Текст книги "Искорка"

VII

– А я недавно собиралась уж наводить о тебе справки: жив ли ты? – заговорила она, возвратившись. Недели полторы назад, в «Листке» было напечатано, что в проруби под «Дубовским взвозом» нашли утопленника… в черном пальто на фланели, в черной шляпе…

– Да, да… знаю… По описанию, действительно, выходило похоже на меня… Ну, что ж… если бы и в самом деле я попал в прорубь… Кажется, потери тебе не было бы от этого никакой… Напротив… открылась бы перспектива выйти опять замуж, за человека более основательного…

– Я?!. Замуж?!. – вскричала Евгения Васильевна. – Да ты понятия не имеешь, до чего мне противны вы, все вы, мужчины!.. Чем больше я вижу вас там, в лавке, тем противнее вы мне!.. Все вы, – образованные и необразованные, купчишки и рабочие, чиновничишки и мужики, – все вы одинаковые… У всех у вас на уме одна мерзость. Увильнуть как-нибудь от работы, забраться в трактир, напиться… засесть резаться в карты, добраться до закуски, опять пить… говорить всякие гадости женщинам и о женщинах… Ничего, кроме этой мерзости, от вас не дождешься. Кто из вас хоть сколько-нибудь добросовестно занимается делом, за которое взялся?.. Я не видала такого… Есть, правда, еще сумасшедшие, – помешались на деньгах и только о том и думают, чтобы нахватать их побольше, побольше… Им все равно, откуда бы ни нахватать этих поганых денег, только бы нахватать побольше… Это правда, есть, есть и такие!.. И кто хуже, – эти ли трезвые сумасшедшие, или те пьяные животные, я уж не разберу… Знаю только, что на всех вас гадко смотреть…

Межин слушал ее с такой философски спокойной усмешкой, как будто он жил на свете с самого сотворения мира, все испытал, все понял, и жена совершенно напрасно распространялась теперь так горячо о том, что было ему известно несравненно лучше, чем ей.

– Ты сделала ошибку. Тебе следовало бы обзавестись дочерью, а не сыном, – пошутил он, взглянув на мальчика, погруженного в самое тщательное исследование пистолета и его механизма.

Евгения Васильевна поникла головой и тяжело вздохнула.

– А ты думаешь, у меня не болит душа, когда я смотрю на него? – сказала она. – Еще как болит-то!.. Редкий день пройдет без того, чтобы мне не подумалось: Господи! Да неужели же из такого славного мальчика выйдет после такое же гадкое животное, как все кругом?.. Ведь, меня почти весь день не бывает дома: прибегу только на полчаса, пообедать, и опять убегу до ночи. Ведь, он весь день один, а я ни от кого никогда не слышала ни одной жалобы на него!.. Он даже одичал немного от этого одиночества. Повозится на дворе со своей приятельницей, дворовой собакой, покатается с горы на салазках и – опять домой, за книги. Теперь у него взялась откуда-то страсть к книгам. А впрочем, что я говорю: «откуда-то»!.. Конечно, от тебя. Покойник, твой дядя, рассказывал мне, что ты был в детстве такой же тихий, нелюдим и книжник… Он весь, весь в тебя… Неужели же и дальше пойдет по твоей дорожке?

Она вздрогнула и отшатнулась к спинке стула. Мальчик, все время возившийся с пистолетом, с его курком и с пулей, вдруг выстрелил нечаянно из своего ненаглядного оружия. Порядочно переконфуженный, он взглянул на мать, на отца, но, – увидев, что мать только сделала преувеличенно большие глаза и смотрит на него далеко не сердито, а отец посмеивается, – засмеялся сам и бросился поднимать пулю.

– Он здесь все перестреляет! – проговорила Евгения Васильевна, смотря на мужа теми же округленными глазами.

Межин продолжал усмехаться под своими черными усами, глядя на сына, полезшего за пулей под кровать и стучавшего на полу коленками.

VIII

Межин напился чаю, поговорил еще несколько времени с женой, преимущественно расспрашивая ее о том, что ей приходится делать на ее службе, в лавке, кто там распоряжается всем делом и какого сорта люди эти распорядители. Потом он спросил:

– Однако, который же теперь час?

