Текст книги "Встречи на ветру"

Ленинградские ветры

Из общежития меня поперли, а куда деваться – не знаю. Город стал для меня чужим. Но и уехать не могу. Гордость не позволяет. Белые ночи отходили, и в город пришли сумерки. Казалось, нет ни ночи, ни утра, ни дня. Все едино. Одну ночь я провела в зале ожидания Московского вокзала. Милиционер турнул оттуда. На другую меня приютила женщина-проводник. Сжалилась.

– Тебе, девушка, одна дорога, – сказала она рано утром, перед тем как уйти и спровадить меня, – в дворники идти. Можно бы и в строители, но больно ты изящна для работы на стройке.

Я к тому времени похудела. Задницу не срежешь, но с моей талией она выглядит очень симпатично.

– Дам тебе в долг тридцать рублей. – Тетя Нина – женщина добрая. – Это почти половина моей зарплаты. Отдашь, когда заработаешь.

Из дома мы вышли вместе.

– Мне направо. – Проводница одета в форму, я с чемоданом и в легком платьице, а вдоль улицы, как в трубе, дует ветер. – Дойдешь по Гончарной до площади Восстания, а там по Невскому. Спросишь, где находится стройтрест номер двадцать. Там спросишь Чурикова Ивана Петровича, это брат мой. Вот тебе записка. – И, уже уходя: – Чемодан сдай в камеру хранения. Долг вернешь.

– Вы же сказали, что для стройки слишком… – Не поворачивался язык назвать себя изящной, я подобрала другое определение: – Худа.

– Ты не худая. Не видела ты худых, а мне довелось в войну повидать ленинградцев из блокадного города. Ты, я же сказала, изящна. Братец, может быть, найдет тебе какую-нибудь работёнку в конторе, для твоей натуры пригодную. Иди уж, а то я с тобой на выдачу белья опоздаю. – Тетя Нина хлопнула меня по плечу чисто по-мужски, ругнулась беззлобно и ушла.

Я осталась стоять на тротуаре с чемоданом в руке и открытым ртом. Это какую же пригодную для моей натуры работёнку найдет мне брат проводницы? Ветер набирал силу. И пошла по улице Гончарной, слегка наклонившись вперед и бормоча под нос: – Все равно я буду жить и учиться в этом городе. И ты, ветер, не мешай мне.

Потом в голову полезли какие-то совсем сумасшедшие слова:

 
Разбитые пальцы…
Забытые ноты…
И время случайно застыло в часах…
Горячие губы…
Безумие…
«Кто ты?»
И руки – невольно – в твоих волосах…
Фальшивые маски… И лживые роли…
Притворно улыбка гнёт линию губ…
Горячим дыханием я грею ладони…
Дрожащие пальцы на мягкости рук…
 

Так и дошла, сопротивляясь ветру и твердя слова, до входа в Московский вокзал. Часы на стене показывали московское время – семь часов тридцать три минуты.

Тётя Нина женщина добрая, но очень нехозяйственная. Сама не поела и мне не предложила ничего кроме чая. В подвале полумрак. Дядька в окошке камеры хранения, наверное, вчера сильно пил и закусывал луком. Вонь страшная.

– У тебя поезд когда отходит? – дыхнул мне в лицо.

– Вечером, – вру я.

– Врешь, девка. Меня не проведешь. Я пятнадцать лет цириком служил в Крестах. У меня глаз наметан.

Кто такой цирик и какие такие Кресты, я не знала, но мне стало страшно.

– Нет у меня билета. Пока. Но я обязательно уеду, – опять лгу я.

– Шагай. Тебя как раз у Катьки ждут.

Опять загадка. Какая Катька и кто меня у неё ждет? Скоро я узнаю, что Катька – это памятник Екатерине Великой и что там по вечерам толпятся проститутки.

Я уже знаю, что Невский проспект – главная улица Ленинграда и что пролегает он от Адмиралтейства до этой самой площади Восстания, что на нем главные универмаги: Гостиный Двор, ДЛТ и Пассаж. Сколько времени я потеряла, толкаясь в них в то время, когда нужно было бы готовиться к экзаменам. Чего скрывать, это в Пассаже я купила с рук дикую редкость, колготки, и чуть не попала в милицию.

Знаю, как он назывался изначально – Большая першпективная дорога, и по ней возили грузы для Адмиралтейства.

