Текст книги "Степан Рулев"

XVII

Воротившись домой, Тихова долго ходила, а потом села за фортепьяно и заиграла что-то грустное, точно прощальное. Из соседней комнаты вышла Плакса в новом простеньком платье, с шалью на голове.

– В церковь? – спросила чуть слышно Тихова.

– Ко всенощной, – ответила Плакса, облокачиваясь на фортепьяно.

Тихова опять заиграла. Плакса несколько минут слушала ее; она хотела было поговорить с ней, но, заметив, что она не расположена говорить, Плакса вздохнула и тихонько ушла.

Горячо молилась она в угрюмой древней церкви, стоя на коленях в углу. Молилась она больше о Рулеве. Неотразимо стояла перед нею его спокойная высокая фигура, с честным и добрым лицом, с светлыми умными глазами. Плаксе теперь хорошо жилось. Работала она, пока не уставала, училась, наслаждалась музыкой Тиховой, слушала ее рассказы о других странах, а прежняя нужда и непосильная работа были забыты. За все это она была бесконечно благодарна Рулеву, и свою затаенную признательность к этому человеку она выражала теперь, как умела, в своей простодушной молитве.

А Тихова в это время задумчиво сидела над фортепьяном. Думалось ей теперь: неужели нет другого исхода для ее любви к Рулеву? Она была молода, он тоже; она любила его; неужели же непременно следовало из этого – связать ее жизнь с его жизнью? Да и могла ли бы она быть его сотрудницей в его работе; хватило ли бы у ней сил для такой суровой жизни, которую ведет Рулев? И силилась она убедить себя в невозможности и бесполезности этой любви, хотя все мысли и чувства ее по прежнему были на стороне Рулева.

Пришел Вальтер. Он смотрел теперь как-то особенно весело и браво. Тихова пожала ему руку и старалась улыбнуться. Они долго ходили по комнате и говорили. Вальтер передал ей планы Рулева. Тиховой опять стало невыносимо тяжело.

– Он уезжает, – прибавил Вальтер.

– Надолго?..

– Не знаю; да и сам Рулев не знает…

– Ах, Рулев, Рулев! – с глубоким вздохом повторила Тихова и затем крепче сжала руку Вальтера, прислонилась к его плечу и тихо зарыдала.

XVIII

На другой день вечером Рулев сидел за работой – писал письма. Вошел старший брат его и, не снимая фуражки, подошел к столу. Рулев посмотрел на него и, не сказав ни слова, продолжал писать.

– Отец умирает, – отрывисто произнес Андрей Никитич.

Рулев нахмурил брови.

– Ну, – сказал он резко, смотря брату в лицо.

– Пойдешь ты к нему?

– А он велел звать меня?

– Зовет, проститься хочет.

Рулев начал ходить по комнате.

– Что же? – спросил тот.

– Да что, – саркастически заговорил Рулев младший. – В подобных случаях обыкновенно водится просить обоюдно прощения… А на мой взгляд – пока жили мы, так и делали по своему разуменью дело; а пришел конец, так и толковать нечего, потому – делу всякому конец.

– Умирает он, брат…

Рулев пристально посмотрел на него.

– Ты, кажется, хочешь сказать этими словами, что – ты же, мол, милый братец, и убил его? а?..

– Да, – сказал Андрей Никитич, и лицо его побледнело.

– Для тебя собственно, – продолжал он, становясь лицом к лицу с братом, – я могу сказать, что когда я говорил с отцом в последний раз, так делал честное дело и повторить его не откажусь никогда – понял? – сказал он отрывисто…

– Прощай! – сказал Рулев старший, надевая фуражку.

– Прощай! – отвечал младший брат и сел за работу.

Через несколько минут он встал и лег на кровать. Лежал он и час и другой.

По лестнице кто-то шел, тяжело и медленно ступая. Рулев обернулся. Вошел Кудряков в своем сюртучке и брюках, запущенных в сапоги, в накинутом сверху верблюжьем плаще и старом картузе. Он поставил в угол палку, снял плащ и крепко пожал руку Рулеву. Рулев был искренно рад ему.

– Приехал в город нарочно повидаться с вами еще раз до вашего отъезда, – сказал Кудряков, садясь на стул.

Загорелое лицо Кудрякова, на первый взгляд, было угрюмо, но всмотревшись пристальнее, можно было найти в его чертах одно только глубокое, твердое спокойствие. Люди, подобные Рулеву и Кудрякову, выработавшие самостоятельный взгляд на жизнь и определившие себе известный род деятельности, – всегда обладают полным, сосредоточенным спокойствием. Их можно растерзать, раздавить, убить, но запугать или заставить согнуться – нельзя. Они знают это.

Кудряков закурил свою трубочку.

– Я сомневался застать вас, – сказал он.

– У меня на руках есть еще чужие дела – дела завода, – сказал Рулев.

