Текст книги "Степан Рулев"

XII

Вальтер познакомил Рулева с учительницей Тиховой. Вот и еще личность, с которой Рулев несколько сошелся и имел на нее влияние. Тихова действительно, как говорил Вальтер, была умная и добрая девушка. Как и большая часть наших женщин, она мало видела, мало испытала и, говоря короче, была создана не полною жизнью ее времени, а жизнью тесного кружка, в котором ей приходилось действовать. Созданная этим тесным кружком, она, естественно, не могла иметь широкого, светлого взгляда на жизнь, хотя и в ней бессознательно выражались иногда еще не совсем уясненные потребности современного человека.

Тихова была умная и работящая девушка. Она ребенком еще постоянно работала с матерью. Мать пела за работой кольцовские песни: скоро и дочь, ради этих песен, выучилась читать, а потом и мать и дочь распевали вместе. Был тогда у девочки брат, теперь где-то убитый. С братом этим она ходила по утрам к родственнице, учившей их тому немногому, что она сама знала. На улицах брат, – на том основании, что он мальчик, а она девочка и ходила очень тихо, – сталкивал ее в канавы, прогонял прочь, и бедная девочка горько плакала, не отставая все-таки от брата из страха заблудиться. Она была в таком же положении, как собачонка, которую на улице бьет капризный ребенок, которая визжит, страдает, но опять-таки бежит за этим ребенком. Жаловаться матери девочка не хотела и кончила тем, что перестала любить брата и привязалась к одной только матери. В вечном разговоре с матерью за работой в тихой комнате, где перед образом спасителя постоянно горела лампадка, девушка, взросшая на поэзии, под влиянием горячей любви и нежности, сделалась религиозной.

Мать отдала ее в женское училище; девушка прекрасно кончила там курс, да там же и осталась, уже в качестве учительницы. Точных и самостоятельно усвоенных знаний она, конечно, не имела, но все-таки знала больше других в ее летах девушек.

Она была красивая, стройная. Русые волосы ее маленькой головки были густы и необыкновенно мягки, немного бледное лицо очень нежно. Ходила она легко, говорила спокойно, и любимая ее привычка была – во время разговора облокотиться на стол или ручку кресла, опуститься щекой на свою бледную руку и пристально смотреть своими выразительными глазами на лицо говорящего. И сидела она неподвижно, лицо ее было внимательно и задумчиво. Случайно познакомилась она с Вальтером. После сидячей работы она любила иногда гулять за городом в поле, – она и ходила с Вальтером и с какой-нибудь из своих учениц.

Вальтер привык к ней, полюбил ее и рассказал ей свою жизнь без всяких утаек. Не мудрено, что к нему Тихова тоже привязалась. Теперь они считались уже женихом и невестой.

Рулев держался своего убеждения, что когда предстоит дело и есть силы, то нужно действовать, нет сил, так нужно искусственно создавать их. Он видел в Тиховой девушку умную, да еще занимающуюся таким делом, как воспитание, поэтому считал полезным передать ей свой взгляд на жизнь и воспитание. – Не все же спокойной посредственностью наслаждаться и в самодовольствии жить, думал он. Пусть узнает другие требования и мнения, поработает над ними, сравнит… Этак прочнее будет ее деятельность…

Он разбивал Тихову при каждом возникавшем споре, потому что если спорил, то всегда прежде всего выставлял строго научные, математически доказанные факты, соглашался, что они недостаточно еще полны, но предлагал, чтобы и для поддержания противного мнения выставлялись более полные или доказательные факты. Значит, ни на какие сердечные убеждения перед ним нельзя было ссылаться.

Один раз говорили насчет воспитания.

– Какое же, по вашему мнению, призвание человека? – спросила Тихова.

– Почему же вы думаете, что непременно призвание должно существовать? – также спросил Рулев.

