он сумрачен и сух,
он не звенит, как стертый пенязь:
поблек кунтуш, оплыл кожух,
наш лед обломится, запенясь,
и в зажурчавшую кайму
оденется напрасно весь он,
и этой песни не поймут,
как всех прекрасных, нежных песен.
 
 
Еще правдивей и короче
и лучше длинных пустяков
плясать под музыку ороча,
под детский голос остяков.
 
 
Тебе же сосны надоели,
пускай свою нам бросит перс тень
и повернет вокруг недели,
как сказочный волшебный перстень,
чтобы тебе могла присниться
небес сияющая кротость,
чтоб снова Будда сел на лотос,
склонив гремящие ресницы.
 
 
Пока же здесь – пока мы здесь,
пока стоим в оленьей шкуре,
пока сияет Север весь, —
давай пропляшем танец бури!
 

1918

* * *

 
Еще и осени не близко,
еще и свет гореть, – не связан,
а я прочел тоски записку,
потерянную желтым вязом.
 
 
Не уроню такого взора,
который – прах, который – шорох.
Я не хочу земного сора,
я никогда не встречу сорок.
 
 
Когда ж зевнет над нами осень,
я подожгу над миром косы,
я посажу в твои зеницы
такие синие синицы!
 

1919

Заржавленная лира

 
Осень семенами мыла мили,
облако лукавое блукало,
рощи черноручье заломили,
вдалеке заслушавшись звукала.
 
 
Солнце шлялось целый день без дела.
Было ль солнца что светлей и краше?..
А теперь – скулой едва прордело,
и – закат покрылся в красный кашель.
 
 
Синий глаз бессонного залива
впился в небо полумертвым взглядом.
Сивый берег, усмехнувшись криво,
с ним улегся неподвижно рядом…
 
 
Исхудавший, тонкий облик мира!
Ты, как тень, безмочен и беззвучен,
ты, как та заржавленная лира,
что гремит в руках морских излучин.
 
 
И вот —
завод
стальных гибчайших песен;
и вот —
зевот
осенних мир так пресен,
и вот —
ревет
ветров крепчайших рев…
И вот —
гавот
на струнах всех дерев!
 

 
Не верю ни тленью, ни старости,
ни воплю, ни стону, ни плену:
вон – ветер запутался в парусе,
вон – волны закутались в пену.
 
 
Пусть валится чаек отчаянье,
пусть хлюпает хлябями холод —
в седое пучины качанье
бросаю тяжелый стихов лот.
 
 
А мы на волне покачаемся,
посмотрим, что будет, что станет.
Ведь мы никогда не кончаемся,
мы – воль напряженных блистанья!
 
 
А если минутною робостью
скуют нас сердца с берегами —
вскипим! И над синею пропастью
запляшем сухими ногами.
 

 
И, в жизнь окунувшийся разом,
во тьму жемчуговых глубин,
под шлемом стальным водолаза
дыши, и ищи, и люби.
 
 
Оксана! Жемчужина мира!
Я, воздух на волны дробя,
на дне Малороссии вырыл
и в песню оправил тебя.
 
 
Пусть по дну походка с развальцем,
пусть сумрак подводный так сыр,
но солнце опалом на пальце
сияет на синий мир.
 
 
А если не солнцем – медузой
ты станешь во тьме голубой, —
я все корабли поведу
за бледным сияньем – тобой.
 

 
Тысячи верст и тысячи дней
становятся всё видней…
Тысячи душ и тысячи тел…
Рой за роем героев взлетел.
 
 
В голубенький небесный чепчик
с прошивкой облачного кружевца
одевшись,
малый мир
всё крепче
зажать в ручонки землю тужится.
 
 
А —
старый мир
сквозь мертвый жемчуг
угасших звезд, что страшно кружатся,
на малыша глядит и шепчет
слова проклятия и ужаса.
 

1920

Россия издали

 
Три года гневалась весна,
три года грохотали пушки,
и вот – в России не узнать
пера и голоса кукушки.
 
 
Заводы весен, песен, дней,
отрите каменные слезы:
в России – вора голодней
земные груди гложет озимь.
 
 
Россия – лен, Россия – синь,
Россия – брошенный ребенок,
Россию, сердце, возноси
руками песен забубённых.
 
 
Теперь там зори поднял май,
теперь там груды черных пашен,
теперь там – голос подымай,
и мир другой тебе не страшен.
 