– Я об этом и не подумал, – заметил Кудряков.

Они проговорили далеко за полночь. А старый капитан умирал в своем маленьком домике. Перед образами горели лампады, на столе свечи. Шел дождь и стучал в саду по листьям деревьев. Старый товарищ капитана, полковник, сидел подле кровати умирающего. Тут же лежал, вынутый по просьбе старика, капитанский мундир, в котором старый Рулев геройствовал в битвах, и лучи света играли на его пуговицах.

Старший сын ходил по комнате, а младшего старик еще ждал напрасно.

– Не придет, – сказал он, наконец, глухо.

Дождь стучал. Андрей Никитич ходил по комнате, и шаги его резко отдавались по всему безмолвному дому. Заскребли где-то мыши, ветер зашумел деревьями, застучала в конюшне лошадь. Жизнь с страшною ясностью слышалась умирающему в каждом звуке и точно звала его.

– Похороните меня в этом мундире, – сказал он опять.

Часы пробили двенадцать. Где-то запели песню. Она томительно отозвалась в ушах капитана. Ему хотелось бы, чтобы он умирал где-нибудь в темном погребе, где бы ни вода не капала с сырых стен, не шевелился воздух, не слышалось ни одного звука. Ему хотелось бы, чтобы весь мир умер вместе с ним.

– Степан, Степан! – стонал он.

– Ты, Андрей, хоть заочно попросил бы у него старику прощенья, – сказал он с глубокой тоской.

К вечеру он умер, не дождавшись своего младшего сына.

XIX

Пришла и свадьба Вальтера. Рулев стоял на хорах в темном углу и облокотился на перила. Церковь блистала огнями, вокруг колонн горели свечи.

– Все к лучшему, – проговорил Рулев и пошел вниз. Вслед ему гремело радостное, стройное пенье. Он затворил тяжелую церковную дверь и пошел по улице.

Долго ходил он по набережной реки, обдумывая маршрут и планы предстоящей поездки.

На возвратном пути Рулев проходил мимо новой, освещенной квартиры Вальтера. В раскрытые окна слышалась музыка, мелькали женщины в бальных платьях… Рулев остановился на минуту, потом пошел домой и лег спать. Завтра ночью он порешил уехать.

XX

Перед отъездом Рулев зашел к брату, чтобы переговорить кой о чем. Андрей Никитич сидел на окне: перед ним стояла Саша и плакала. Заметив Рулева, который в это время только что показался в дверях, Саша быстро ушла в другую комнату. Рулев посмотрел ей вслед, сел на стол и опять взглянул на брата.

– Ты на ней не женишься? – спросил он сурово.

– Она еле-еле читать умеет.

– Научи.

– Не годится она мне в жены, – сказал с досадой старший брат, переходя на диван и ложась.

– Однако ж из тебя, брат, вышел порядочный мерзавец, – сказал ему Рулев с расстановкой. – Она и одна голодала – куда же ты ее с ребенком отправляешь?..

– Это лично мое дело, – глухо отвечал старший брат. – А за слово мерзавец ты, я полагаю, ответишь мне?

У него глаза заискрились. С пистолетами в руках он равен был бы брату. Эта борьба была бы ему по силе… Рулев насмешливо смотрел на него.

– Драться? – сказал он тихо… – Эка охота!.. Ты, как видно, меня за героя какого-то принимаешь. Стреляться я ни с кем не стану. Назовешь ты меня мерзавцем напрасно, так я об тебя мою палку обломаю, а то просто изобью как собаку… За дело назовешь, так я с тобой соглашусь, а дело поправлю. – Он опять посмотрел на брата, и как-то жалка показалась ему эта бледная фигура, припавшая головой к спинке дивана и бессильно кусавшая свои тонкие, красивые губы.

– Вот что, – продолжал Рулев с какою-то жалостью в голосе: – нечего терзаться и проклинать себя. С таким настроением духа можно до одного только подвига дойти: лоб себе прострелить. Сегодня я еду отсюда, так на прощанье сделаем мы хоть одно порядочное дело вместе.

Андрей Никитич упорно молчал.

– Саше надо дать возможность зарабатывать деньги, – продолжал Рулев. – Она может взять несколько девушек и брать заказы. – Вот мои деньги, – продолжал он, вынимая бумажник: – ты, конечно, столько же дашь своих, и для начала будет довольно. Ты передашь ей деньги?..

– Нет, – коротко ответил Андрей Никитич, и насмешливая улыбка заиграла на его скривившихся бледных губах. Он опять-таки власть свою хотел показать.

Рулев после этого надел фуражку и пошел было к двери, но остановился и опять посмотрел на брата.

Тот неподвижно лежал и самоуверенно улыбался. Рулев так и ушел, не сказав больше ни слова. Дома он написал о Саше записку Тиховой и уехал.

Дальнейшей судьбы его я пока не знаю.