Оказалось, что час пошел уже двенадцатый. Межин встал, с усилием распрямив свою простуженную поясницу, и сказал, что пора ему убираться домой.

– Неужели же ты пойдешь отсюда в город? – спросила Евгения Васильевна, начавшая теперь думать, что, может быть, он пришел сюда, в Дубовку, к какому-нибудь своему приятелю, а к ним завернул только так, по пути…

– Конечно… Куда больше? – отвечал он, несколько удивившись.

– Разве у тебя нет здесь никого знакомых?

– Ни души. А что?

– Да ведь, очень поздно… На Волге и без того пошаливают иногда, а теперь еще праздники… Все пропились, прокутились… Всего только вчера обобрали одного подвыпившего приказчика чуть не до рубашки…

– Ничего… Ведь я не пьян, да к тому же, на этот случай, со мной моя палка… Не очень страшно.

– И еще ветер… Наверное, метель… Слышишь? – продолжала Евгения Васильевна, обращая его внимание на ветер, гудевший в печной трубе и заставлявший слегка дребезжать железную задвижку вверху печки.

Межин стоял уже совсем одетый и закутанный в свой плед до подбородка. В глазах и на губах его виднелась чуть заметная усмешка, вызванная, однако, не тем, что «страхи» жены казались ему совсем пустыми, а тем, что она, так ненавидевшая, так презиравшая теперь и его, и всех мужчин, все же почему-то беспокоилась по поводу того, – удастся ли ему благополучно добраться до дома. Чего бы, кажется, беспокоиться?..

– Пустяки… Около дороги так густо натыканы вехи, что непременно упрешься лбом в которую-нибудь, если свернешь в сторону, – сказал он и прибавил, уходя: – Через час буду дома!..

IX

На Волге было то же, что и часа два назад, когда Межин шел в Дубовку. Налетал порывами ветер и стихал; принимался идти снежок и переставал; скрывался месяц за набегавшими на него тучками и опять показывался из-за них. Только поперек дороги полегли местами, – как исполинские белые стрелы, – заостренные с одного конца грядки снегу, наметенные ветром, и идти сделалось тяжелее. Но Межин отдохнул, обогрелся, а главное – был так поглощен своими мыслями, что почти не замечал ни ветра, ни снега, ни этих снежных порогов, беспрестанно преграждавших ему дорогу.

Он думал до этого времени, что жена ненавидит его; а теперь, за тот час, с небольшим, который просидел у нее, он увидел ясно, что никакой настоящей ненависти она не чувствовала к нему. Он думал раньше, что сын не любит его, боится его, потому что, конечно, восстановлен против него матерью; а теперь оказывалось, что в сердце ребенка было одно только совершенно понятное отчуждение от отца, которое исчезло тотчас же, как только он, отец, подошел с добрым чувством поближе к ребенку. Межин думал и говорил себе прежде, что не может переносить эту Упрямию Васильевну, как он называл иногда жену; а теперь оказывалось, что она не только не вызывала в нем какого-нибудь злобного или хотя бы просто неприятного чувства, а напротив показалась ему сегодня славной женщиной…

Она – молодец! – думал он, шагая по снегу. Она не растерялась и не распустила нюни, когда увидела, что ей приходится самой заботиться о себе и о детях; она взялась за первое представившееся ей тяжелое, неблагодарное дело и четвертый год делает его. Она уже три месяца больна, а каждый день с утра до ночи стоит на своем посту в лавке, и не только не хнычет, но старается показать всем, что она почти совершенно здорова: иначе начнут придираться к ней и, чего доброго, еще откажут от места, ибо кому приятно смотреть на хворого и кислого человека?.. Нет, она – молодец, бесспорно молодец! Только при всем ее молодечестве и упрямстве хватит ли у нее силы переупрямить свою лихорадку и отделаться от нее?..