 
Теперь там мчатся ковыли,
и говор голубей развешан,
и ветер пену шевелит
восторгом взмыленных черешен.
 
 
Заводы, слушайте меня —
готовьте пламенные косы:
в России всходят зеленя
и бредят бременем покоса!
 

1920

Владивосток

Игра

 
За картой убившие карту,
всё, чем была юность светла,
вы думали: к первому марту
я всё проиграю – дотла.
Вы думали: в вызове глупом
я, жизнь записав на мелок,
склонюсь над запахнувшим супом,
над завтрашней парой чулок.
Неправда! Я глупый, но хитрый.
Я больше не стану считать!
Я мокрою тряпкою вытру
всю запись твою, нищета.
Меня не заманишь ты в клерки,
хоть сколько заплат ни расти,
пусть все мои звезды померкли —
я счет им не буду вести.
 
 
Шептать мне вечно, чуть дыша,
шаманье имя Иртыша.
В сводящем челюсти ознобе
склоняться к телу сонной Оби.
А там – еще синеют снеги,
светлейшие снега Онеги.
Ах, кто, кроме меня, вечор им
поведал бы печаль Печоры!
Лишь мне в глаза сверкал, мелькал,
тучнея тучами, Байкал.
И, играя пеною на вале,
чьи мне сердце волны волновали?
 
 
Чьи мне воды губы целовали?
И вот на губах моих – пена и соль,
и входит волненье, и падает боль,
играть мне словами с тобою позволь!
 

1921

Жар-птица в городе

 
Ветка в стакане горячим следом
прямо из комнат в поля вела,
с громом и с градом, с пролитым летом,
с песней ночною вокруг села.
 
 
Запах заспорил с книгой и с другом,
свежесть изрезала разум и дом;
тщетно гремела улицы ругань —
вечер был связан и в чащу ведом.
 
 
Молния молча, в тучах мелькая,
к окнам манила, к себе звала:
«Миленький, выйди! Не высока я.
Хочешь, ударюсь о край стола?!
 
 
Миленький, вырвись из-под подушек,
комнат и споров, строчек и ран,
иначе – ветром будет задушен
город за пойманный мой майоран!
 
 
Иначе – трубам в небе коптиться,
яблокам блекнуть в твоем саду.
Разве не чуешь? Я же – жар-птица —
в клетку стальную не попаду!
 
 
Город закурен, грязен и горек,
шелест безлиствен в лавках менял.
Миленький, выбеги на пригорок,
лестниц не круче! Лови меня!»
 
 
Блеском стрельнула белее мела
белого моря в небе волна?..
Город и говор – все онемело,
всё обольнула пламенней льна.
 
 
Я изловчился: ремень на привод,
пар из сирены… Сказка проста:
в громе и в граде прянула криво,
в пальцах шипит – перо от хвоста!
 

1922

Об обыкновенных

 
Жестяной перезвон журавлей,
сизый свист уносящихся уток —
в раскаленный металл перелей
в словолитне расплавленных суток.
 
 
Ты гляди: каждый звук, каждый штрих
четок так – словно, брови наморщив,
ночи звездный рассыпанный шрифт
набирает угрюмый наборщик.
 
 
Он забыл, что на плечи легло,
он – как надвое хочет сломаться:
он согнулся, ослеп и оглох
над петитом своих прокламаций.
 
 
И хоть ночь и на отдых пора б, —
ему – день. Ему кажется рано.
Он качается, точно араб
за широкой страницей Корана.
 
 
Как мулла, он упрям и уныл,
как араба – висков его проседь,
отливая мерцаньем луны,
не умеет прошедшего сбросить.
 
 
У араба – беру табуны,
у наборщика – лаву металла…
Ночь! Меня до твоей глубины
никогда еще так не взметало!
 

 
Розовея озерами зорь,
замирая в размерных рассказах,
сколько дней на сквозную лазорь
вынимало сердца из-за пазух!
 
 
Но – уставши звенеть и синеть,
чуть вращалось тугое кормило…
И – беглянкой блеснув в вышине —
в небе вновь трепетало полмира.
 
 
В небе – нет надоедливых пуль,
там, не веря ни в клетку, ни в ловлю,
ветку звезд нагибает бюль-бюль
на стеклянно звенящую кровлю.
 
