Текст книги "Месть базилевса"

Облака действительно словно погнались за кораблем. Быстро, как бывает на море, развернулись в огромные тучи, обложили небо так же плотно и неотвратимо, как орды варваров обкладывают приграничные городки. Вода за бортом словно начала закипать, вспенилась белым, пошла частыми, злыми всплесками. Ветер усилился, заморосил дождь, и белый день скоро превратился в подобие ночи.

Неторопливые размышления на корме для капитана закончились. Теперь приходилось носиться по палубе таким же диким галопом, как пьяный моряк гонится за смазливой шлюхой. Дел сразу стало невпроворот. Пришлось быстро убирать паруса, вынимать из гнезд тяжелые мачты, снимать с них навесные реи и укладывать вдоль бортов.

Капитан сипел, хрипел и погонял матросов такими словами, что, наверное, черти в аду восторженно вторили его выкрутасам. Временами он вспоминал про высокородного пассажира, испуганно оглядывался в его сторону. Но ветер крепчал, волны высились, и как тут стерпеть, чтоб не поддать скорости очередному бездельнику, никчемному сыну козла и девки-давалки, смачным пинком под зад! И как не растолковать попутно, что для спасения собственной шкуры нужно хвататься за канат не как баба беременная щиплет себя за соски, а как черт вцепляется в душу согрешившего праведника! Веселей, веселей, ребята, чтоб вас дьявол проквасил! Чтоб вам тысячу лет давиться отрыжкой болотной гадюки и срать морскими ежами!

Хвала Иисусу, хоть паруса успели убрать без потерь. А скоро пришлось сушить весла, втягивать их внутрь и наглухо задраивать деревянными щитами весельные порты. К тому времени волны окрепли, выросли, с грохотом и шипением перекатывались через палубу. Трепали галею так же безжалостно, как осенний ветер мочалит на ветке последний лист.

Впрочем, это была еще не буря, лишь ее преддверие…

Клавус держали уже четверо моряков, чертыхаясь и оскальзываясь от натуги на мокрых досках. Одного из них, неуклюжего, колченогого Лукиана из Фары волна смыла за борт, как рукой смахнула. (Упокой, Господь, его грешную душу, хоть и редкостный был лентяй!) Заметив это, Евдаксион сам вцепился в тяжелый и мокрый клавус. Налег всем телом, от усилий забыв ругаться.

Моряки, исходя жарким потом среди холодной воды, из последних сил удерживали нос корабля против волн, все сильнее подбрасывающих галею…

Но и это была еще не буря!

Настоящий ад разразился позже, когда водяные валы выросли, казалось, до самых туч, когда ветер завыл-засвистел как тысяча голодных бесов, когда за стеной дождя уже стало не различить воду и воздух, и лишь ослепительные, оглушительные молнии освещали бедствие «Божьей милости».

Капитан Григорс плавал по морям с неполных десяти лет, видел штормы, всякое повидал, но подобные на его памяти можно пересчитать по пальцам одной руки…

Когда переломился дубовый клавус, он сначала не понял, что случилось. Показалось, молния треснула совсем рядом, странная молния без огня. Все еще сжимая в руках кусок дерева, он отчетливо, как-то очень неторопливо удивился про себя, насколько вдруг легко пошла рукоять, словно волны разжали пальцы… А почему он падает? Почему матросы-бездельники вдруг посыпались за борт переспелой айвой с дерева?.. Тут его с силой стукнуло о палубу, поволокло в потоке бурлящей воды. Лишь обломок клавуса в окостеневших ладонях, встав в распор между фальшбортом и еще чем-то, удержал капитана от падения в море.

Это он сообразил потом, когда очнулся. Сначала сознание погасло от удара головой о твердое…

Сколько он пробыл в забытьи? Что теперь с кораблем?

Бог знает!

В голове вяло, с болью, шевелилось обреченное: «Лучше бы не выныривать из мрака, все равно всем конец! Клавус сломан, неуправляемую галею рано или поздно повернет к волне боком, опрокинет вверх килем, разобьет в щепки… Попробовать поворачивать веслами? Нет, не получится на такой волне, стоит отдраить порты, как трюмы зальет по самый верх… Конец! Господи, да за что же?!»