– В таком случае весь склад частной жизни человека, по-вашему, только от него одного и зависит, что всякая случайность…

– Я никаких случайностей не признаю и не знаю, – сказал Рулев.

– Как так?.. – Тихова, конечно, удивилась.

– Не признаю, – сказал Рулев. – Случайностью прикрывают теперь наше незнание.

– Что же делать? – спросила она однажды Рулева после долгого и энергического разговора с ним.

Рулев задумался и начал ходить по комнате. «Стремления есть у ней, а есть ли силы?» – думал он.

. . . . .

Тихова ни слова не могла произнесть после этого и молча опустилась на спинку стула. Рулев горько улыбался и опять начал ходить по комнате.

– Нет, – заговорил он, мало-помалу овладевая собой. – Всякому следует делать то, что он может, и больше этого ни от кого нельзя требовать… Вот вам, например, – вам тяжело видеть страданье человека, – ну и смягчайте это страданье, где встретите: разве мало его вокруг вас и разве против него нет у вас никаких средств?

– Я мало знаю, что делается вокруг меня, – сказала Тихова, как будто в ответ на поразившие ее слова Рулева. Она знала, что если Рулев говорит что-нибудь, то имеет на это основание, но ей страшны были его слова, как послышавшийся ночью набат и крики о пожаре.

– Войдите же в эту жизнь… Войдите только, а там с вашей любовью к человеку вы сами увидите, где ваша помощь нужна будет.

– Вот, – говорил Рулев на прощанье, – есть случай познакомиться вам с женским работящим народом. Я встретил здесь одну молодую девушку. Она швея и работает на магазин – значит, терпит за свой труд нужду и, вероятно, оскорбления. В девушке этой очень много любопытного. Она очень неглупа и молода, но всю свою жизнь прожила в одном круге, за одной механической работой. В этом замкнутом круге ей, конечно, душно, и она пустилась в разные мечтанья и устроила в голове своей особый фантастический мир. Дайте ей знания, познакомьте ее с жизнью – и ее ум, который тратится теперь на пустяки, может пригодиться на хорошее дело.

– Давно вы ее знаете? – спросила Тихова.

– Нет, один только раз говорил с ней.

Тихова с удивлением взглянула на него. Рулев засмеялся.

– Я, видите ли, убежден, – сказал он, – что характер человека создается его впечатлениями. А жизнь этой девушки и преобладавшие над ней впечатления я знаю: она сама, как ребенок, рассказала их. – Так дело, как вы видите, в том, чтобы дать этой девушке более благодарную работу и средства к образованию.

– Я могу сделать и то и другое, – сказала Тихова.

– Превосходно, – весело сказал Рулев и вскоре за тем ушел. Он не без основания распространялся о развитии характера человека. «Полезно, – думал он. – Пусть не воображает, что одним хорошим воспитанием можно сделать и хорошего человека».

XIII

На другой день вечером Рулев младший отправился в отцовский дом. В маленькой комнате, выходящей на двор, старый капитан в фуфайке и картузе своем сидел у столика, придвинутого к окну, и играл в карты с старым ротным товарищем, таким же седым и израненным великаном.

– Ваш младший сын приехал? – спрашивал гость, заметив через окно Рулева, когда тот входил в калитку отцовского дома.

– Приехал, – коротко ответил старик.

– Вы с ним что же, капитан? в разладе? – спрашивал полковник.

– Нечего мне с ним возиться, – произнес старый Рулев, останавливаясь и поднимая свою седую голову. – Он мне не сын; а об отце своем ему бы надо было спросить у своей матери, – докончил он и сверкнул глазами. Потом он опять опустил голову и дрожащими руками продолжал сдавать карты.

Степан Рулев проходил мимо окна и все слышал. Он побледнел, потому что на клевету и сплетню смотрел как на такого рода мошенничество, которое мешает судить о людях по их действиям, представляя честные поступки в уродливом и грязном виде. К клевете и всякой лжи он относился в высшей степени беспощадно. Здесь же дело шло еще об умершем человеке, и Рулев чувствовал себя в таком же положении, как если бы стоял лицом к лицу с человеком, бившим беззащитного ребенка. Он прямо пошел наверх.

