Текст книги "Вечное возвращение"

Прочитав эту снисходительную лекцию, его смерть (умело скрывая корысть, ибо сегодня могла зайти речь о самом ее существовании) заговорила попроще:

– Послушай, чтобы общаться с богами, ты ей не нужен; ваши бесконечные расставания – как сны во сне (друг у друга)! А ей и наяву от богов и людей нет продыха. Ей прекрасно известно (как и мне), что ваши зло и добро лишь потуги рассудка.

– Я пришел.

– Правильный ответ. Повторю: ты явился права заявить и исполнить её и себя, и тебе прекрасно известно, чем на всем протяжении мира завершаются подобные встречи.

– Пусть. Ведь только на личном опыте мы узнаем, что бессмертны.

– Ну так вкуси этой своей (понимай: мимолетной) вечности; но – вспомни: ты говоришь сейчас не с ней, а лишь со мной. Мужайся, дальше будет (если) не хуже, то – ещё дальше, и (опять) ничего не переменится.

Он не ответил. Она была права в своей неправде. Она улыбнулась:

– Впрочем, сейчас твоя женщина выйдет, и все само собой разрешится. В который уж раз (ибо опыт свидания с женщиной есть опыт свидания с могилой).

Он повторил:

– Я пришёл.

Что он ещё мог сказать. В этом мире ничего не надо придумывать – в нём всё есть. Вот и это повествование – о единственной встрече самых первых на свете возлюбленных (а ведь каждая настоящая встреча единственна); и что есть единственная любовь, как не боль? Но только лишь – доколе больно ею.

Впрочем, боль – не определение, а лишь поэтическая метафора, что на всм протяжении мира версифицированно реальна для людей и Стихий (и для тех из них, кому сегодня даны имена Яна и Илья); итак, наш удел – это люди.

Вот-вот закончатся в спортзале ристания и игры. Вот-вот из своего Зазеркалья (помните – как в «Атлантиде) эти самые люди выйдут в свою повседневную жизнь (которая – не только для них – преисполнена различных волшебств).

Но (пока истекает мгновенье) зададимся простым вопросом: что для имеющих душу (и этим включенных в живой процесс миротворения) вся история мира? И в каком отношении к миру находятся все его небольшие истории?

Казалось бы – не более чем повседневность, в которой (каждая) песчинка, просыпавшаяся из (каждых) часов вызывает невидимый камнепад где-то на другом крае миропорядка.

Просто замечу – мы ещё не коснулись начала начал (да и истории Дикой Охоты не случайно пока не расслышали).

Просто замечу – там, в заснеженном Лабиринте русского леса мёртвый Павол Гвездослав не стал эту притчу слушать. Как бы ни тщился Хозяин Лесной заставы её ему рассказать.

Он встал со скамьи. Они выходили из спортзала светлые и свежие (уже после душа), и немного усталые и отстранённые (или остраненые, чуть ирреальные); девчушка, что (столетия наперёд и назад) обращалась с вопросами к Илье, шагнула им навстречу.

Многие (в том числе добровольные охранители придирчивой девчушки) поступили так же. Илья остался на своем месте.

Для Ильи (или – это смерть постаралась, или – в этот волшебный миг мир сам собой поделился на дроби) всё виделось именно дискретным: руки людей совершали рукопожатия. Губы произносили слова. Но (в отличие от Зазеркалья “Атлантиды”) здесь особенная (то есть волшебная) «третья» жизнь протекала не столь вызывающе.

Просто-напросто звучавшие отовсюду голоса были искренними и живыми. Простота и открытость слов, произносимых встречающими, подразумевала такое (не)равенство душ, при котором женщина по имени Яна могла (бы) почувствовать себя с ними на равных.

– Эй, Янка! Тебя здесь давно дожидаются, – девчушка (становясь в этот миг вровень с невидимой спутницей Ильи) кивнула в сторону незваного гостя и безразлично ему улыбнулась.

А потом Илья и Яна друг друга увидели.

Она оказалась хрупкой – хотя таковой не была. Она не казалась прекрасной – она очень редко таковой представала. Вот и сейчас она просто шла меж людей (ничего больше); но – перед глазами сама собой выплывала картина: водяная змейка, невзрачная и неудержимо смертоносная, скользит меж светлых струй и легких водорослей.

Негаданно увидев его, она всего лишь сделала рукой неопределенный жест и произнесла:

– Здравствуй, – и тотчас она от него отвернулась, отвечая на чей-то приветственный возглас, а он улыбнулся: и сама она, и подле неё ничего не менялось! Ибо как измениться самим переменам? Никак – ведь уже изменились (и опять, и опять: и сейчас, и вчера, и сегодня), то есть – так остались всё той же повсеместной весной.

И всегда вкруг неё собирались друзья-побратимы (вестимо, сейчас это были лучшие воины клуба); и всегда подле нее присутствовали прекрасные юные девушки, коим она называлась сестрой; сейчас даже его личная смерть, легко улыбнувшись (всё сказано – далее сами как-нибудь умирайте) ненадолго слилась с бдительной девчушкой – став свитою Яны.