«Отче наш, еже Повелитель един, еже суть Пастырь рабов твоих…» – сами собой возникли в душе слова молитвы. Он горячо, торопясь, сбиваясь, зашептал их, отфыркиваясь от соленой воды.

Конец!

Капитан сам чувствовал, его сознание словно бы раздвоилось в тот момент. От удара, наверное, когда голова пополам… Он навсегда запомнил, как искренне, до слезы, выговаривался священный текст. И при этом успевал еще и о другом подумать – жалел галею и себя, конечно… Так же, не прерывая молитвы, успел подумать не без ехидства, что им, привычным морякам, тяжело, а каково сейчас пассажирам! Тоже молятся, небось, что еще… И тут же, словно в ответ, услышал чужую молитву совсем где-то рядом… Приподнялся с усилием – точно, Миак, то-то голос знакомый… Миак на коленях… нет, на четвереньках, и Юстиниан рядом с ним полусидит, вцепившись во что-то…

А почему Миак кричит на своего базилевса?

– Погибаем, базилевс! Мы погибаем!

«Это и так ясно, к чему кричать…»

– Мы гибнем, господин, гибнем! Покайся же! – уже отчетливо слышались выкрики Миака. – Дай же обет Господу Богу нашему во спасение твое не наказывать никого из твоих врагов! Пусть, Боже Святый, все они живут в мире и благоденствии, если Он вернет тебе царство! Пусть будет так во имя Господа Всепрощающего! Прости их, господин, как Иисус всех прощал!

– Ах, не наказывать?!

– Господин!..

– Ах, не наказывать просишь?! Раб! Червь!

Капитан не сразу сообразил, что это не буря отвечает Миаку, это голос самого базилевса. Увидел, как тот, приподнявшись, попытался пнуть слугу. Но не достал вроде бы, очередной удар волн повалил его.

– Господин мой!..

– Да, я клянусь! – выкрикивал базилевс. – Клянусь перед лицом Господа, перед лицом Сына Божьего, клянусь отомстить всем предателям и неверным, всем трусам и малодушным! Пусть Господь потопит меня вот сейчас, на этом вот месте, если я пощажу хоть кого из них, если хоть кто-то из их семей и родни останется безнаказанным! Я, помазанник Божий, законный автократор ромеев, клянусь тебе в этом, Господи!

Обращаясь уже не к Миаку, – к самому Всемогущему! – Юстиниан перекрывал даже рев шторма, показалось Григорсу. И ничего он не шепелявый, так, слегка запинается в некоторых словах…

«Теперь – точно конец!» – со странным, оцепенелым спокойствием успел подумать Евдаксион. Богом проклятый базилевс сам накликал. Потом, похоже, капитана опять чем-то ударило. Он снова потерял сознание.

Помнил, когда очнулся, удивился, что все еще жив. Что галею вроде бы болтает как-то поменьше, помягче. Когда капитан окончательно пришел в себя, то увидел, что шторм успокаивается…

* * *

Избитая морем галея подходила к устью Дуная. В голубой дымке между морем и небом уже виднелась темная полоса берега. От нее в синие воды Понта Евксинского отходил широкий клин более светлой воды, это река потоком вливалась в море.

Шли медленно, всего на четырех веслах по каждому борту, над которыми надрывались восемь уцелевших рабов. Мачт больше не было, смыло мачты. И новый, наскоро сколоченный клавус держится почти на соплях, озабоченно поглядывал капитан Григорс.

По привычке он разгладил усы ладонью и тут же сморщился. Слева от темени до подбородка все опухло и налилось синевой, прикоснуться больно. Приложило его…

Впрочем, чувствовать эту боль было даже приятно. Живой, Господи, Твоя воля, слава Тебе!..

Чуть раньше капитан ножом отхватил у себя с головы прядку черных, с сединой волос, незаметно для всех и вроде как для себя самого, отвернувшись от своей же руки, перебросил через фальшборт. Это тем, древним…

– Капитан! – услышал вдруг звучный оклик.

Ох, знакомый теперь!

