Текст книги "Месть базилевса"

Где же Алекса?!

– Смотри-ка, шевелится вроде, – сказал кто-то рядом.

– Не, показалось, – сказал другой голос.

– Горло ему перерезать, так и не надо смотреть – шевелится, не шевелится.

– Горло перерезать – конечно, шевелиться не будет…

– Перережем еще! Князь Вадьим сказал: допросить сначала, потом уж…

– А то я не слышал, что Вадьим говорил!

– А слышал, так чего же?

Голоса грубые, громкие, тоже отдаются в голове. Речь вроде похожа на говор поличей или оличей, но слова произносятся по-другому как-то. Хотя понять можно. Тоже славянское племя, одним богам поклоняются.

По голове, надо думать, камнем ударили, понял Любеня. Из пращи. В землях франков он видел это оружие. Простая штука – кожаный ремень, закрепленный одним концом на запястье, второй – свободный. Его зажимают пальцами, камень кладется в кожу, праща раскручивается посильнее и свободный конец отпускается. Да, просто, но такие камни вылетают с огромной силой, от их ударов даже на железных шлемах вмятины остаются. Россы, рассказывали ему, с малолетства учатся владеть пращами. Опытные воины бьют прямо с коня, на скаку, так же метко, как кладет стрелы умелый лучник…

– Обидно просто, – продолжал басить первый голос. – Четырех воинов уложил почитай голыми руками. Без того под градом Юричем потеряли много, князь Хруль с дружинниками секли наших, будто уток били. И этот еще… Если бы князь Вадьим с остальными не подоспел, не сшибли его, пожалуй, не справились бы… Отчаянный! А отчаянных лучше сразу резать, это я тебе говорю.

– Да что ты заладил – прирезать, прирезать! – рассердился второй. – Как ворона каркаешь! Успеем. Вот ответь мне – почему он одет, как полич, а кричал, как варяг? Почему сражался, как берсерк из-за Студеного моря? Откуда знает такой безжалостный бой – ответишь, нет?

– Больно мне интересно… – проворчал первый.

– Тебе – не интересно. А князю интересно, допустим. Он все должен знать, на то он и князь. И еще должен знать про золото поличей. Этот небось у них знатный воин, наверняка скажет.

– Да уж, у этих лесовиков золота невпроворот, – съехидничал первый. – На золоте едят, из серебра умываются. У них в лесах золото прямо на деревьях растет. Заместо шишек!

– Не скажи… Разное говорят…

Они примолкли.

Любеня, несмотря на громкий, болезненный стук в голове, продолжал напряженно думать. Так вот почему он жив до сих пор, вот почему не добили на берегу – хотят дознаться про золото. Второй раз, получается, тайна старого клада не дает ему умереть. Тогда, маленьким, конунг Рорик Неистовый пытал про него, теперь – эти… Они-то откуда узнали? Даже из родичей немногие знают про золото умершего князя Добружа, а эти… Ладно, об этом можно потом, сейчас – другое.

Из неспешного, ленивого разговора степняков ему стало ясно, что россы шли набегом на земли Юрича и были встречены дружиной князя Харальда Резвого, владетеля града. Воины у князя крепкие, яростные, разбили степняков. Те, надо думать, бежали, начали уходить через их леса. Заметили красивую девушку, вот и устроили им засаду. Красавиц они всегда крадут, испокон веков. С этим понятно…

Князь россов Вадьим… Что-то он про него слышал… Точно, из соколов он, вспомнил Любеня. Россы издавна ведут свои роды от зверей и птиц, почитают их как прародителей, словно им мало самого бога Рода. Есть россы-волки, россы-медведи, россы-совы… Вадьим Сокол – так его называют. Еще называют – Вадьим Храбрый. Сильный вождь, говорят. Все время водит своих соколят за кровавой добычей… С этим тоже понятно.

Что-то еще нужно сообразить… Да, Алекса! Молодых девушек степняки, конечно, не режут, уводят в плен. Потом продают дальше, на юг, другим народам. Или себе оставляют в наложницы. Тот же Вадьим Сокол, рассказывали, сильно охоч до женской сладости. Значит, жива любимая… И он жив! А коли так…

– Ну что вы тут расквакались как лягушки! Только и знают, что языками чесать, как бабы ленивые! – властно прозвучал над ним другой голос. Совсем молодой, еще звонкий по-юношески. – Похлебка готова, что ли?!