Очень быстро всё они собрались и вышли из помещения вон. Яна, его не окликнув (не было в том нужды), полетела меж спутников. Илья с усилием настиг её и пошагал рядом. Она коротко взглянула на него. Потом на тех, кто летел с ними рядом. Её губы надломились, она кивнула и приотстала, и все тотчас дали им место.

Заговорил он не сразу; но – когда заговорил, слова его оказались и тесны, и медлительны, и было их очень немного:

– Я пришёл, как ты и предсказывала.

– Но ты не насовсем вернулся. Ты явился недолго побыть подле. Сумеешь ли? Ты очень ослаб, отступник.

– От тебя отступить невозможно.

– Не так говоришь! Нам можно всё, за что достанет сил ответить. Хватило бы сил отступить полностью – тебя бы здесь не было.

Не ожидая его возражений (а он и не собирался возражать очевидности), она его оставила и в несколько легких шагов вернулась к честной компании. Тогда он вновь нагнал и даже обогнал ее. И камнем придорожным (из русской сказки) встал прямо на её пути; зачем он заступил ей путь?

А чтобы (всего лишь) заглянуть ей в лицо! Она рассмеялась. Все замерли и замерло все окрест. Посреди неподвижности он отчетливо произнес:

– Почему именно Петербург?

– Потому что, – безразлично и даже сухо (как и не было недавнего смеха) сказала она.

– Мне очень не хотелось (бы) просто поверить, что ты в Петербурге прячешься; юная метафизика этого града очень сильна; но – что она для таких, как мы? Что нам три столетия?

– Слова говоришь. Вопросы задаёшь, – сказала она. – Чем ответишь-расплатишься за свою неоспоримую слабость?

– Перед кем? – не замедлив, ответил он вопросом на вопрос.

– Передо мной! – просто сказала она.

– Перед тобой я не буду отвечать. А Отцу отвечу смирением, – сказал он.

– Станешь думать о себе хуже? – усмехнулась она.

– Нет! Стану думать о тебе больше.

Она повторила:

– Слова говоришь.

Он ответил:

– А ты обходишься без слов. Но (несмотря на это) я нашёл тебя. Хотя ты и окружила себя этой мишурой мистикофизиологии, – он кивнул на её спутников.

– Что?! – молча крикнул кто-то из этих самых спутников.

Слова Ильи поняты были настолько (не)правильно, что все вместе они могли (бы) сейчас на него кинуться и начать убивать; но – он ещё не договорил (и не сказал всего), поэтому – даже все ратоборцы на свете не могли бы его прервать; когда (и если) она давала ему слово.

– Теперь понимаешь, почему Петербург (с его мистикофизиогией окна; но – не в Европу, а из рая в ад); понимаешь, почему я нашёл тебя?

– Да.

– Несмотря на всю эту метель атомизированной мистики и красивых в своей мимолетности тел?

– Да.

Опять никто не кинулся (а ведь могли бы) его убивать. Все просто молча смотрели; но – покорная стая напрасно ждала от Яны хоть малейшего знака: она всего лишь опять улыбнулась (должно быть, так улыбается Стенающая Звезда), а потом очень снисходительно (и очень отстранившись) ему ответила:

– Ты хорошо лжешь, но ты лжешь. Ты не умеешь так глубоко понимать. У кого ты мог слышать такие слова? Говори сам, иначе…

Он – даже не улыбнулся в ответ. Она – подождав, пожала плечами и обошла его; и вновь она ушла от него, бросив негромко:

– Хорошо. Оставайся с нами. Мы давно не виделись.

– Всего лишь два года.

Но она уже отвернулась; да и спутники её (что все это время пристально его разглядывали) перестали им интересоваться (разве что вскользь); здесь они стали коллегиально (демократия ибо) решать, где могут найти достойно накрытый стол и напитки в ассортименте; Илья в этом фарсе тоже (не) поучаствовал.

Они решили и повернули с проспекта, и очень скоро цели своей достигли. Он, почти не замечаемый, шел за ними; на пороге выбранного кафе он замер, как бы сдержав дыхание. Потом шагнул, причём – словно бы в бездны; было ли ему страшно?

Конечно, ибо – воина именно страхи заставляют самого себя обучать победам; более того – происходящее могло (бы) стать началом новой эры. Как не испугаться возможного апокалипсиса?

А возможно ли испугать саму Яну? А если возможно, кому такая демоническая божественность (причем – в эпоху, когда душевная энтропия пожирает любых богов) сегодня по силам?

Потом она сидела у окна. Из-за окна (за ней) наблюдали поздний вечер и опять зарядивший дождь. Как бы не замечая в окне своего отражения, время от времени она протягивала к своему зазеркальному двойнику тонкую руку и ладонью словно бы стирала его, вместе со скопившейся испариной.

И двойник действительно исчезал! И тогда сам Великих Хаос (бог Пан – или как его?) заглядывал (мимолетно и вместе с пустотой) в кафе. А потом она возвращала стеклу своё легкое отражение; пожалуй – Яна сама показывала путь к своему страху (ведь всё, что гибелью грозит – и для бессмертного таит неизъяснимы наслаждения, как изменения залог).