Григорс вздрогнул, дернулся и во всю прыть засеменил по палубе к базилевсу. Не дойдя трех шагов, грузно бухнулся на колени, склонил голову. Надо – не надо, а хуже не будет, рассудил он. Почтения к высшему никогда не бывает слишком много, всегда – только мало.

– Встань, капитан!

Он встал, но не сразу осмелился поднять глаза.

Когда поднял, заметил, что Риномет смотрит на него без гнева. Глаза яркие, непокрытыми волосами играет ветер, тупые обрезки ноздрей чуть заметно колеблются от дыхания. Спокоен, весел, невозмутим… Как будто не было никакой бури, будто половину людей не смыло за борт и вторая половина не готовилась идти на корм рыбам!

«Вот она, сила власти… – мелькнуло у Евдаксиона. – Хотя нет, не власти… Просто – сила!»

– У тебя хороший, крепкий корабль, капитан, – звучно, но с едва уловимой неправильностью, сказал Риномет. – Мне понравилось это плаванье, в нем Бог явил свою волю. Я запомню тебя, капитан. Скоро я верну себе власть, и ты узнаешь благодарность базилевса ромеев! – Он дернул острым подбородком, показывая, что все сказал.

– Слава! Слава Юстиниану II Великому! – Евдаксион снова грохнулся на колени.

«Запомнит?.. Может, лучше, кабы забыл… Да вернет ли трон?» – Капитан опять склонил голову, чтоб автократор, избави Господи, не прочел сомнение в его глазах.

За три с лишним десятка лет жизни Григорс научился разбираться в людях, без этого не только в торговле не преуспеешь – команду толком не наберешь. Он уже понял, что Риномет из тех самолюбивых натур, которые малейшее возражение собственной воле расценивают как прямой вызов…

Подумал и сам испугался собственных мыслей. Ему ли, сыну шлюхи и пьяницы, судить о багрянорожденном? Не нахальство с его стороны – разбираться в характере базилевса?! Хотя…

«А ведь вернет власть!.. Этот – вернет!» – мелькнуло неожиданно, как озарение.

Базилевс, бросающий вызов самому Богу посреди водяного ада, – захочешь, да не забудешь. И пощади, Господи, его врагов, потому что им больше не от кого ждать пощады!..

3

Костер набирал силу, и шаман набирал силу. Кружился, подпрыгивал, бил в бубен и себя хлестал бубном, словно коня подстегивал. Выл, кричал, пел, бормотал что-то даже не на языке талов, совсем непонятное. Глаза дикие, взгляд невидящий, движения настолько быстрые, что не уследишь. Его длинная, ломкая тень в мерцающем свете пламени металась подраненной птицей. Чудилось, вот-вот тень отделится от тела, закружится сама по себе.

Любеня понимал, Хаскара уже здесь нет, его дух уже там, в Верхнем Мире. Путешествует по таким далям, о которых подумать страшно.

Алекса, наблюдая за чужим, таинственным действом, все крепче прижималась к нему. Щекой почувствовав невесомое касание волос, он отвлекся, побережнее переложил руку на ее плечах.

Вроде обычное дело – взять девушку в жены, дать клятву богам быть вместе, делить кров, и хлеб, и судьбу, в радости – радоваться, в горе – не гнуться… Со стороны посмотреть – обычно. А как до самого дошло – нет, не так… У него – по-другому, не как у всех! – был твердо уверен он.

До сих пор самому странно, как сподобился. Ведь он, Любеня, никогда не был особо боек с девками. Начнет с ними разговаривать и робеет почему-то, теряет слова. Брат, высоченный красавец Ратмир, даром что младший, все время задирал кому-то подол в кустах за деревней. А он, старший, все воевал где-то, некогда было научиться. Положа руку на сердце, здесь сам себя не узнал – налетел как коршун на куропатку, схватил…

Подумал и усмехнулся. Вспомнил, как сговаривались их родичи. Тоже неспешно, до томления и зубовного скрежета. Мама Сельга с несколькими старейшинами два раза ездили к оличам говорить, их старейшины в ответ приезжали.