Хмуря брови, Межин думал, что жена и теперь уже заметно похудела с тех пор, как он видел ее в последний раз летом… Дальше ему вспомнилось, как мать ее, умершая через несколько недель после того, как выдала дочь замуж за него, жалобно просила его накануне своей смерти «поберечь Женю», не забывать никогда, что теперь у Жени не останется уже ни одной души, которая позаботилась бы о ней… Еще больше нахмурив брови, Межин припомнил, что он обещал тогда исполнить эту последнюю просьбу умирающей… Но мало ли что люди обещают от чистого сердца, а потом как-то незаметно забывают свои обещания!..

X

Погруженный в эти размышления и воспоминания, Межин почти не заметил, как дошел до города, а потом и до Покровской улицы. С гримасой согнув свою простуженную поясницу, он пролез в калитку и пошел к небольшому деревянному флигельку, стоявшему в дальнем углу двора. Подходя к этому флигельку, он увидел, что из темных его сеней выдвинулся какой-то человек и остановился. Оказалось, что это был Савиныч.

– Нашелся-таки! – проговорил он, когда Межин подошел ближе. – А я уж два раза приходил щупать замок на твоей двери. Куда это ты запропастился?

– А что? Разве нужно что-нибудь? – спросил Межин.

– Да ведь ты же обещал прийти вечером к «капитану»… Там уж давно идет такая битва, что только успевай обтирать пот. Жарят!.. Я уж успел простукать все, что выиграл вчера.

Межин ничего не сказал. Он ощупью прошел по темным сеням до лестницы на чердак, поднялся по ней и стал отпирать замок, висевший на двери его комнаты. Савиныч следовал за ним.

– Куда это тебя носило? – спросил он.

– В Дубовку вздумалось сходить, – не совсем охотно отвечал Межин.

Савиныч нисколько не удивился. Ему и самому «вздумывалось» от времени до времени наведаться к своим детям, к жене, то есть, на могилку последней.

– А! – произнес он несколько меланхолически. – Что же там?.. Живут кое-как?

– Покуда ничего, живут… Вот только к жене привязалась лихорадка еще с осени…

– О-о!.. Если с осени, так от нее не отвязаться скоро… У этих осенних трясучек уж такой обычай: придет, засядет – и до лета, до настоящего тепла, ее ничем не выжить…

– Плохо дело, если так, – проговорил Межин, не зная, верить или не верить словам Савиныча, но больше склоняясь к тому, что такую дурную славу осенние лихорадки приобрели себе, вероятно, не без всяких же оснований.

Он зажег лампу и осветил свое неприглядное жилище, – небольшую комнату с широким, закругленным вверху окном, ничем не занавешенным и, должно быть, никогда не мытым, – с почерневшею от дыма кирпичною печкою, с закоптелым потолком, с неприбранною после спанья постелью, с неметенным несколько дней, грязным полом. Межин разделся, повесил на стену пальто, мокрый плед и, посмотрев на охапку дров, с утра лежавших в углу около двери, принялся укладывать их в печку.

– Да ты что?! – воскликнул Савиныч. – Я думал, ты хочешь только переодеться, что ли, а ты – печку топить!.. Неужто не пойдешь играть?..

– Нет, лучше не пойду… Устал… поясница болит… не хочется, – отвечал Межин, уложив дрова в печь и принимаясь вынимать вьюшки из трубы.

Савиныч посмотрел на него, закурил папиросу, сел на стул, опять посмотреть на задумчивое лицо Межина и медленно проговорил:

– Так!.. Теперь «не хочется»… Это сколько раз бывало и со мной, что сходишь к своим ребятишкам, посидишь с ними, поглядишь на них, да и задумаешься… Станет как будто совестно, что они живут рассованы по чужим людям, – и задумаешься: да неужели же, Господи, ты, Боже мой, я не могу совладать с собой и жить, как другие, добрые люди? Неужто не могу выкормить, вырастить моих малышей?.. Что уж это за срам такой!.. Не хочу я больше пьянствовать!..

– А-га!.. Тоже бывало? – сказал Межин, засовывая под дрова скомканный лист газетной бумаги и поджигая его.

– Как же… может, сто раз бывало, если не больше… Надо думать, душа-то, хоть плохонькая, и у меня есть…

– Однако, никогда из этого ничего не выходило?