– Подождать – так будет готова, – проворчали в ответ.

– А некогда ждать, наших надо догонять! Дядька Вадьим говорил: быстрее тут управиться и – за остальными вслед!

– Быстрее огня небось не сгоришь…

– Поговори мне еще, Коряша… Умный больно! – цыкнул молодой.

Любеню вдруг неожиданно и сильно пнули ногой. От острой боли в груди перехватило дыхание. Он заморгал, выдыхая сдавленный стон.

– Вот так надо оживлять-то! А то сидят, ждут… Возьмите его, прислоните к дереву, что ли.

Жесткие, сильные руки подхватили Любеню. Приподняли, прислонили спиной к шершавой коре. Он, уже не скрываясь, оглядывался.

Воинов-степняков было трое. Двое – летами постарше, с одинаково бритыми головами и свисающими на лоб длинными чубами. Бород не носили, а усы длинные, ниже лица. На поясах – мечи грубой работы, поверх холщовых рубах и портов кожаные куртки без рукавов с нашитыми бляхами от копыт. Молодой снаряжен явно богаче. И порты, и рубаха, и даже сапоги – все в вышивке разноцветной нитью, с узорами. И кольчуга у него настоящая, плетенная из железных колец, и меч в расшитых бисером кожаных ножнах точно лучше. Лицо тонкое, гладкое, как у девушки, пышные темные волосы волной спадают на плечи, перехвачены посредине лба головным оберегом. Только усы не удалось свесить – не усы пока, а жидкий темный пушок над верхней губой. Совсем еще молодой.

Да, трое их… Видно было, что россы расположились здесь ненадолго – на конях, привязанных к ветвям деревьев, уздечки и попоны, сняты только переметные сумы. Но костерок уже развели, варево готовят, сказывается привычка к походной жизни. Набегами живут.

Пока Любеня осматривался, молодой присел перед ним на корточки, глянул прямо в глаза:

– Слышишь меня?.. Я – Юрьень, племянник Вадьима Храброго, кнеса соколов. А ты кто?

– Человек… – прохрипел Любеня. Получилось не с первой попытки, слишком уж ссохлось в горле.

– Ишь ты – человек! – усмехнулся Юрьень, криво дернув щекой. – А мне все едино – будь ты хоть человек, хоть пень березовый… Жить-то хочешь небось?

Любеня не ответил. Темные глаза росса были совсем близко, ресницы густые по-девичьи. Да, красивое лицо, девки по такому сохнуть должны. Но – недоброе, сразу чувствуется.

– Хочешь, знаю, жить все хотят… Коли хочешь, так и говорить будешь! Скажешь, что спросим, оставлю тебя в живых, точно тебе говорю. Оставим тебя в этом черном лесу, сам выползешь как-нибудь, – пообещал Юрьень, честно округляя глаза.

И Любеня отчетливо понял – врет. Не оставит. Своих убитых они ему не простят.

– Где Алекса? – спросил он чуть слышно.

– Чего говоришь? А, девка твоя… Так взяли мы ее, Вадьим с остальными увез уже. Нам здоровые красивые девки всегда нужны, – он ухмыльнулся, показывая мелкие, белые, но не слишком ровные зубы. – Хочешь, я скажу – он ее отпустит? Дядька меня любит, меня послушает. Ты мне скажешь, что буду спрашивать, а он – отпустит, точно тебе говорю, – темные глаза все еще насмешливо щурились. – Ты из леса выползешь, а тебе – твоя девка навстречу… Хорошо, а?

Да, молодой. Глупый. Слишком много всего обещает, чтоб можно было поверить. Остальных, надо думать, считает совсем дурнее себя.

Глаза росса были совсем близко, но и рукоять меча близко. Выхватить у него с пояса меч, рубануть, вскочить…

Он дернулся, и пальцы почти сомкнулись на рукояти, почувствовали ее увесистый железный холод. Сомкнулись и соскользнули. Сил оказалось еще меньше, чем думал.

Молодой легко оттолкнул его руку, вскочил на ноги, несколько раз пнул ногой со всей силы. От боли перед глазами замелькали яркие, жгучие искры.