Брать жену из другого рода – дело, в общем, обычное. Не зря на торжища по весне и осени вместе со старшими ездят и молодые. Старшие там, понятно, торгуют, обмениваются товаром, а парни и девки приглядываются друг к другу, кто посмелей – даже сговариваются. Издавна так ведется – кровь между родами мешать, чтоб, значит, в одном не застаивалась. А зачем – даже старики не знают. Наверное, так бог Род завещал, от него пошел этот древний обычай.

Но всякое дело договора требует, а договариваются в лесах подолгу, объедаясь и опиваясь от умственного усердия.

Любеня не сразу понял, что его избранница матери не понравилась. Сельга и не говорила прямо, раз только, когда он вслух восхищался красотой любимой, прервала неожиданно резко: «Красивая, да… Жалко только, умом не вышла». «Почему не вышла? С чего ты взяла?» – растерялся от неожиданности Любеня. «Не знаю уж почему. Не вышла, и все тут… А люди говорят: глупый мужик – беда на дворе, глупая баба – беда в доме…» – сказала Сельга и отвернулась.

Любеня сдержался, не ответил злостью, но крепко тогда рассердился. Нет, в самом деле, Сангриль когда-то называли глупой, теперь – Алексу. Как сговорились все! Там, у свеев, пеняли на его любовь, говорили, что глупа как утка, и здесь все сначала. Словно он лишь глупых баб способен любить!

Еще Заринка, сестренка, изъела крапивными подковырками. Мол, краса-невеста статью богата – и спереди как у коровы висит, и сзади как у свиньи не опоросившейся. Только зачем было далеко ездить, неужто в своем роду жоп и грудей не нашлось?

Маленькая пока, бесится от девичества.

Сказал ей – надулась, обозвала его, убежала…

Любеня вдруг вспомнил, как Заринка передразнивала плавную, чуть вразвалку, походку Алексы, широко виляя тонкими, словно у парня-подростка, бедрами. Засмеялся.

– Ты что, Любенюшка? – тихо, в самое ухо спросила Алекса.

Его жена перед людьми и богами…

– Ничего. Так… Подумал, вот придут родичи с утра величать молодых, а нас нет. Потерялись.

– Потерялись, – подтвердила она. – Нехорошо, наверное. Обидятся.

– Хорошо!

Алекса уже несколько раз просила отвести ее к чуду, живым камням, что сами собой перекладываются с место на место. Вот и украл муж жену посреди свадебного пира. Надоело смотреть на хмельные, раскрасневшиеся лица, слушать обычные шуточки про крепость мужского корня и податливость женского устья.

Родичи любили позубаскалить над этим не меньше, чем налившиеся пивом воины моря. И кто утверждает, что все народы отличаются друг от друга?

А ему хотелось остаться наедине. Пить глазами ее красоту, вдыхать ее сладкий, травяной запах, касаться прохладной, нежной, светящейся в темноте кожи.

Убежали! И долго потом смеялись в лесу, представляя, как родичи будут сидеть и сидеть за столами. Есть мясо, хлеб, заедать киселями и кашами, запивать крепкой сурицей. Валиться, вставать, снова пить и есть. И сами забудут, почему сидят, начнут спрашивать один другого…

Девять живых камней, огромные, в половину человеческого роста валуны серо-синего цвета, Алексу не удивили. «Камни как камни, ничего такого…» – лишь сказала она, задумчиво наморщив лобик. Хотя Любеня показал ей следы на земле от их перемещений, рассказал: вот этот раньше здесь лежал, этот – здесь. А ведь никто их не двигает, сами. Живые.

Коснуться, даже просто подойти к камням девушка после его объяснений побоялась. Любеня подошел, положил ладонь на холодный каменный бок. Мамка Сельга как-то объясняла ему, что это не простые камни, что в них – сила. Но не бесов, не навьей нежити, как боятся родичи. Другая сила, непонятная, спящая. «Может, в этих камнях спят теперь древние, неведомые нам боги, что правили на земле до наших, нынешних?» – предположил он тогда. «Может быть», – согласилась мать.

Ему ли не знать про других богов? Широкобедрая, большегрудая фигурка каменной бабы, что нашел он когда-то в Пещере Великанов, до сих пор у него.