– Никогда… Был один знакомый чиновничек, – тоже собирался перестать пить. Месяца два не пил ни капли; – это правда, – а на третий месяц помер. Ну, помер, так, известно, перестал пить…

Охватив колени руками, Межин молча сидел на полу, перед печкой, и с загадочной усмешкой смотрел на огонь, весело разгоравшийся и ярко освещавший его посмеивающиеся чему-то глаза, тонкие губы, ввалившиеся, но разрумянившиеся теперь щеки. Савиныч, докурив папиросу, потушил ее и встал.

– Ну, так не пойдешь? – спросил он.

– Нет, не пойду.

– А денег у тебя осталось сколько-нибудь?.. Дашь мне на разживу или у самого мало?..

Межин достал из кармана кошелек и высыпал из него все деньги себе на ладонь.

– Шесть рублей с мелочью, – сказал он. – Половину, три рубля, возьми, пожалуй…

– Ну, ладно… Так прощай покуда… А то, может, истопишь печку, надумаешься, через полчасика и сам придешь к нам, – прибавил Савиныч, остановившись у двери и держась за ее скобку.

– Вряд ли…

XI

Но, говоря это скромное «вряд ли», Межин уже знал, что он ни в каком случае не придет, не может прийти. Совсем не теми мыслями, не таким настроением он полон теперь. Какая-то почти незаметная искорка, уцелевшая в его давно холодевшей душе, начала сегодня разгораться, разгораться, как бы раздуваемая ветром, и теперь мысли и сердце Межина были словно охвачены огнем, таким же ярким, каким горели перед ним дрова в печке… Будет… довольно!.. Ему надоела эта бессовестная, грязная, невообразимо глупая жизнь, которою он живет уже больше пяти лет… Неужели же его ума, сердца, характера, способностей только на то и хватает, чтобы изо дня в день пить, есть, спать, курить, играть в карты, да еще, по необходимости, – для того, чтобы добыть денег на эту жизнь, – составлять всякие кляузные бумаги?.. Нет, довольно!.. «Бес, приставленный к нему», достаточно попользовался от него за эти пять лет и может теперь хоть повеситься или, если хочет, убираться к какому-нибудь другому, более слабому, человеку, вроде Савиныча.

Перед печкой, наполнившейся огнем, стало жарко. Межин поднялся с полу, закурил папиросу и стал ходить из угла в угол по своей каморке.

Первое дело, конечно, нужно было найти себе место, – на первое время, конечно, очень скромненькое, потому что даже самые лучшие доброжелатели его вряд ли поверят скоро, что он способен сбросить с себя свое «бездельничество» так же легко, как надоевшее и заносившееся платье. Но он и не рассчитывает покуда ни на какие «богатые милости». Было бы только куда поставить ногу и упереться, а потом он уж и сам продвинется дальше.

Когда место будет получено, он в тот же день напишет или сам скажет об этом жене. Конечно, его жена тоже не скоро поверит тому, что он серьезно «одумался и остепенился», как говорят люди; но он и не ожидает, чтобы она поверила этому сейчас же. Он знает только, что, через несколько ли месяцев, или через полгода, или даже через год, к будущему Рождеству, – во всяком случае, «Упрямия Васильевна» воротится к нему, и они будут жить даже дружнее, много дружнее, чем жили прежде, в первые годы после свадьбы. Это несомненно, потому что как он, так и Женя, лучше узнали жизнь, людей, друг друга и, вообще, сделались теперь поумнее…

* * *

Межин спал плохо, видел с десяток снов, один другого нелепее, и беспрестанно просыпался. Часов в восемь он проснулся опять и почувствовал, что больше не может спать. Однако, и вставать ему не хотелось, так как было еще совсем темно. Он закурил папиросу, задумался, и в его впалых глазах, на тонких губах под черными усами все яснее и яснее обозначалась насмешливая улыбка. Он думал: из всех людей, воображающих, что они знают его, поверит ли хоть одна душа, что он в самом деле свернул и ушел с той дорожки, которою тащился в последние годы?.. Конечно, никто не поверит… Но тем приятнее, тем веселее ему будет воочию показать им, что все они ошибаются, и что невозможное для многих возможно для него.

1901 г.