Плакса сидела за работой одна и пела свою песенку. Рулев поздоровался с ней и сел. Он был, по видимому, спокоен, но немного бледнее обыкновенного.

– Вот что, – говорил он ласково, – вы можете найти работу гораздо выгоднее теперешней. Вам нужно будет сходить для этого к одной очень хорошей и доброй девушке – переговорить. Вот адрес ее. Вы читать умеете?

– Нет, – тихо сказала Плакса, – не умею. – Она уж не смотрела, как прежде, на Рулева и тихо работала.

Рулев прочитал ей адрес.

– Не забудете? – спросил он ласково.

– Не забуду, – ответила она также тихо и все работала.

– Если забудете, – можно будет попросить кого-нибудь прочитать, – сказал Рулев, положил адрес, встал и прошелся пр комнате. В саду ходил Андрей Никитич с Сашей. Внизу все еще говорили. Рулев прислонился к стене, закурил папиросу и посмотрел на руки – руки дрожали.

– Вы завтра, может быть, будете иметь время? – спросил он опять Плаксу.

– Завтра я зайду к ней.

– Хорошо; прощайте пока! – сказал Рулев и спустился вниз. Он прошел в сад, сел около ворот на скамью, снял фуражку и задумчиво начал курить. Андрей Никитич увидел брата и подошел к нему.

– Здравствуй! – сказал он.

– Здравствуй! – равнодушно ответил тот, бросил папиросу и молча начал ломать какую-то ветвь.

Андрей Никитич почувствовал себя не совсем ловко.

– Давно ты здесь? – спросил он, садясь.

– Недавно.

Наступило молчание. Старший брат кусал губы.

– Теперь, – заговорил Степан Рулев с желчной улыбкой, – ты себе вопросы задаешь: зачем я тут сижу? Тебя я не искал, в дом не иду, прочь не убираюсь и тебя ни о чем не спрашиваю – спросил бы прямо: чего, мол, тебе надо? да и конец.

Он посмотрел на брата и засмеялся. Тот тоже смеялся.

– Так знай же, что мне с отцом надо переговорить, – да у него гость, – объяснил Рулев.

– С отцом? – спросил, удивившись, старший брат.

– С отцом, – повторил Рулев младший и, увидев уходившего полковника, надел фуражку и ушел из сада.

Старый капитан все сидел у стола, надвинув на глаза картуз и перебирая карты. Начинало темнеть. Вошел его младший сын. Старик взглянул на него и продолжал тасовать карты.

– Я хочу с вами говорить, – сказал Рулев, закрывая окно и садясь у другого конца стола.

Капитан все сидел в прежнем положении.

– Мне нужно было, вы говорите, спросить мою мать о моем отце? – прямо начал Рулев, смотря на отца.

– Ого! – сказал, выпрямившись, старик. – Это что ж будет?

– Разговор будет, – холодно ответил Рулев. – Какое право имели вы сказать это? На чем основывались?

Старый капитан облокотился на стол и положил подбородок на ладони. Глаза его засверкали из-под седых бровей на сына. Он несколько минут молча смотрел на него.

– Ты, брат, думаешь, что я толковать с тобою стану? – спросил он сурово.

– Читайте, – сказал сын, бросив на стол перед отцом записку учителя.

Старик взял ее и прочитал. Руки его тряслись, побледневшие губы дрожали. Он положил записку на стол, встал и прислонился к печке.

– Поняли? – спросил Рулев.

Старик отрывисто кивнул головой.

– До сих пор вы на нее клеветали, – продолжал Рулев, вставая и подходя к старику. – Теперь вы клеветать не станете? – спросил он.