На всякий случай Любеня мысленно попросил неведомую силу живых камней тоже благословить их с Алексой.

А потом девушка по-настоящему испугалась – из-за деревьев вдруг вышел шаман талов Хаскар. Те, кто не видел раньше, часто пугаются его вида.

Сам шаман, показалось Любене, не был удивлен встречей. Еще издали кивал приветливо и скалил темные пеньки зубов. Как будто поджидал их здесь.

– Ай, Любеня, ай, молодец парень, – приговаривал кам на языке славян, смешно, по-своему ломая его. – Бабу взял – молодец. Хорошая баба – гладкая, складная. Совсем хорошая…

Любеня Хаскара давно уже не пугался, Сельга с ним часто встречалась, подолгу разговаривала о волшбе, о камлании, о целебной силе трав, ягод и грибов. Говорила потом: талы – древний народ, шаман много интересного знает. Вообще, низкорослые, узкоглазые талы – мирные, у них и железа-то нет, даже оружие костяное. Поличи хорошо уживались с ними. Но для оличей талы еще в диковинку.

– Ай, сладкая! Мед, а не баба! Понимаю… – продолжал приговаривать кам. – Молодые любиться хотят, понимаю… Бог Ягила каждую весну любит Землю, шибко любит, много семени разливает. И от этого рождается все вокруг… Хорошо! Но – камлать надо. Сначала – камлать, в будущее смотреть, деток видеть, счастье видеть… Потом – любиться. Совсем будет хорошо! Пойдем, паря, пойдем, женка, будем огонь разводить… Камлать вам буду, однако, у богов счастья-удачи просить! Хаскар знает, Хаскар может…

Вот так и получилось, что они с Алексой сидят теперь у костра, прижимаются друг к другу как можно крепче, слушают вскрики и бубен шамана, следят за его причудливыми, порхающими прыжками.

Странно все получилось. Необычно. Как необычной стала сама их встреча, растроганно думал Любеня, щекой чувствуя теплое, частое дыхание девушки…

* * *

Пронзительный, тонкий крик кама поднялся, казалось, до самых небес и вдруг оборвался. Резко, сразу, словно в горле у кама лопнула тугая тетива лука. Хаскар упал как подкошенный, прямо рядом с костром. Мало что не попал в огонь головой.

Алекса дернулась было к нему, но Любеня придержал девушку. Нельзя подходить – дух шамана, возвращаясь из небесного путешествия, может испугаться чужих, не вернуться в тело.

Кам лежал долго. И вроде бы не дышал. Любеня сам начал беспокоиться: а как не встанет? Заблудится дух в бескрайних просторах Прави, которую талы называют попросту Верхним Миром, что тогда?

Но шаман поднялся. Сидел на земле, ошалело поводя головой, будто никого и ничего не узнавая. Потом встряхнулся, поднялся тяжело, обеими руками опираясь на палку. Теперь он опять казался старым и неуклюжим. Стоял и смотрел на огонь. На них – нет, не смотрел.

– Холодно, – вдруг сказал он. – Совсем холодно, однако… Скоро белые мухи полетят, Бабу-Землю снежным покровом укроют. Деревья умрут, трава умрет – все умрет до весны. Весной снова жить будет, однако.

– Снег еще не так скоро, – возразил Любеня.

Шаман не ответил. Отрешенно смотрел на огонь, показывая, что уже все сказал.

– Ну, что ты видел? – спросил полич.

Нехорошо как-то ему стало. Тревожно. Слишком явно прятал глаза шаман.

Отец кама, прежний шаман Кирга, был злым как собака, засидевшаяся на привязи. Такой спать будет – во сне укусит. Любеня знал, именно он когда-то науськал первого силача талов Яши на поединок с его отцом Кутрей. Отец чуть не погиб от рук силача, но все-таки убил его, мамка Сельга рассказывала об этом. Хаскар – не такой. Добродушный, приветливый, улыбался часто и много. Талы почитали его, как положено чтить шамана, но не боялись так, как Киргу.

Почему Хаскар вдруг сделался похож на своего неприветливого отца?