Вот и дом, что назвала мне тётя Нина. Никакой вывески не вижу. Она назвала номер треста, но я его позабыла. Кручусь вокруг, мешаю прохожим. А ветер всё дует и дует. А живот скоро взорвется, все бурчит и бурчит. Плюнула я на всё и пошла искать, где бы можно было покушать дешево. Денег совсем мало осталось. Тетининины тридцать рублей я не трону. Это мой неприкосновенный запас.

Иду, иду, народ спешит по своим делам. Прохожих становится все меньше. Люди уже вовсю трудятся над выполнением планов партии и правительства. Были у нас пятилетки, стали семилетки. Один черт вкалывать надо. Мой папа говорил: не прольешь пота – не получишь краюху хлеба. Он льет свой пот в порту. И за свой пот имеет не только краюху хлеба. Несмотря на сильный ветер, мой нос чует аппетитный запах. Так пахло у нас, когда мама начинала заправлять пироги. Так и есть! Написано «Пирожковая», а выше название: «Минутка».

На семьдесят копеек я наелась от пуза. До вечера хватит, а там погляжу, что мне бог пошлет.

Опять народу полно. Сбежали, наверное, с работы и теперь шастают по магазинам. У людей денег прорва. Папа как-то сказал маме: «Деньги портят человека, но без них он становится зверем. За копейку может убить».

Мой папа очень умный. Зря, что ли, он в Мариуполе числится лучшим политинформатором в Доме политпросвещения.

Мамочка моя родная! Время-то уже – около десяти.

– Дядечка, – остановила прохожего.

– Тоже мне нашлась племянница. Чего надо? – Фу, как грубо! А говорят, все ленинградцы – интеллигентные люди.

– Гражданин, не подскажете ли вы мне, где находится строительный трест.

– Откуда приехала? – Опять вопрос. Он что, еврей? Отвечает вопросом на вопрос.

– Из Жданова. – Чего мне скрывать?

– Землячка нашего Жданова? Пошли, я туда же иду. – Не спросишь же, кто такой этот Жданов. Пропустила урок по истории – теперь молчи. Пошла без слов.

Номер треста двадцатый, и располагается он в старинном здании рядом с какой-то церковью.

– Меня Иваном Петровичем зовут. – Жмет мне руку, а я немею: это же брат тети Нины. – Тебе к кому в тресте?

– К Вам. – О записке я позабыла. Так этот мужчина на меня подействовал.

– Если ко мне, пошли тогда в мой кабинет, – спокоен этот братец Иван.

То, куда он привел меня, назвать кабинетом трудно. Скорее, это будуар.

– Садись, – двинул ко мне стул с высокой спинкой. – Рассказывай, кто ты и чего тебе надо от меня. Но сначала скажи, кто тебя ко мне послал. – Не дождался ответа: – Сам знаю.

Я молчу: мне интересно, кого он назовет.

– Наш Ромуальд Карлович падок на смазливых девчонок. Ты кем при нем была? Просто подружкой? Или бери выше – любовницей?

– Не знаю я никого вашего этого, – я запнулась.

– Не знаешь? – протянул брат Иван. – Ну-ка, встань.

Я встала, готовая уйти.

– Да, ты его не потянешь. Больно тоща ты. В нем весу сто килограммов.

– Сестра Ваша меня к Вам послала. Сказала, что вы меня на работу устроите.

– Нина, что ли?

– А у Вас сестер много?

– Три, а что? Но те, другие, дома живут. Это мы с Ниной непоседы.

Без стука вошла женщина:

– Иван Петрович, совещание отменить?

– Чего орешь? – Женщина даже не повысила голоса. – В одиннадцать тридцать приглашай.

Женщина вышла. Привыкла, что ли, что к ней так относятся.

– Распустился народ. Входит без стука. А может быть, я с тобой тут любовью занимаюсь. – Смеется он приятно. – На площадку тебя послать – все равно, что смертный приговор подписать. В контору определю, – глянул очень строго на меня. – Но чуть позже. Сейчас у нас сокращение аппарата. Вот и совещание по этому вопросу провожу. Хочешь, останься. Послушаешь. Так сказать, напитаешься нашей атмосферой. – И опять смеется.

– Атмосферой сыт не будешь. А что мне пока кушать?

– Не проблема. У меня трое детей. Где трое, там и четверо. Прокормлю.

Ветер все дул и дул. Срывая с крыш листы кровли, ломая ветви деревьев, заставляя людей укутываться. Но мне он был уже не страшен. Брат Иван вселил в меня какую-то неведомую силу.