Рулев говорил тихо и сдержанно, потому что не терпел никакого крика. «Злость берет, так убей, раздави, а орать нечего», – говаривал он обыкновенно. Старик тоже говорил тихо и глухо, потому что у него дыханье захватывало от гнева.

Они стояли лицом к лицу. Старик взглянул было на сына и опять опустил глаза.

– Да и не для чего, – говорил Рулев, подходя к столу и беря фуражку, – теперь она уж не обидится, не заплачет, не станет в ногах валяться. Уложил – ну, и конец игре!

Старик вне себя выступил вперед с сжатыми кулаками, но покачнулся и упал на пол. Кровь хлынула у него горлом. Рулев положил его на кровать, открыл окно, позвал брата и сел на стол.

– Ты убил его! – вскричал Андрей Никитич.

– Где тут, брат, доктора найти? Он и для тебя, кажется, нужен, – насмешливо сказал Рулев младший, надел фуражку, зашел к доктору и отправился к себе на квартиру. Он был просто зол в это время – ничего больше. Глаза его горели, лицо было угрюмо, все движения как-то сдерживались, точно все мускулы были в напряжении. Людей, с которыми он мог обойтись и хуже, было очень много; но много, хоть и меньше, было и таких людей, которые знали Рулева за добрейшего и деликатнейшего человека.

Но здесь была дикая, враждебная сила, а ей нечего было ждать от Рулева никакой пощады.

XIV

Вскоре после этой сцены Рулев опять уехал из города. В своих странствиях он иногда натыкался на крепких и дельных людей, могущих помогать его работе. Такие люди хотя и не часто встречаются, но есть теперь везде. В одной деревне встретил он странного, хромого и угрюмого господина, торговавшего книгами, грифельными досками и бумагой. Господин этот носил бороду, длинные волосы, ходил в стареньком сюртучке и брюках, запущенных в сапоги. Звали его Илья Кудряков. При первой встрече Рулев услышал следующий разговор этого Кудрякова с мальчиком, покупавшим азбуку:

– Учиться хочешь? – спросил Кудряков.

– Смерть хочется, – отвечал мальчик.

– А кто учить тебя будет?

– Сестра выучит. Кудряков подумал.

– Хочешь за зиму и читать и писать выучиться? – спросил он потом.

– За зиму? – повторил мальчик и засмеялся.

– Хочешь – так я тебя стану учить… Приеду сюда зимой и выучу.

В другой раз Рулев встретил его на дороге, и еще сильнее поразила его эта широкоплечая, угрюмая и прихрамывающая фигура. Кудряков в одной рубашке и штанах, засунутых в сапоги, шел по окраине дороги за повозкой и покуривал трубку.

Рулев попросил у него огня.

– Далеко едете? – спросил Рулев.

– А вот в этой же деревне и заночую, – ответил Кудряков, показывая трубкой вперед.

– Книгами торгуете?

– Книгами… Прощайте! – торопливо прибавил Кудряков, приподнял фуражку и, прихрамывая, зашагал за своей повозкой.

Рулев подумал, подумал и порешил к ночи вернуться в эту деревню. К закату солнца он действительно вернулся в нее и опять встретил Кудрякова, ведущего поить лошадь. Они поклонились друг другу.

Рулев остановился у знакомого мужичка Сивожелезова.

У Сивожелезова же ночевал и Кудряков. Придя в избу, он спросил поужинать, вынул бутылку с водкой, выпил рюмку и начал преспокойно ужинать.

– Вы – Степан Никитич Рулев? – обратился он к Рулеву.

– Рулев, – ответил тот с удивлением.

– Я на ваш след частенько нападаю в последнее время. Недавно я видел ваших приятелей таких-то и таких-то.

«Я-то уж не по твоим ли следам брожу?» – подумал Рулев и начал расспрашивать его о здешнем крае. Кудряков знал его несравненно лучше Рулева и, как нарочно, сообщал такие данные, которые интересовали Рулева больше всего.