 
Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?..
Только видеть и знать захотим мы —
и засветится синий сераль
под зрачками поющей Фатимы.
 
 
И – увидев, как вьется фата
на ликующих лицах бегоний, —
сотни горло раздувших ватаг
ударяют за нею в погоню.
 
 
Соловей! Россиньоль! Нахтигалль!
Выше, выше! О, выше! О, выше!
Улетай, догоняй, настигай
ту, которой душа твоя дышит!
 
 
Им – навек заблудиться впотьмах,
только к нам, только к нам это ближе,
к нам ладонями тянет Фатьма
и счастливыми росами брызжет.
 

1922

Птичья песня

Борису Пастернаку

 
Какую тебе мне лесть сплесть
кривее, чем клюв у клеста?
И как похвалить тебя, если
дождем ты листы исхлестал?
 
 
Мы вместе плясали на хатах
безудержный танец щегла…
И всех человеческих каторг
нам вместе дорога легла.
 
 
И мне моя жизнь не по нраву:
в сороку, в синицу, в дрозда, —
но впутаться в птичью ораву
и – навеки вон из гнезда!
 
 
Ты выщелкал щекоты счастья,
ты иволгой вымелькал степь,
меняя пернатое платье
на грубую муку в холсте.
 
 
А я из-за гор, из-за сосен,
пригнувшись, – прицелился в ночь,
и – слышишь ли? – эхо доносит
на нас свой повторный донос.
 
 
Ударь же звончей из-за лесу,
изведавши все западни,
чтоб снова рассвет тот белесый
окрасился в красные дни!
 

1922

* * *

 
Совет ветвей, совет ветров,
совет весенних комиссаров
в земное черное нутро
ударил огненным кресалом.
 
 
Губами спеклыми поля
хлебнули яростной отравы,
завив в пружины тополя,
закучерявив в кольца травы.
 
 
И разом ринулась земля,
расправив пламенную гриву,
грозить, сиять и изумлять
не веривших такому взрыву.
 
 
И каждый ветреный посыл
за каждым новым взмахом грома
летел, ломал, срывал, косил —
что лед зальдил, что скрыла дрема.
 
 
И каждый падавший удар
был в эхе взвит неумолканном:
то – гор горячая руда
по глоткам хлынула вулканным.
 
 
И зазмеился шар земной
во тьме миров – зарей прорытой…
«Сквозь ночь – со мной,
сквозь мир – за мной!» —
был крик живой метеорита.
 
 
И это сталось на земле,
и это сделала страна та,
в которой древний разум лет
взмела гремящая граната.
 
 
Пускай не слышим, как летим,
но если сердце заплясало, —
совет весны неотвратим:
ударит красное кресало!
 

1922

Наигрыш

 
От Грайворона до Звенигорода
эта песня была переигрывана.
В ней от доньего дня до поволжьина
крики «стронь-старина» в струны вложены.
Всё, что было твердынь приуральных,
все лежат, как скирды, пробуравлены.
Изломи стан, гора, хребет Яблоновый,
утекай, Ангара, от награбленного!
Ветер, жги, ветер, рви, ветер, мни-уминай,
разбирай семена, раздирай имена,
раскромсай, разбросай города в города,
вей, рей, пролетай, свою жизнь коротай!
 

1922

Собачий поезд

 
                 Стынь,
                 стужа,
                 стынь,
                 стужа,
                 стынь,
                 стынь,
                 стынь!
                 День —
                 ужас,
                 день —
                 ужас,
                 день,
                 день,
                 динь!
Это бубен шаманий,
или ветер о льдину лизнул?
Всё равно: он зовет, он заманивает
в бесконечную белизну.
            Арроэ!
            Аррроэ!
            Арррроэ!
В ушах – полозьев лисий визг,
глазам темно от синих искр,
упрям упряжек поиск —
летит собачий поезд!
            Арpoaэ
            Аррроэ!
            Арррроэ!
            Аррррроэ!
 

2

 
На уклонах – нарты швыдче…
Лишь бичей привычный щелк.
Этих мест седой повытчик —
затрубил слезливо волк.
И среди пластов скрипучих,
где зрачки сжимает свет,
он – единственный попутчик,
он – ночей щемящий бред.
И он весь —
гремящая песнь
нестихающего отчаяния,
и над ним
полыхают дни
векового молчания!
«Я один на белом свете вою
зазвеневшей древле тетивою!»
– «И я, человек, ловец твой и недруг,
также горюю горючей тоскою
и бедствую в этих беззвучья недрах!»
                   Стынь,
                   стужа,
                   стынь,
                   стужа,
                   стынь,
                   стынь,
                   стынь!
                   День —
                   ужас,
                   день —
                   ужас,
                   день,
                   день,
                   динь!
 