Теперь мне всё нипочем. За спиной такого мужчины мне ничего не страшно.

Но когда я услышала, как Иван Петрович ведет совещание, я окончательно и бесповоротно влюбилась в него. Ну и что, что мне семнадцать, а ему… Какая разница, сколько ему лет.

Слышу, как вы за спиной шипите: «Он женат, у него трое детей». Ну и что? Я влюбилась – и точка!

– Так что, товарищи, – закончил совещание Иван Петрович, – как сказал Никита Сергеевич Хрущев, задачи определены – за работу, товарищи.

И ещё он говорил о том, что в год столетия Владимира Ильича Ленина надо усилить внимание к трудовой дисциплине. Я не могла уразуметь, отчего это надо соблюдать дисциплину в год, когда вождю пролетариата исполнилось бы сто лет. А в другие года – нет?

Я сидела в углу и таращила глаза на него, моего рыцаря. Вот он, настоящий мужчина. Сильный, уверенный в себе. Как же я хочу, чтобы он обратил на меня внимание. Он же ни разу не взглянул на меня.

Народ, шумно двигая стульями, начал выходить. В кабинете мгла от табачного дыма. Глаза ест.

– Что, подруга, – наконец-то Иван Петрович обратил на меня внимание, – понравилось?

– Какой Вы сердитый.

– С нашим народом иначе нельзя. Отпусти вожжи – кто куда начнет тянуть, и, что характерно, каждый в свою сторону.

– Как в басне Крылова?

– Хуже. Там простая повозка. Тут – большой городской строительный комплекс. Ленинградцы ждут от нас не разговоров, а жилья.

Иван Петрович вышел из-за стола. Какой он большой! На улице я этого не заметила. Какие у него широкие плечи, сильные руки! Не говорю уже о его глазах. Голубые-голубые. Почти как у младенца.

И тут он начал говорить так, как будто меня в кабинете не было.

– В последние годы авторитет Н. С. Хрущёва резко упал. Его товарищи по партии всегда критически относились к его экспромтам в проведении экономических и политических преобразований, неоправданным нововведениям. А как они негодовали по отношению к его внешнеполитическим шагам… – Мне хотелось спросить: «Откуда это Вам известно?», но промолчала: папа учил меня слушать. – И особенно разрыв с Китаем и неспособность отстоять интересы СССР в период Карибского кризиса. Военные понимали непродуманность и популистский характер предпринятого Хрущёвым сокращения армии. Рядовые граждане были недовольны ростом цен и пустыми прилавками. Крестьяне были выбиты из привычной колеи уничтожением приусадебных участков и личного скота. Рабочие роптали на снижение расценок и плохие условия труда, а против них хрущёвские власти бросали армию, проливались не только слёзы, но и кровь. Усилились гонения на православие. Пошли поедим куда-нибудь. У нас в буфете одни сардельки с винегретом. Как ты думаешь, я заслужил большой кусок жареного мяса? – Не стал ждать ответа и сам сказал: – Определенно, заслужил. И сто пятьдесят граммов заслужил.

Мы вышли на Невский проспект. На мостовой не протолкнуться.

– Бездельники, – ругнулся Иван Петрович и крепко взял меня за руку. Я не сопротивлялась. Мне это было приятно. Меня ведут, будто малого ребенка. А куда ведут, мне безразлично. Правда, я тоже хотела кушать, но это было главное. Я хотела быть рядом с ним.

– Надоел ветер, – говорил Иван Петрович. – Нам надо надбавку платить за это. Выматывает.

Не доходя до перекрестка, мой поводырь потянул меня через проспект. Лавируя между машинами и автобусами, мы перешли его и прямиком вышли к входу в ресторан. «Кавказский», – прочла я, и мы начали спускаться по ступеням вниз. У нас в Мариуполе рестораны в подвалах не размещают. Я молчу. Это же Ленинград. В раздевалке дядька в синем халате принял от Ивана Петровича плащ. Мне кроме шерстяного костюма снимать нечего.

– Прошу Вас, Иван Петрович, – я обомлела. Какой же он, мой Иван, важный! Его и тут знают. – Вам с дамой, – это я-то дама? – как всегда?

– Как всегда, милейший, и сразу мне мои наркомовские сто пятьдесят, а даме, – тут он улыбнулся и повторил, – а даме – бокал сухого ординарного.

– Закуску как всегда?

– Тащи, у меня мало времени.