– Ах, вот ты, значит, как! Не хочешь по-хорошему, значит, все укусить норовишь, зверь лесной! Ну, ладно тебе… Ирмень!

– Чяго?

– Чяго, чяго… Нож мне накали на костре – сейчас я его буду по-другому спрашивать!

Короткий плоский нож с роговой рукоятью, из тех, что удобно прятать за голенищем, накалился на углях быстро. И племянник князя опять подступал к нему, держа руку с нагретым лезвием чуть на отлете.

Любеня презрительно наблюдал за ним. Точнее, надеялся, что смотрит презрительно. Лицо, похоже, не слишком слушалось, как и руки.

Не получилось… Прости, Алекса, прости, любимая, подвел тебя Сьевнар Складный, воин фиордов…

– Вот сейчас и увидим, какой ты храбрый, – злорадно, с видимым удовольствием усмехался племянник князя. – Начнем тебя на ремни распускать и увидим…

Он не договорил. Не успел. Вроде ничего не было – ни движенья вокруг, ни звука, ни шелеста постороннего, ни даже тонкого всплеска тетивы не послышалось, а в горле у Юрьеня вдруг сама собой возникла небольшая стрела. Молодой росс еще стоял, не понимая, давился, оскаливая уже не белые – красные от крови зубы, а в нем – не одна стрела оказалась, с десяток, не меньше. Так, наверное, и не успел ничего понять. Просто упал и умер.

«Талы!» – понял Любеня. Охотники! Этих в лесу до последнего мгновения не увидишь, в упор будешь смотреть – не заметишь.

Напрасно степняки решили, что этот лес черный. «Не безлюдный он, есть у него и глаза, и уши!» – мелькнуло торжествующе. Это его земля, его лес!

Те двое, Коряша с Ирменем, тоже не сразу сообразили, что на них напали. Одному первая же стрела вошла прямо в глаз, этот сразу испустил дух, где сидел, там и завалился навзничь. Второй успел вскочить, выхватить меч из-за пояса. Завертелся, оглядываясь, глухо вскрикивая, когда все новые короткие стрелы с костяными наконечниками больно жалили его. Глухо вскрикивая, росс выпустил меч из пальцев, упал на колени, потом опрокинулся навзничь. Только тогда на поляну высыпали охотники талагайцев, которых оказалось как шершней в дупле.

Любеня видел, один из них, молодой Байга, ударил того, последнего росса сучковатой дубинкой по голове. Тот застонал. Байга опять ударил. Опять стон. Удар. Стон.

Длиннорукий, коротконогий охотник даже отступил на шаг, приподнял дубинку повыше. Весело скалил кривые зубы: интересная игра – он бьет, бьет, а чужак все не умирает.

Любеня хотел крикнуть Байге, чтоб прекратил забавляться, оставил росса в живых. Допросить бы его подробно – куда могли увезти Алексу? Но сил у него не хватило даже на крик. Совсем ушла сила-жива, утекла в Сырую Мать-Землю как вода сквозь пальцы…

3

Охотники, самые сильные и ловкие воины племени талагайцев, скользили по темному лесу так быстро, что шаман Хаскар скоро перестал гнаться за ними. Брел потихоньку.

Когда кам добрался до места стоянки россов, все было уже кончено. Все трое пришлых были мертвы, охотники раздели трупы, обшаривали их имущество, уже ссорились из-за добычи. Кричали друг на друга, поминая старые обиды. Шаман для порядка прикрикнул на них, потом начал осматривать раненого Любеню.

Раны плохие, сразу увидел он. Грудь стрелой разворочена, кровь до сих пор сочится, и голова разбита. Там тоже рана. А главное, злой Эрли, бог болезней и смерти, уже тронул полича своими когтистыми лапами, выпил теплые краски жизни, заострил, выбелил лицо как мороз землю. Будет жив или нет, кто знает? – озабоченно цокал Хаскар. Камлать бы надо, будить могучего, но ленивого от собственной силы Ягилу, просить помощи против злобного Эрли. Но не здесь, не сейчас…

Раненый был в сознании. Смотрел понимающе, шевелил губами, словно силился что-то сказать. Слов слышно не было, только хрипы, такие же частые, как дыхание.