 
Но и здесь, среди криков города,
я дрожу твоей дрожью, волк,
и видна опененная морда
над раздольем Днепров и Волг.
Цепенеет земля от края
и полярным кроется льдом,
и трава замирает сырая
при твоем дыханье седом,
хладнокровьем грозящие зимы
завевают уста в метель…
Как избегнуть – промчаться мимо
вековых ледяных сетей?
            Мы застыли
            у лица зим.
            Иней лют зал —
            лаз тюлений.
            Заморожен —
            нежу розу,
            безоружен —
            нежу роз зыбь,
            околдован:
            «На вот локон!»
            Скован, схован
            у висков он.
Эта песенка – синего Севера тень,
замирающий в сумраке перевертень,
но хотелось весне побороть в ней
безголосых зимы оборотней.
И, глядя на сияние Севера,
на дыхание мертвое света,
я опять в задышавшем напеве рад
раззвенеть, что еще не допето.
 

4

 
Глаза слепит от синих искр,
в ушах – полозьев зыбкий свист,
 
 
упрям упряжек поиск —
летит собачий поезд!..
Влеки, весна, меня, влеки
туда, где стынут гиляки,
где только тот в зимовья вхож,
кто в шерсти вывернутых кож,
где лед ломается, звеня;
где нет тебя и нет меня,
где всё прошло и стало
блестящим сном кристалла!
 

1922

Бык

 
Ворочая
              тяжелыми белками
кровавых глаз,
свирепствуя,
                     ревя
                              не умолкая,
идет рассказ.
Он землю рвет,
                          он бьет песок,
                                                 которым
затушит жар,
бросаясь
               за вертлявым пикадором
на блеск ножа.
Все ждут, всё ждут:
                                когда ж начнет он падать,
скользя в грязи,
и первая
             Испании эспада
его сразит.
Она блеснет
                   язвительным укусом
сквозь трепет лет,
и ноги,
          ослабев,
                       уволокутся
в тугой петле!
 

 
Откуда ты?
                 Зачем тебя мне надо,
разбитый хрящ?
Иди сюда,
               багряная Гренада,
взвивай
             свой плащ!
Вот так и мне
                      блеснут,
                                   зрачки заполнив,
и песнь
           и страсть,
вот так и мне —
                          в рукоплесканьях молний,
вздохнув —
                   упасть.
Ведь жить
                 и значит:
                                  петь, любить и злиться
и рвать в клочки,
пока
        глядят оливковые лица,
горят зрачки!
Амфитеатру —
                         вечная услада
твоя беда…
Иди ко мне,
                    багровая Гренада,
иди сюда!
Ведь так и жил,
                          и шел,
                                    и падал Пушкин,
и пел,
         пока —
взвивалися горящие хлопушки,
язвя бока.
 

 
Все ждут, все ждут:
                       когда ж начнешь ты падать,
еще горящ,
и первая
             Испании эспада
проколет хрящ.
Ведь радостнее
                         всех людских профессий, —
сменясь в лице,
судьбу чужую
                       взвесив на эфесе,
ударить в цель!
 

<1924>

А. А. Ахматовой

 
Не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.
За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,
За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и надо б желчь, —
Стихов твоих сот тяжел.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.
 

18 апреля 1924

Конец зиме

 
Бабахнет
              весенняя пушка
                                         с улиц,
завертится
                 солнечное ядро;
большую
                блистающую
                                      сосулю
бросает
            в весеннюю грусть и дрожь.
 
 
По каплям
                 разбрызгивается холод, по каплям
распластывается тень;
уже мостовая
                       свежо и голо
цветет,
           от снега осиротев.
Вот так бы
                  и нам,
                           весенним людишкам,
под гром и грохот
                             летучих лучей
скатиться
                 по легким
                                 сквозным ледышкам
в весенний
                 пенный,
                               льюнный ручей.
Ударил в сердце
                           горячий гром бы,
и радостью
                   новых,
                             свежих времен,
вертушкой
                   горячей солнечной бомбы
конец зимы
                   чтоб был заклеймен!
 