– Вы специально занимаетесь статистикой? – спросил напоследок Кудряков.

– Да, – отвечал Рулев.

На дворе заржала его лошадь и нетерпеливо затопала ногами, ходя вокруг столба, к которому была привязана. Рулев вышел расседлать ее и дать ей корма.

XV

Илья Кудряков был сын рыбака. Отец его был мужик умный и начитанный, хотя и отличался не то суровостью, не то мрачностью характера. По отце и Илья Кудряков вышел умен.

Брал его отец на рыбную ловлю. Ездили они вместе по широкой реке, весной далеко заливавшей берега, так что на воде стояли деревья и росли кусты. Отец не разговаривал много, а удил рыбу, напевал песни и изредка только перекидывался с Ильей несколькими словами. Илья смотрел себе кругом, слушал, бегал по берегу, и глубоко, на долгие годы запали ему в память и речной воздух, и глубокое безмолвие степи, крутые берега, изрытые весенними ручьями и поросшие лесом, крик птиц, пролетавших над водой; стало ему в городе душно и нехорошо, – вечно хотелось в поле, на реку – бегать и купаться.

В городе случилось с ним еще несчастие. Барин, промчавшийся по улице на беговых дрожках, переломил ему ногу. Это было так: Илья играл на улице в бабки; завидев дрожки, побежал он прочь с дороги и упал, а дрожки проехали по его ноге. Илья заревел, попробовал было, опираясь на землю, встать, но, конечно, уже не мог. Пришел отец, бледный больше, чем изувеченный сын, – посмотрел и поднял Илью.

– Чего ревешь? – спросил он угрюмо дорогой. – Ни ревом, ни бранью ничего тут не поделаешь.

Долго лежал Илья в душной горнице, вспоминал о реке, о ходьбе, о беганье по лесному берегу и горько плакал. Отец, возвращаясь с промысла, ходил по горнице, слушал его стоны и хмурился.

– Чего ревешь-то? тебе говорю, – утешал он его… – Вырастешь – сам увидишь, что терпеть надо… Терпи.

Наконец понемногу стал Илья ходить по улицам, и первым приветствием ему были насмешки товарищей. Сначала Кудрякову стало невыносимо тяжело. Долго раздумывал он и злился, а потом и злиться перестал и, под влиянием сурового отца, начал смотреть на людские отношения с глубокою ненавистью. Разумеется, такой взгляд не создался разом – было много колебаний и всяких сомнений; но об этих колебаниях и сомнениях я не стану распространяться, потому что надеюсь впоследствии полнее анализировать развитие Кудрякова. Вечно он или сидел на заборе, смотрел на улицу и в темный вечер швырял в прохожих камнями, или уезжал с отцом на промысел и словно отдыхал на тихой реке.

В доме у них нанимал квартиру гимназист – сын какого-то сельского священника. К нему Кудряков часто хаживал послушать хорошую книгу. Это было поводом к сближению молодых людей. Раз как-то, наслушавшись исторических рассказов, Кудряков в восторге обнял гимназиста и на другой день сказал ему:

– Хочешь у нас даром жить?

– А что?..

– Учи меня читать; а денег за квартиру мы не станем с тебя брать. Я так и отца упрошу.

Гимназист согласился, согласился на эти условия и отец Кудрякова, и Илья с этого дня начал учиться. Ему в это время было уже пятнадцать лет, и потому он очень скоро выучился читать и поступил в гимназию. К товарищам и учителям он относился грубо и холодно и жил полным нелюдимом. Он работал неутомимо, успевал прочитывать громадное число книг и, по чуткости своей натуры, усвоивал из них только жизненные, реальные знания. Все бесплодные метафизические бредни он в эти лета глубоко презирал.

Он кончил гимназический курс, подумал, закупил книги, бумагу, карандаши и тому подобные вещи и отправился торговать по деревням и селам. Детская любовь к нежилому, вольному месту, рекам, лесам и полям сказалась теперь в нем, хоть далеко не одна эта любовь навела его на эту деятельность. В нем впоследствии Рулев нашел своего лучшего друга и сотрудника.