– Не говори ничего, не надо тебе сейчас говорить, – успокаивающе покивал кам. – Сказать что – потом скажешь, спросить – потом спросишь. Сейчас молчи, однако…

Озабоченно цокая, Хаскар достал из глубин своих многочисленных меховых одежек особый мешочек с тайным целебным порошком из древесных грибов и плесени, толченных с ивовой корой. Размешал на ладони с собственной слюной, замазал раны Любени. Этот состав и кровь останавливает, и ранам не дает загнить – еще отец научил, а того – дед. Потом перемотал бережно, грудь – туго, разбитую голову – слегка, чтоб только не кровило. Знал, поврежденную голову сильно нельзя перетягивать, хуже будет.

Оглянувшись на своих охотников, распорядился, чтоб сделали из жердей носилки, переложили на них полича. Талы гурьбой побежали делать. На ходу все еще доругивались. От этого дело двигалось медленно. Наблюдая за ними, шаман угрожающе потряс посохом, пообещал, что встанет сейчас и начнет бить всем подряд по глупым башкам, пока каждая не разлетится на деревянные чурки, из которых сложена.

Носилки наконец сделали.

Любопытный Байга тем временем заинтересовался диковинными зверями с копытами, гривами и длинными, до земли, хвостами. По виду – на лосей похожи. Но не лоси. Молодой охотник, конечно, слышал, рассказывали старики, что большие бородатые люди из славянских родов ездят у таких на спине и называют их кони. Но видел первый раз в жизни.

Как ездят, как не боятся? Глаза у зверей большие, пристальные, зубы огромные, копыта на ногах тяжелее палицы, под лощеной шкурой перекатываются тугие мышцы. И подойти-то страшно…

А что едят невиданные звери? Траву и кору, как лоси? Или (с такими зубищами!) мясо жрут?

Решившись, любопытный охотник подобрал прут подлиннее, осторожно ткнул им в одного из коней. Тот сразу рассвирепел – затоптался задними копытами, забил передними, оскалил морду и громко, злобно заржал. Затряс длинной шеей и огромной башкой, пытаясь сорваться с привязи.

Байга отпрянул. Точно мясо едят – ай, как косится зверь-конь! Вот и Любеню, наверное, хотели скормить им. Хорошо, они вовремя подоспели, выручили. Шаман распорядился – всем собраться, взять оружие и идти выручать сына Сельги. А выручать – Байга всегда первый! Он – храбрый, ловкий, умелый. Великий охотник! Вот шаман умный, всегда все знает, а Байга – сильный. Батыр!

Потом подошел шаман, больно ткнул посохом в спину, погнал батыра нести носилки вместе со всеми. Байга рад стараться, раз шаман говорит – надо делать. Подхватил носилки у самой головы. И первый услышал, что сказал полич. А тот только одно слово сказал – почему? Прошелестел едва уловимо, как тихий ветерок шелестит над макушками высоких деревьев. Но Байга услышал, он – великий охотник, и в глубь земли слышит, и в высоту неба.

– Спрашивает – почему? – Байга обернулся к шаману, неторопливо ковыляющему сзади носилок. – А к чему спрашивает, о чем спрашивает – не знаю, не говорит…

Байга думал, шаман тоже ничего не поймет, да и как тут понять – одно-то слово. Тут много слов скажешь – десять раз по десять и еще столько же, и еще кричишь до хрипа – в глотке потом свербит, и то понимают не больше, чем пни в лесу. Все это он тоже хотел рассказать шаману, побеседовать с ним обстоятельно, как два умных человека беседуют. Пусть шаман знает, что Байга не только великий охотник, но и мудрец, способный словами проникать в суть. Но Хаскар лишь мельком глянул на него, хмыкнул пренебрежительно и не стал заводить с Байгой степенный, рассудительный разговор. Догнал носилки, уперся своим тяжелым шаманским взглядом в лицо раненого.

– Решать судьбу – дело богов, кам не может вмешиваться в их решения. В моих силах лишь немного смягчить их суровость, – сказал Хаскар.

Раненый, похоже, понял его ответ. Закрыл глаза.

А Байга опять ничего не понял. Впрочем, не ему сказано – зачем понимать?