Сухое вино было похоже на то, что я пила на выпускном вечере, кислое. Наверное, Иван заметил мое недовольство.

– Не понравилось – не допивай. Сейчас закажу «Хванчкару». Его Сталин любил.

Мы ели какую-то очень вкусную закуску из курятины, и он говорил.

– Мы с сестрой приехали в Питер в сорок шестом по оргнабору. Успел послужить в армии. В боях не участвовал, но был ранен. Легко. Но об этом тебе знать необязательно.

Мужчина постеснялся сказать девушке, что за ранение и при каких обстоятельствах он получил. Читателю мы скажем. Произошло это на учениях. Взводу, где служил Иван, приказано было броском одолеть небольшую высоту и там, окопавшись, занять оборону. Атаку поддерживали два станковых пулемета. Струсил тогда молодой боец и решил отлежаться в кустах. Не знал он, что те кусты находились на линии огня пулеметов. Одна пуля досталась Анике-воину. Попала она ему прямиком в левую ягодицу. Хорошо ещё остались целы яички. А то не было бы у парня детей.

– Я тогда устроился сразу на стройку. Поначалу работал каменщиком. Потом начальство решило послать меня учиться. Окончил заочно техникум и стал начальником участка. Тут и в партию приняли.

Принесли шашлыки. Такой вкуснятины я раньше не ела.

– Так и пошло. Выбрали секретарем партячейки, потом избрали в партком. Учился в Университете марксизма-ленинизма. В пятьдесят первом я уже был заместитель секретаря парткома. Год вламывал, не видя дня. Тогда и женился. Жена родила сразу двойню. Дали две комнаты, а когда родился третий, к тем двум присоединили третью. Теперь мы с моей семьей живем, как профессора, в отдельной квартире.

Я слушала не перебивая и открыв рот. Вот это жизнь!

– Поела? Тогда пошли. Мне на работу ещё надо, а ты езжай ко мне. Я жене позвоню.

А ветер все дул. Неужели тут не бывает тихо?

– Дойдешь до Садовой улицы и там сядешь на трамвай номер три. Доедешь до Чкаловского проспекта и пересядешь на двенадцатый трамвай. Доедешь до Большой Пушкарской – угол Олега Кошевого. Дом номер десять. Запоминала?

– У меня чемодан в камере хранения.

– Давай номерок, я вечером заберу.

Иван Петрович похлопал меня по плечу, выпустил струйку дыма и ушел. Я осталась стоять на мостовой. Гляжу ему в спину и дрожу. Что со мной происходит?

– Девушка, тут не музей. – Молодой мужчина толкает меня в плечо. – Чего мешаешь людям?

Скобарь какой-то. Людям говорит с ударением на втором слоге.

– Проходи, пока я не рассердилась.

– Как я испугался. А что если не уйду? Чего сделаешь?

– В рожу дам, – на всякий случай отступила.

– В рожу? Ну, дай, – надвигается на меня.

– Эй, парень, осади! – Откуда взялся Иван? – Давно пятнадцать суток не имел?

– Да я ничего, дядя, – парень убежал.

– Вот что, Ирина, тут тебе не Мариуполь. Тут народ разный. После блокады много всякого народа понаехало. Есть и те, кто сидел. Так сказать, криминальный элемент.

– Вы как тут?

– Папиросы кончились. Пошли, провожу. Вижу, ты девушка боевая, до дома не доедешь, в какую-нибудь свару ввяжешься.

Так и пошли. Он держит меня за руку, я послушно тащусь за ним.

Когда я села в трамвай, ветер утих.

Глаза прекрасны! Я молчу. Событья вроде водопада. Мне описать не по плечу его чарующего взгляда. Неповторимый контур губ в улыбке грусти и покое. Я не дышу: они – святое. Губам нежнейший воздух груб. Вздымающая чувством грудь, мой пульс – рекорд на каждом вздохе. Мне так хотелось бы прильнуть. Побыть в раю хоть на пороге. Его влекущий внешний вид лишает разума мгновенно. Моим глазам живой магнит. Походка – все бесценно. Не устаю о нем мечтать. Глаза сомкну – тут Он. О боги!

Слова так и лезут в мою башку.

Когда я наконец-то доехала до того дома, что мне указал Иван Петрович, ветер совсем стих. Кончились ленинградские ветра. Впереди вторая встреча на ветру.

Сквозняки строительного треста № 20

У дяди Вани я поселилась третьего августа. Первые десять дней я жила в его доме, так сказать, на птичьих правах.