– Видел, да… Много скакал по небу на коне, много видел, – рассказал шаман, неохотно цедя слова. – Хаскар может, да…

– Что ты видел?

– Пойду я… А вы любитесь, да… Пока время есть – можно любиться. Костер большой, теплый, согреет. Женка горячая, сладкая, тоже согреет… Хаскара никто не согреет, Хаскар замерз в Верхнем Мире… Пойду я…

«Пока есть время? А почему – пока?!»

– Что видел?! Скажи! – настаивал Любеня.

– Духи говорили со мной. Это так! – Хаскар обернулся, непроницаемо скользнул взглядом, прищурившись еще больше. Значительно поднял корявый, как сучок, палец: – Духи сказали: кто знает будущее, лишается настоящего! Не надо знать! Знать – плохо, однако… Беда будет.

– О чем ты? Какая беда?! Откуда?!

Шаман опять не ответил. Развернулся и пошел прочь, тяжело припадая на резной посох с выцветшими лисьими хвостами и рогатиной на конце.

Любеня вскочил. И остался стоять. Смотрел в спину удаляющемуся шаману.

Вот бес кривоногий, узкоглазая вражина! Камлать, камлать… «В будущее смотреть, деток видеть, счастье видеть!» – мысленно передразнил он. А теперь – духи сказали… Только растревожил до холода в животе!

Беда будет…

Кинуть ему палку вслед?

– Чего это он? О чем он говорит? – взволнованно спрашивала Алекса. Ее тоже удивило, как сразу переменился шаман.

– Ничего. Устал просто, – сдерживаясь, пояснил Любеня. – Далеко летал, долго был в Верхнем Мире, вот и устал.

– По правде?

– Конечно, любимая.

– Боюсь что-то, – пожаловалась она.

– Чего?

– Не знаю. Вроде нечего, а боюсь… Мы, бабы, глупые, все время чего-то боимся…

– Не бойся! Со мной – ничего не бойся. Ты же со мной, да?

– Наверное, – она дернула плечиком.

– Как – наверное? Почему – наверное? – сразу встревожился он.

Алекса улыбнулась, блеснув беленькими, острыми зубками. С ним, конечно же, с ним! Широко открытые, доверчивые глаза совсем близко, яркие красивые губы чуть заметно вздрагивают.

Он шагнул к ней, и она шагнула навстречу. Одним движением распустила нарядный, расшитый мелким бисером пояс, откинула в сторону. Гибко, змейкой, выскользнула из рубахи, мягко переступила через нее, качнув полными, налитыми грудями. Розовые соски – как два лукавых, подмигивающих глаза.

Откровенность ее обнаженного тела ослепила его. И отблески костра, что играют на нежной коже, как будто гладят ее украдкой…

Он протянул к ней руки, прижал к себе, зарылся в струящиеся, невесомые волосы, игриво, как расшалившийся щенок, лизнул маленькое ушко.

Алекса плавно, одним движением отстранилась. Потянулась сладко, еще больше приподняв грудь. Провела руками по бедрам, словно показывая их плавную, манящую округлость и трогательный темный пушок внизу живота. Весело повела глазами:

– Ну, воин, я тебе нравлюсь?

– Нравишься! – хрипло выдохнул он.

– Очень-очень нравлюсь? По правде?

– Очень нравишься! Ты – красивей Лады-любви и Лели-весны! – не сразу, но нашелся он.

– Нет, красивей – не надо, – она серьезно наморщила лобик. – А ну как ревнивые богини позавидуют красоте смертной, сделают что-нибудь.

На миг он запнулся мысленно, словно где-то уже слышал подобное. В далеком прошлом, от другой девушки. От прекрасной Сангриль. Что же получается – они не только внешне похожи?.. Но Любеня тут же перестал думать об этом. Зачем думать, если кровь стучит в висках ударами молота, если сейчас больше нет никого в необъятной Яви, только он и она…

Пусть будет то, чему суждено быть! Пусть все темные силы Нави встанут у него на пути, пусть сам Рок воспротивится их союзу, но сегодня, сейчас – она с ним!

Она – его!