<1925>

Cиние гусары

 
Раненым медведем
                                 мороз дерет.
 
 
Санки по Фонтанке
                                 летит вперед.
Полоз остер —
                        полосатит снег.
Чьи это там
                     голоса и смех?
«Руку
           на сердце свое
                                     положа,
я тебе скажу:
                      ты не тронь палаша!
Силе такой
                     становясь поперек,
ты б хоть других —
                                не себя —
                                                 поберег!»
 

 
Белыми копытами
                               лед колотя,
тени по Литейному —
                                      дальше летят.
«Я тебе отвечу,
друг дорогой, —
гибель нестрашная
                                 в петле тугой!
Позорней и гибельней
                                       в рабстве таком,
голову выбелив,
                           стать стариком.
Пора нам состукнуть
                                 клинок о клинок:
в свободу —
                     сердце мое
                                          влюблено!»
 

 
Розовые губы,
                        витой чубук.
Синие гусары —
                            пытай судьбу!
Вот они,
              не сгинув,
                                не умирая,
снова собираются
                               в номерах.
Скинуты ментики,
                               ночь глубока,
ну-ка – вспеньте-ка
                                   полный бокал!
Нальем и осушим
                               и станем трезвей:
«За Южное братство,
                                    за юных друзей!»
 

 
Глухие гитары,
                           высокая речь…
Кого им бояться
                             и что им беречь?
В них страсть закипает,
                                       как в пене стакан:
впервые читаются
                               строфы «Цыган»…
Тени по Литейному
                                 летят назад.
Брови из-под кивера
                                   дворцам грозят.
Кончена беседа.
                           Гони коней!
Утро вечера —
                         мудреней.
 

 
Что ж это,
                что ж это,
                                что ж это за песнь?!
Голову
             на руки белые
                                      свесь.
Тихие гитары,
                       стыньте, дрожа:
синие гусары
                       под снегом лежат!
 

Декабрь 1925

В те дни, как были мы молоды…

 
На жизнь болоночью
                                   плюнувши,
завернутую в кружева,
еще
      Маяковский
юношей,
 
 
шумел,
           басил,
                      бушевал.
Еще не умерший
                               Хлебников,
как тополи,
                    лепетал;
теперь
           над глиняным склепом его
лишь ветер
                  да лебеда.
В те дни
              мы все были молоды…
Шагая,
           швырялись дверьми.
И шли поезда
                       из Вологды,
и мглились штыки
                               в Перми.
Мы знали —
                      будет по-нашему:
взорвет тоской
                         эшелон!..
Не только в песне
                               вынашивать,
что в каждом сердце
                                   жило.
И так и сбылось
                           и сдюжилось,
что пелось
                   сердцу в ночах:
подернуло
                  сизой стужею
семейств бурдючных очаг.
Мы пели:
               вот отольются им
тугие слезы
                     веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
                  власть стариков!
Но время,
                незнамо,
                               неведомо,
подкралось
                   и к нашим дням.
И стала ходить
                           с подседами
вокруг
           и моя родня.
И стала
             морщеной кожею
желтеть
              на ветках недель.
И стало
             очень похоже
на прежнюю
                     канитель.
Пускай голова
                        не кружится,
я крикну сам
                      про нее:
сюда,
        молодое мужество,
шугай
          с пути воронье!
Скребись
                по строчкам линованным,
рассветом озарено,
чтоб стало опять
                            всё ново нам,
тряхни еще стариной!
Пусть вновь
                     и вновь отольются ей
седые слезы
                    веков.
Да здравствует Революция,
сломившая
                   власть стариков!
 

1925

Дурацкое званье поэта…

 
Дурацкое званье поэта
я не уступлю
                      никому —
ни грохоту
                  Нового Света,
ни славе
              грядущих коммун.
Смотрите —
                     какое простое,
веселое слово:
                       весна!
С ней —
              всё остальное —
                                           пустое,
с ней —
              каждая строчка
                                         ясна,
Сидите,
            томитесь,
                             корпите
на каменном кресле
                                    труда
в надсаде,
                в натуге,
                                в нарпите,
а это ведь —
                      всё ерунда!
Вот выйти
                  и выдохнуть разом
всю гарь
              человеческих дней
и метить
              расширенным глазом
на то,
          что больней и родней.