4

Морена-зима, владычица снегов, льдов и морозов, пришла в том году на земли поличей не в пример рано. Как лег первый снег, так и не таял больше. Конечно, еще случались оттепели, и дождь вдруг начинал моросить, и сугробы оседали и плакали, но это длилось недолго. Снова задувал северный ветер Позвизд, опять приходил Карачун-мороз, быстро, словно сердясь на собственное попустительство, превращал растекшиеся лужи в ледяную корку. И Лага-река встала льдом раньше обычного, закуталась в тяжелую снежную шубу. По всем приметам, долгая будет зима, лютая, предрекали знающие старики.

Сельга подолгу не отходила от постели раненого сына. Сначала было совсем плохо. Думала, не вытянет его из цепких, холодных пальцев Мары-смерти. Отчаянье охватывало, чувствовала – черная богиня уже рядом, вот-вот накроет темными крыльями бледное, без единой кровинки лицо Любени. В такие моменты она крепко хваталась за его бессильную, исхудавшую руку, решала – уже если суждено ему предстать перед Вием, Судьей мертвых, то на этот суд они вместе пойдут. Пусть Мара забирает обоих, иначе мать не отпустит сына!

И продолжала молить богов, напоминала Велесу о его охранном заклятии, просила Мокошь, чтоб не перерезала нить Любенюшкиной судьбы, не срок еще, не пришло время. Сынок… Мальчик… Что ж за судьба-то ему такая – одни бои да увечья! В кои веки встретил девушку, полюбил, начал смотреть на мир не как воин смотрит поверх щита на ратное поле – как муж, что по-хозяйски оглядывает семейные земли. И – на тебе…

Нет, не отдавать, держать его за руку. Согревать своими ладонями. Через кожу, через пальцы, через любящий взгляд вливать в него свою силу-живу взамен утраченной. Хоть всю силу отдать – лишь бы жил!..

Родичи говорили, Сельга за эти дни сама как истаяла, хоть бери ее на носилки и тащи на погребальный костер. Непонятно уже, кто бледнее – мать или умирающий сын.

И ведь отстояла! Не отдала сына, первенца, черной богине Маре!

А что в ее густых темных кудрях, которыми так любовались многие, проявились с той зимы снежные прядки – что ж, эту цену она готова была заплатить. Не на такое была готова…

Сельга не сразу обратила внимание, что в те тяжелые дни даже нагловатый Ратмир оставил свои шумные привычки: говорил шепотом, ходил на цыпочках, в собственную избу дверь открывал словно крадучись.

Пожалуй, именно той зимой ее младший почувствовал по-настоящему, что не чужой, не пришлый человек поселился в их доме – брат родной. Иногда, давая матери отдохнуть, Ратмир сам оставался у постели Любени. Подолгу смотрел на брата, и лицо у младшего было задумчивым, без обычной насмешки.

Вот удивительно – здоровые были, сильные, так бычились друг на друга, а как умирать одному, так и второй отмяк. Мужики! Поди пойми их бесконечное самолюбие, что сталкивает лбами с той же силой, с какой рушатся с кручи камни. «И с не меньшим грохотом!» – усмехалась про себя Сельга. Ох, мужики…

* * *

Хоть Мара-смерть и отступилась от него, убралась в свой подземный чертог, где между снежных стен горят, но не греют ледяные костеры, Любене в ту зиму пришлось еще долго лежать. Сначала мучила голова, чуть дернешь сильнее – раскалывалась от внезапной боли, будто пополам лопалась. Удивительно, вроде и раньше по голове получал, Ингвар Крепкие Объятия однажды так приложил обухом огромной секиры Глитнир, чуть дух из нутра не вышиб, как пробку из пивного бочонка. А таких болей не было.

Потом голова утихла, прошла вроде, боль постепенно забылась. Но, как назло, снова воспалилась рана в груди.