Когда я нашла дом номер десять, на моих часах «Заря» – их мне подарил отец – было начало седьмого вечера. Большой дом стоит в отдалении от улицы, перед ним палисад. Тут на меня напала дрожь. Папа говорит – мандраж. Не могу я идти в чужой дом в таком состоянии, вот и села на лавку покурить. Темнеет, зажглись фонари. Народ шастает туда-сюда. Вот какие-то пацаны устроились рядом. Мне хорошо слышен их разговор: «У нас три рубля. На бутылку с закусью хватит, – говорит один. Другой, что постарше: – Бросаем на морского, кто пойдет в магазин».

Все как у нас в Жданове. Везде мужики одинаковы. Отработали смену, и перед тем, как пойти домой, им обязательно надо тяпнуть.

Сигарету я докурила, и сердце мое успокоилось. Надо идти.

– Девушка! – окликает один из парней. – Угощаем! – Успели сбегать в магазин, и теперь на лавке настоящий стол. Даже граненые стаканы есть. Стащили из автомата газированной воды.

Миг – и я бы приняла приглашение, но тут же одернула себя: «Идешь к незнакомому человеку, и от тебя будет разить спиртным. Позор».

– В следующий раз, мальчики, – пошутила я. Знала бы я, что в этой шутке будет процентов девяносто правды.

Жена Ивана Петровича встретила меня, как русич – татарина. С виду симпатичная женщина, но сколько злости в её голосе и глазах.

– Муж мне звонил, – отступила в квартиру. – Проходи, ноги вытирай. У нас паркет.

Я прошла, ноги вытерла, но не пошла дальше. Так и стою. Жду.

– Где твой багаж? Ты же иногородняя?

– Багаж на вокзале, а я из Жданова. Вы знаете такой город? – Во мне зашевелился чертик.

– К твоему сведению, я учитель в школе. Географию знаю.

На последнем её слове зазвенел звонок, и через дверь донеслось: «Мама, открой, я ключи забыл».

– Отойди. – Как она груба, эта учительница. – Сын пришел с работы.

Боже ты мой! Это же один из тех парней, что распивали водку внизу.

– Мадемуазель, – растянул рот в улыбке, – Вы меня все-таки нашли! Как я рад!

Смотрю на него и узнаю улыбку Ивана Петровича.

– Это ещё что такое??! – Мамаша парня вскинулась, как сучка, на щенка которой напали. – Ты её знаешь?!

– Не шумите, мамаша, – парень ещё шире растянул рот в улыбке, – эта мадемуазель сидела в нашем дворе. Думаю, набиралась храбрости прийти к Вам.

Меня удивило, что сын обращается к матери на «Вы».

– Я что, ведьма, что ли? Иди умываться, – к кому она обращалась, было неясно, но сын и я одновременно сделали шаг.

– Пардон, мадемуазель, прошу Вас, – парень протянул руку.

– Спелись, – проворчала мамаша и ушла.

– Меня зовут Петром, в честь деда назван я при рождении. А как Вас зовут?

Я назвалась и попыталась убрать свою руку.

– Ирина, – Петр закатил глаза. – Звучит подобно звуку ручья, и Вы искрящаяся вся.

– Ты поэт? – я решила не церемониться.

– Я учеником слесаря работаю, мадемуазель, но в душе я поэт.

Он подвел меня к двери.

– Тут наша ванна, тут я в часы досуга предаюсь мечтаниям под струями живительной воды.

– Петро, – мать высунула голову из-за створки кухонной двери, – не пудри девушке голову. А ты, Ирина, его не слушай. У него таких, как ты, пруд пруди. Умывайтесь и идите за стол.

– Ты чудной, – я вымыла руки и ждала, когда и он умоется. Мне же надо помыть то, что ему видеть необязательно.

– Миль пардон, Вы определенно желаете привести в порядок и то, что скрыто от глаз любопытствующих самцов.

– Ты наглец, – я не сердилась. Мне было даже забавно слушать его.

– Удаляюсь. – Этот наглец поцеловал меня в губы.

«Я ему покажу, как обижать девушку», – решила я и защелкнула дверь.

Мамашу Петра и жену Ивана звали Ольгой Федоровной. Накормила она нас с Петром досыта и вкусно. Несмотря на то, что я хорошо покушала в ресторане с Иваном Петровичем, я съела всё, что предложила Ольга Федоровна.