XVI

Рулев младший шел как-то к Вальтеру, с которым он уже хорошо сошелся. Дорога пролегала около монастыря, и когда Рулев огибал монастырские стены, из ворот обители вышла Тихова.

– Степан Никитич, – позвала она задумчиво проходившего Рулева.

Рулев поднял голову.

– Здравствуйте, Анна Михайловна! – сказал он, наконец, и пожал ей руку.

– Мне нужно с вами переговорить об одном очень серьезном деле, – сказала Тихова. На бледном лице ее теперь играл румянец, глаза блестели ярче обыкновенного.

Рулев пошел с нею обратно.

– Вальтер, – заговорила Тихова с каким-то сдержанным спокойствием, – опросил меня сегодня: хочу ли я быть его женой?.. Он меня любит давно уже…

– Вальтер – человек честный и правдивый, – сказал Рулев, не поднимая головы.

– Да. Я вижу одно только препятствие отвечать ему утвердительно, – тихо продолжала Тихова. – Препятствие в том, что я люблю вас, – докончила она, вздрогнув и посмотрев на Рулева.

Ей давно думалось, что с Рулевым нельзя говорить иначе, как прямо и вполне откровенно; в его присутствии ей чувствовалось, что такой разговор с ним в высшей степени прост и естествен.

Рулев продолжал идти.

– Анна Михайловна, – заговорил он, и голос его точно дрогнул. – Я не люблю вас: я люблю только одно мое дело. А вы…

Ему хотелось сказать ей, что, по его мнению, она не только не поддержит его в его деле, но скорее свяжет. Но ему как-то жаль стало ее, и он смолчал.

– Думаете ли вы, Рулев, что я могу все-таки выйти за Вальтера? – спросила Тихова, останавливаясь.

– Отчего же нет? – спросил Рулев, смотря на нее своим светлым взглядом.

– И больше вы ничего не можете и не хотите мне сказать?

– Ничего, – ответил Рулев.

Тихова хотела что-то еще сказать ему, но не смогла: у нее голова закружилась…

– Прощайте, Рулев! – произнесла она, усиливаясь сохранить спокойствие и протягивая ему руку.

– До свиданья, Анна Михайловна! – ответил он, но не так уже ясно и спокойно, как прежде.

Тихова крепко и страстно пожала ему руку и ушла. У нее слезы навертывались на глазах. А Рулев опять пошел к Вальтеру; но ему стало тяжело и грустно. Точно будто от горячо любимых людей отрывался он в дальнее плавание по морю, где впереди угрожают ему бури, ураганы, подводные мели и битвы. Бури и битвы были бы, впрочем, приятны Рулеву, потому что за ними была близка и цель, к которой он шел; но долго еще придется ему испытывать однообразное плавание, изведывание и ожидание.

«Трудно вырваться из жизни, как бы она ни была пошла, – думал он:– трудно создать свою – с иными радостями и наслаждениями, более нормальными. Почему это? Потому, конечно, что окружающая безмятежная жизнь имеет свою втягивающую, заманчивую силу, против которой бороться не легко. Вынесу ли я эту борьбу? не увлекусь ли где-нибудь нежным, сладкогласным, располагающим к неге пением?.. Вздор», – порешил Рулев и насмешливо улыбнулся.

Он пришел к Вальтеру довольно спокоен и решителен.

– Помните ли вы наш разговор в поле, когда мы змей пускали? – спросил он, плотно затворив дверь и усаживаясь на диван.

– Помню, – сказал Вальтер, остановившись посредине комнаты.

– Я сказал тогда, что «силы есть у нас», – продолжал Рулев, поглаживая бороду и пристально смотря на Вальтера. – Теперь я хочу пояснить это, – прибавил он твердо.