Сам виноват, слишком рано вскочил, взялся упражняться с мечом Самосеком, торопясь вернуть мускулам силу, а суставам – подвижность. Намахался, а к вечеру розовая кожа на ране лопнула, и грудь опять закровила. Зловредный Хворь, хозяин болезней и телесной немочи, тут как тут – трясет холодным, проникающим под меховые покровы ознобом. Душит тяжелыми, страшными снами, причудливо сплетает зловещие ухмылки россов, и жалобное, умоляющее лицо Алексы, и лица из прошлого. Друзей – Гуннара Косильщика, Ингвара Крепкие Объятия, ярла Миствельда Хаки Сурового, добродушного Гули Медвежьей Лапы, недругов – ярла Рорика Неистового, ярла Альва Ловкого, ярла Торми Торгвенсона… Все они сплетались в непонятном, тревожном, безрадостном хороводе, в котором почему-то все время мелькала насмешливая улыбка Сангриль, уже вроде бы наполовину забытой. Отчетливо слышался ее голос: «Девушка должна сама позаботиться о себе – так, воин Сьевнар?» А глаза холодные, злые – лед замерзший, а не глаза. Еще хуже, чем во время их последнего разговора, когда Сангриль говорила, что будет принадлежать ярлу Альву.

«Зачем ты пришла? К чему видишься? – все пытался спросить Любеня. – Ведь ты же умерла, сгорела, тебя нет больше!» Но она лишь улыбалась без тепла и света. И все смеялась, смеялась без радости…

Из таких снов выныриваешь как из обморока – в липком поту и с отчаянно бухающим сердцем.

Мамка Сельга очень сердилась. Сказала – еще раз вскочишь, велю мужикам примотать тебя к лежанке кожаными ремнями.

Она может! И примотают. Так что снова пришлось лежать, разглядывать сучки на тесаном, потемневшем от времени потолке, перекатывать в голове бесконечные, иссушающие думы. Волком выть впору, зубами скрипеть от собственного бессилия! Он – здесь, дома, валяется как колода под присмотром и заботой матери, а она, Алекса, где-то там… Милая, нежная, желанная его… В далеких землях, в чужих руках…

Ему ли не знать, что значит рабская доля, когда не видишь ни синевы неба, ни зелени листвы, ни сияния солнца. Когда весь мир вокруг окрашивается темным и серым от горечи постоянного унижения.

Да жива ли? Выдержит ли? Не истает ли тоской и бессилием неволи, не наложит ли на себя руки, не видя другого спасения?

От таких вопросов у самого вздрагивало внутри. Не только своей болью болел, ее, воображаемой, ничуть не меньше. Может, потому и раны долго не заживали, что за двоих мучился. Сам это понимал, только успокоиться все равно не мог. Бежать, разыскать, спасти! Или – отомстить, принести головы убитых врагов, вытряхнуть как сор из мешка на ее могилу.

Воины моря называют месть священным огнем, что разжигают в человеческом сердце сами боги. Его не потушить водой, хоть вылей целое море. Огонь – да, правильно называют! Самому казалось, от этого огня он словно обуглился за долгую зиму. Почернел, наверное, как головешка. Если б хоть мог уйти за ней вслед, двигаться, действовать, искать ее – все было бы легче. Но как идти, если шаг шагнешь, а на следующем уже дрожат колени и подгибаются ноги? Куда идти, если зима замела все тропы такими сугробами, в которые проваливаешься по пояс даже на широких, подбитых ворсистыми шкурами лыжах охотников?

Старики оказались правы – зима выдалась лютая и многоснежная. То мело так густо и долго, что белые мухи, казалось, прямо на лету слепляются в комья, а то затихало, и за дело брался седой старик Карачун. До звона, до колючих иголок в воздухе вымораживал белизну лесов, и лугов, и рек, и, кажется, само небо.

Обычно родичи в начале зимы присыпают избы для тепла и спокойствия снегом по самые крыши, а тут даже не пришлось трудиться – без того насыпало как руками. И прорубь на Лаге приходилось расчищать не один раз в день, по обычаю, а два или три. Как-то Ратмир оступился, исполняя урок в свой черед, макнулся по колено в воду – так домой прибежал словно в ледяных сапогах. Отогревал потом ноги на горячей печи, во весь голос ругался от боли ломким юношеским баском. Покосится на лежащего брата, подмигнет весело и опять давай крыть все подряд – зиму, мороз, прорубь клятую, как и того недоумка, что наплескал вокруг проруби до скользкого льда. Сельга, конечно, шлепнула его по губам, чтоб не поганил избу дурными словами (рука у мамки маленькая, но быстрая на расправу), а сама глазами смеялась.

Любеня тоже похохатывал на своей лежанке. Когда приморозишься, а потом быстро отогреваешься, боль как клещами выворачивает, это известно.