– Мамаша, от Федора ничего не слышно? – я поняла, что Петр говорит о своем брате-близнеце.

– Приедет скоро. Пишет, что в училище он на первом месте. – Женщина раскраснелась, было видно, что она гордится своим сыном. – Его брат – не чета ему, – кивнула в сторону Петра. – Федя будет мотористом на теплоходе. Мир увидит. А ты осенью пойдешь в армию служить.

– Защита отечества – долг каждого мужчины. – Глаза Петра смеются.

Я поняла, что этому молодому человеку, с плечами атлета, всего-то семнадцать лет. Мне семнадцать, и ему столько же, но выглядит он старше и говорит по-взрослому.

– Он у меня такой.

«Счастлива женщина, имея таких сыновей, но где же дочка?» – думаю я.

– Скоро и Веру приведут. Уматывайте к себе в комнату, мне прибраться надо, – Ольга Федоровна начала собирать посуду со стола.

– Прошу последовать за мной, там, в уединении, мы спокойно сможем обсудить насущные вопросы житья и быта.

– Хватит уже, – резко сказала мать, и мы ушли.

В коридоре Петя попытался опять поцеловать меня. Не вышло. Я увернулась, а он чмокнул воздух.

– Змея, – сказал он и с силой втолкнул меня в комнату. Ну и берлога! На окне штора, на потолке лампы нет, как у всех нормальных людей. В полумраке я все же смогла разглядеть обстановку. В углу стол, у стены что-то похожее на постель, на другой стене книжная полка, рядом светильник.

– Не будем свет зажигать, – это он мне шепчет в ухо. Щекотно!

– Темнота – друг молодежи? – хохмлю я и на всякий случай сжимаю губы.

– Темнота – залог здоровья, – отвечает парень и проходит к окну. Слышу, он что-то там делает. Шуршит и кряхтит.

– Ты чего это удумал? – Мне совсем не страшно. Рядом же его мамаша. Заору так, что она услышит. Мне даже интересно.

– Иди сюда, чего покажу.

Была ни была, и я иду.

Что бы вы думали, он мне показал? Никогда не догадаетесь. Петя открыл окно и высунул туда стереотрубу.

– Смотри, какая красота.

Я глянула. Никогда не видела такого. Небо все в звездах, крупных и ярких.

– Здорово, да?

– Ты и поэт, и астроном. Красиво. – Я зауважала этого парня, что полтора часа назад распивал водку на садовой скамье.

– Хочу стать космонавтом. Пойду в армию, попрошусь в авиацию. Потом поступлю в авиационное училище. Я своего добьюсь.

Я ему поверила. У него характер.

– Хочешь, я тебе ещё чего-то покажу? – Петр стоит так близко, что я ощущаю его дыхание. Что тут со мной произошло, не знаю, но я сама его поцеловала.

– Я ещё во дворе понял, что ты девушка что надо. Не то, что наши заводские. Им бы парня затащить в постель, а потом в ЗАГС. Спят и видят себя замужем.

– Ты тоже парень необыкновенный.

Мы бы ещё поцеловались, но тут раздался голос матери:

– Петро, иди сюда. Отец пришел.

Вышли. И вот передо мной отец и сын. Оба мне милы. Чертовщина какая-то.

– Ну, что, Петро, понравилась тебе наша гостья?

– Понравилась. – Молодец Петя, не стал юлить. Не мальчик уже.

– Вот и мне она понравилась. Беру её к себе в контору. Будет у меня секретаршей.

– Черного кобеля добела не отмоешь, – так ответила на это жена. Сын же насупился и промолчал. Я вспомнила Шекспира. Леди Макбет, что ли? А может быть, Отелло. Позабыла.

– Жена, не суетись. Накрывай на стол.

Боже мой! Я же лопну.

Привели сестру Петра. Вера оказалась просто чудо-ребенок. С порога заявила: «Меня кормили в школе, кушать не буду», и ушла к себе.

Ели и пили долго. Пили все кроме меня. Я бы тоже выпила вина, но нельзя портить впечатления. Так и ела всухомятку. Иван Петрович много говорил. Рассказывал о своей юности, о том, как он приехал в Ленинград, как работал на стройке и учился. Говорил и все поглядывал на Петра. Мотай на ус, мол, сын.

Ближе к ночи я стала беспокоиться, где же меня уложат спать. Спала я на кухне, на раскладушке. И так десять дней.