* * *

Пожалуй, если б не родичи, в ту зиму было бы совсем худо, вспоминал он потом.

Родичи… Родные… Положа руку на сердце, сам впервые почувствовал, что это такое. Не братство по оружию, не суровый круг воинов, что умирают и побеждают вместе. Нет, здесь другое…

Голос крови, наверное. Он, говорят, не всегда слышен, но никогда не молчит. Пусть он не такой громкий, как лязг мечей или боевые выкрики побратимов в ратном строю, так ведь и шепот, когда звучит близко, может быть яснее и доходчивее, чем крик.

Не зря испокон веков славяне держатся за родство, выводят свое происхождение от Рода Единого. Только так, понимая свое место в череде сменяющихся поколений, видя старших, что уходят в Ирий, видя младших, что приходят на смену, можно осознать, зачем ты живешь, где твое место в этом бескрайнем мире. А разрушь родство – что останется? Каждый сам по себе? Значит, против всех, выходит… Всех – все равно не осилить, как ни надувайся спесью и яростью. Где-нибудь, как-нибудь, да споткнешься под насмешливые улыбки богов. Не зря самым страшным наказанием у славян всегда была даже не смерть – изгнание из рода. Лишение священного чувства причастности к Древу Жизни…

Честно сказать, это не только его размышления, об этом они много говорили с Сельгой. Вечера зимой долгие, темные, и мать часто подсаживалась к его лежанке. Заняв руки каким-нибудь шитьем или иной домашней работой, заводила доверительные разговоры о богах и духах, о Прави, Яви и Нави, о причудливых кружевах судьбы человеческой, о долге и предназначении.

Как ни странно, эти разговоры, сам звук негромкого, глуховатого голоса матери успокаивали его. Заставляли отвлечься от мыслей о потере и мести. Вроде бы ни о чем конкретном не говорили, но, получается, обо всем сразу. Мать умела сказать так, что ее слова потом вспоминаешь и перебираешь в уме. Сельга Видящая – не зря ее называют! Даже не за то, что лечить умеет, что берет силу от трав и растений, знает всякую волшбу и заговоры. Свой почет мать получила за ум, за способность проникать силой мысли и слов в самую суть вещей. Это Любеня теперь начал отчетливо понимать. И, мучаясь днями бездельем лежки, задумывался о том, что, живи Сельга не в глухой чащобе, не в маленьком роду на краю земель, ее имя, пожалуй, гремело бы по всему белу свету наряду с именами прославленных императоров, королей и конунгов. Рассудить, так многие из них на голову ниже ее…

Посчастливилось ему иметь мать, которую не только любишь, но и уважаешь!

Да, Любеня навсегда запомнил те вечера: тлеет лучина, ярко багровеют в жерле каменки угли, подвывает за бревенчатыми стенами разгулявшийся ветер, а мать, красивая, даже как будто совсем молодая в этом скудном освещении, неспешно ведет беседу. Пожалуй, они никогда еще не были так близки, не только как мать и сын, как человек с человеком. Сельга сама однажды призналась, мол, знаешь, сынок, вроде бы не в чем, а все равно чувствую себя перед тобой виноватой. Понятно, судьба, воля богов, да и проклятие черных волхвов, что Ратень нес на себе, – тяжелый груз, но словно есть и моя вина в том, что не при мне ты рос и мужал. Будто бросила тебя когда-то, не уберегла от беды…

«Знаешь, сынок, я вот теперь только понимаю – любовь, даже ту, что ушла, нужно сохранять в детях. Именно этого требуют от людей боги. По-другому она, любовь, не остается в мире. А если ее не осталось, значит, напрасно все было… Жарко горел костер, да никого не согрел… Именно так, сын, помни это на будущее. Не жги себя без цели и смысла, чтоб не пришлось каяться на суде богов. Христиане вот говорят: всякое зло может проститься искренним покаянием, – тут Сельга запнулась. Похоже, припомнила что-то давнее и усмехнулась воспоминаниям. – А я знаю, чувствую – нет, неправда! Не все прощается людям, не любое зло можно исправить, как ни моли богов. Боги ведь не на слова смотрят – на дела. И Христос небось не глупее нашего Сварога, я так полагаю. Ему тоже не затуманишь разум побасенками да небывальщинами, как нашим мужикам, что словно пни порой засядут за бочонок медовой браги…»