И опять дует ветер. Срывает листву с деревьев, гонит пыль. Вода в Неве поднялась, плескается уже на ступенях схода к реке.

Я еду в первый раз на работу. Стою на задней площадке трамвая и смотрю в окно. Какая злая Нева! Вода черная, бурливая. Кажется, она течет вверх. Слышу, кто-то сказал: «Быть наводнению». Я читала у Пушкина в «Медном всаднике» об этом, но чтобы самой увидеть такое – это что-то.

Вчера вечером Петя, улучив момент, когда мы остались одни, поцеловал меня и прошептал: «Ты нравишься мне».

Америку открыл. Я что ли сама не вижу, что он по уши втюрился в меня? Я же разрываюсь. Мне хочется быть с Иваном, и Петра не хочу оттолкнуть.

– Девушка, передайте на билет, – так всегда. Кто-нибудь да прервет мои сладкие мечты.

Со скрежетом трамвай поворачивает на Садовую улицу. Через две остановки мне выходить. Успеваю заметить, как ветер срывает стяги над могилой погибших в революцию. Я успела побывать на Марсовом поле и прочесть все надписи на камнях. Сам нарком просвещения Луначарский их написал.

Идти мне до треста минут пять, от силы семь. До начала работы пятнадцать минут. Универмаги ещё зарыты. Не в булочную же мне идти. Пошла нога за ногу. Зырю по сторонам. Мне все интересно. Как тетки одеты, какие мужики покрасивее. И на витрины поглядываю. Как хочется побольше денег. Ничего, начну получать и экономить начну. Иван Петрович сказал, что пока мне не исполнилось восемнадцать лет, я буду работать неполный рабочий день и, значит, денег получать буду немного. Ничего, я умею жить на копейку.

Ну и ветер. Нечего болтаться, и я захожу в здание треста.

Мое рабочее место практически в коридоре. Отгородили уголок шкафами, провели телефон и всего-то. За стеной кабинет Ивана Петровича. Ежели что, он стучит в стенку. Значит, мне к нему надо. Мы уже отрепетировали такой финт.

Трест наполняется служащими. Я сижу в своем уголке. Что делать, не знаю. Иван Петрович сказал: «Обучение пройдешь по ходу дела». Время идет. А когда начнется дело?

Стук в стену.

Глянула на себя в карманное зеркальце. Пошла. Иду, дрожу. Так не дрожала на экзаменах.

– Ирина. – Суров начальник. Чем успела рассердить? – Пойди в машбюро. Надо отпечатать эту бумагу. В трех экземплярах. Срочно. – Я уже в дверях. – Я распорядился, чтобы тебе отдали писчую машинку. Осваивай. Такие бумаги будешь печатать сама.

«Папа говорит: не боги горшки обжигают. А как правильно сказать: писчая и пишущая машинка? Писчая – это бумага все же», – такие мысли у меня в голове крутились, пока я шла в машинописное бюро.

Вошла в комнату, где сидят машинистки, и меня оглушил треск. Как они тут выдерживают целый день? Оглохнуть можно.

– Тебе чего, девочка? – не прекращая стучать по клавишам, спросила одна из теток.

– Вот начальник приказал отпечатать в трех экземплярах и срочно.

– У нас все начальники, какой именно?

– Иван Петрович – мой начальник.

– Девочки, – тетка даже перестала стучать, – глядите, наш Иван Жуан девочку себе взял.

– Какое Вы имеете право так говорить? Я работаю у Ивана Петровича секретарем-машинисткой. Он сказал, что вы должны отдать мне пишущую машинку.

– Клади сюда свои бумаги, а машинку возьми на подоконнике. – И смеется. Чего смешного? Через минуту я поняла, отчего ей было смешно.

На широченном подоконнике этих самых машинок штук десять, и все какие-то грязные. За окном мне видна церковь, вернее, это костел. Ветер рвет какой-то плакат, кружит листья. Пойти бы сейчас на Неву, поглядеть на наводнение. Выбрала машинку, что поменьше, но и она оказалась тяжеленной. Взяла её и ойкнула.

– Что, тяжело? Зови кого-нибудь, – смеётся, – только смотри, чтобы твой начальник не заревновал.

Злые они, но сама думаю: значит, Иван Петрович прослыл тут бабником. Я вспоминала, как он говорил о каком-то Ромульде Карловиче. Намекал на то, что тот охоч до женщин. А сам-то. Ничего, я его приручу. У меня тоже характер.

Иду по коридору, народ ходит, и никто не вызвался помочь.

Пришла и так трахнула этим ундервудом об стол, что стекла задрожали.

Иван Петрович опять стучит в стенку.

– Чего там упало? – в этот раз он не злится.

– Машинку притащила. Тяжелая, гадина, мочи нет.

– Пошли, посмотрим.

Он впереди, я за ним.

– Кто же тебе эту рухлядь всучил? На ней, наверное, ещё первые декреты Ленина печатали. Сейчас я им дам дрозда, – легко подхватил машинку и зашагал. Я едва поспеваю за ним.

Пришли в машинописное бюро.

Машинистки, как увидели Ивана Петровича, сразу перестали стучать, и в тишине раздался его голос:

– Ты что же, Анна, учудила?! Всучила моей секретарше эту развалюху. На ней и буквы одной не напечатаешь.

– Она сама взяла. У меня дел невпроворот, чтобы нянькой быть ещё.

– Дождешься ты у меня, – Иван Петрович сбавил тон.

– Год, как жду, – смеется Анна, и другие начали хихикать.

– Срамница. Где исправные машинки?

– За стеллажом. Но учтите, Иван Петрович, если у кого из нас машинка испортится, печатать не на чем будет. Там резерв.

– На следующей неделе получите новые, германские. «Оптима» называются.

Старый ундервуд так и остался стоять на полу, а почти новая пишущая машинка заняла свое законное место на моем столе.

– Учись, Ирина. Даю пять дней, а потом уж начну загружать. – Я млею от его улыбки. Так же, как начинаю дрожать, когда он повышает голос. И вот что характерно: и в одном, и в другом случае во мне просыпается желание обнимать его крепкие плечи и целовать, целовать.

Мой первый рабочий день в строительном тресте прошел почти без осложнений. Если не считать того факта, что я совсем не ела. Представляете, что творилось в моем животе, когда я вышла на Невский проспект. Ивана Петровича в конце дня вызвали в главк, уходя, он мимоходом бросил в мою сторону: «Сегодня дома буду поздно, так и передай Ольге, мол, совещание большое».

Знала бы я в тот момент, что за «совещание» его ждет, выцарапала бы глаза.

На Невском проспекте не протолкнуться. И откуда у людей столько денег? В магазинах очереди, в ресторан очередь. Даже в пирожковой «Минутка» очередь. «Голод не тетка», – говорит мама, но я не знаю, чью тетку она имела в виду. Обойдемся без теток. Заняла очередь и пускаю слюни. В кошельке рубль с мелочью. Наемся от пуза.

Стою у стойки у окна, жую пирожок с капустой, смотрю в окно витрины. На противоположной стороне какие-то мужики затеяли свару. Чего не поделили? Народ спешит мимо. Вот и милиция подъехала. Молодцы милиционеры. Раз – и скрутили драчунов. Зараза! Кофе кончился. Обычно я рассчитываю так, чтобы стакана кофе хватило на пирожки. Увлеклась. Приходится дожевывать ватрушку всухую.

А ветер все дует и дует. Спасибо Ольге Федоровне, дала мне свое кашне. Завязала бантом на шее и пошла. Очень хочется поглядеть на наводнение. Утром сказал же кто-то, что будет наводнение.

Иду, глазею. Глаза у меня острые. Все подмечаю. Впереди идет парочка. Он ей руку подставил, а она буквально повисла на ней. Стоп! Я действительно встала. Так это же Иван Петрович! Вот, значит, какое у него «совещание». В первый момент я хотела обогнать их и исцарапать этой девке рожу. Потом остыла. Погляжу, куда они намылились. Никуда он от меня не денется. Каламбур – не смылится.

Иду за ними в трех шагах, и до меня доносятся отдельные слова: «рожу и не погляжу», «срама не боишься». Интересная картина маслом вырисовывается. Выходит, эта простипома беременна. Это чудное слово – простипома – я прочла в рыбном магазине.

Они сворачивают, и я за ними. Мама моя родная! Иван Петрович ведет эту сучку в гостиницу. Вижу на вывеске – «Европейская». Что же это выходит: тут у них, в Ленинграде, вот так запросто можно привести женщину в гостиницу? Разврат какой-то. Они вошли внутрь, а мне расхотелось переться на набережную смотреть на воду. Вышла на площадь, где посреди памятник Пушкину, а эс. Тут ветер гуляет, как хочет. То с одой стороны дунет, то с другой. Вижу скамью под деревом. Села.