Любеня живо представил родичей, крепко и основательно упершихся в стол локтями за хмельным пойлом, и улыбнулся такому сравнению. Не сразу, но догадался, к чему она все это говорила. Намекала на смерть отца, в которой, похоже, тоже чувствовала себя виноватой. Сам он в те далекие времена был еще совсем несмышленышем, мало что помнил, но по рассказам родичей знал, что мать бросила отца Кутрю ради дядьки Ратня. И отец от горя начал искать погибели. И нашел ее.

В один из вечеров, под настроение, Любеня все-таки не выдержал, спросил прямо: любила ли она отца? А если любила, почему бросила?

Мать, против ожидания, не рассердилась на его вопросы. Задумалась, накручивая на пальцы завитки темных волос с чуть заметными проблесками белых нитей.

«Любила, да… Хочешь верь, хочешь не верь, а любила… Только, как бы это объяснить лучше… Молодая была, можно и так сказать. Все ждала какого-то праздника, вроде – наступит вдруг и будет без конца длиться. А он все не наступал, праздник-то, жили с твоим отцом вроде бы как все. День за днем, ночь за ночью. Вот и потянулась к Ратню, так его захотела, что себя забыла… А теперь, веришь, нет, вспоминаю его все реже. А отца твоего – все чаще. Вот и поди разберись, кого любила на самом деле… Любовь – это тоже ведь совсем не просто, любишь, и все тут, хоть башкой о стену стучи. Разная она, многоликая как Семаргл, бог с семью лицами. Я теперь думаю, здесь, как на море, ты-то знаешь, – и приливы есть, и отливы. Это тоже важно понять. Поняла бы вовремя, может, по-другому бы все сложилось. И в моей жизни, и в твоей… Так-то, сын».

Любеня промолчал, вдумываясь, и больше они не говорили об этом. Хотя запомнилось.

Впрочем, затянувшееся выздоровление скрашивали не только беседы с матерью. Многие родичи переменились к нему. Думал, насмешками заедят, мол, что ж ты воин – взял жену и защитить не смог, какой же ты воин после этого? Но никто не смеялся. Кивали сочувственно – россы, известное дело, воровской народ, угораздило же вас нарваться на них.

Особенно разительно переменился Ратмир. Он по-прежнему оставался едким, как болотная клюква, но все-таки по-другому. Без злости, что ли. Или – без вызова старшему в ярких синих глазах, напоминающих материнские цветом, красивым разрезом и густой бахромой ресниц. Теперь младший подолгу расспрашивал брата о чужих землях, о походах воинов моря, об оружии, кораблях с драконьими головами и хитрых приемах боя с разным оружием и без него, в чем так искусны народы фиордов. Слушал, приоткрыв рот, только рассказывай. Все-таки он мальчишка еще, хотя выглядит как мужик, про себя улыбался Любеня.

Младший брат…

Как-то Любеня не выдержал, спросил младшего вроде бы шутку, мол, с чего бы ты, братка, так помягчал. Или съел что-нибудь? Или мамка тебя настоем ласковым опоила?

Ратмир понял вопрос. Ответил серьезно. И неожиданно.

– Знаешь, брат, – сказал он, – как ты объявился в селении, я ведь точно – как с привязи сорвался. И сам не хочу задираться, а словно бесы под локти толкают – давай, давай, покажи зубы-то! А почему так, спроси…

– Спрошу.

– Отвечу! Уважал тебя очень сильно. Все-то ты знаешь, все умеешь, целый мир обошел, навидался всего на свете. А по годам – шесть лет всего разницы, не много же… Вот и свербило внутри: он – такой, а – я кто?

– Что ж теперь случилось? Уважать перестал? – усмехнулся Любеня.

– Случилось… Как увидел тебя раненого и беспомощного, непонятно – живого или уже мертвого наполовину, от жалости все перевернулось внутри. Понял – ты тоже человек, а не какой-нибудь Святогор-богатырь несгибаемый… Знаешь, мать мне как-то сказала: кого пожалел хоть раз – это с тобой на всю жизнь останется, как любовь, к примеру, или как обида.