И вот как-то раз, после очередного такого своего возвращения (и где же она побывать успевала?) она облокотилась локотком о подоконник и вновь скользнула взглядом по Илье (как чему-то по постороннему и даже досадному); потом она что-то шепнула, с симпатией склонив голову к соседу.

А потом – совершенно уподобясь Стихии (сквозь все необозримые времена своего бытия в себе) она всем телом к Илье обернулась! Светло-рыжие, почти зеленые, глаза её стали огромны. Наполнил взгляд её глаз ширину и высоту, глубину и любую поверхность.

Любой душой мог овладеть этот взгляд. Ильей он тоже должен был овладеть. Непередаваемые глаза как бы приблизились к нему и (на мгновение) обернулись для него всем сущим: не только самой Вечной Женственностью, но ещё и невообразимым уродством, которое превыше красоты.

То есть – беспощадным всевидением небес и приземленной лукавой мудростью Зверя. И сразу же – (даже почти не начавшись) всё это вдруг кончилось. Он побледнел. Она молча и очень медленно ему кивнула.

И тогда ожили (этим кивком освобожденные) время и пространство, и стали полны движением и звуками; мир вновь (и не перечислить, в который уж раз за историю мира) стал не только скоплением атомов, но и единой (отдельной от этого распада) внимательной личностью.

Бывшее незначительным – вновь стало что-то для себя (и для других) значить; величие этого невеликого «что-то» были в его достоинстве. Том качестве, которым вдосталь должны были (бы) обладать окружавшие их двоих адепты рукопашного боя и честных ристаний.

Стало слышно, как свободно сплетают они свои незамысловатые речи; стало видно, как держат сильными пальцами рюмки незамысловатого алкоголя. Вот тогда-то, безразлично кого-то перебив, он сказал ей:

– А у нас все по прежнему.

И сразу же за его простыми словами настала ледяная тишина, особым образом подчеркнувшая его невежество. Глаза говорившего и его внимательных слушателей окаменели, и кто-то после паузы спросил:

– Ты что-то сказал?

Все окружившие их лица разом как бы поблекли. Стали очень (как занесенные для удара натруженные кулаки) одинаковы.

– Да, – ему нечего было скрывать.

– Перебивать говорящего у нас не принято.

Как от внешнего удара (показалось), от этих негромких рокочущих слов (продолжало казаться) мелкой дождевой пылью разлетелось осеннее стекло окна – и пришел сквозь оконный проём ветер (до ослепительной боли октябрьский); ворвался и разметал опавшие души, сильным душам давая дорогу.

– Не надо, – сказала Яна.

– Но почему? Его следует поучить, – (почти) вслух сказал кто-то по-над головою Ильи, который единомоментно стал для них предметом едва (ли) одушевленным.

– Простите его. Он плохо воспитан, но он мой гость.

– Гость? – казалось, спросили все хором (но почти молча).

– Пусть я его и не звала.

– Незваный гость, – казалось, все определили статус пришельца хором (причём – опять молча).

Тогда она сказала:

– Стас! Пересядь на моё место, у окна, – так она повелела одному из своей свиты; (вся) она – легко поднялась. При этом – человек, к которому она обратилась, неощутимо побледнел.

– Ты хочешь уйти?

– Я хочу, чтобы ты пересел на моё место.

Помедлив, человек по имени Стас поднялся, и все задвигались, и дали ему дорогу, и он пошел к ней (очевидно, ног и не чувстввуя).

– Да, у нас все по прежнему! – бросила Яна клич в расступающееся (перед этим голосом) пространство; потом – она положила Стасу на плечи руки; а Илья (вовсе не горько) улыбнулся: что имеющим живую и волшебную душу большая история (или все малые истории миротворения)? Бесконечное повторение как основа для разнообразий.

Помедлив, Яна поцеловала подошедшего к ней человека, а Илья ей (по-над головами всех ее соратников) сказал:

– Не забывай, они люди.

– А мы всё ещё люди, – подхватила она; но – тотчас отодвинув Стаса. А потом от Стаса она доже на шаг отступила; и в этом не было ничего удивительного: Илья просто-напросто проговорил её присказку, которой она забавлялась, когда желала смутить собеседника.

На этот раз поговорка обратилась против нее самой.

– Будь к ним милосердна. Пусть немного; но – насколько способна.

– Не милосердия ищу, но радости! И справедливости (той самой, которую ты называешь лютой).

– Радость тоже люта.

– Иногда – да. Очень даже люта (но – лишь иногда), – признала она очевидное.

– Иногда «по твоему» – это почти всегда, – промолчал он в ответ.

– Ты всё тот же версификатор, пустоцвет и богема, – подытожила она (почти без нежности).

Все её побратимы (слова её слыша и слыша, как она говорит с невесть откуда взявшимся гостем), стали одновременно смотреть – на неё, потом – (не намерено, но как-то одномоментно и словно бы одним телом повернувшись) стали смотреть на него.

Все это странное время Илья сидел потупившись; если и говорил он хоть что (из того, что казалось высказанным), то как бы в космическое пустое пространство: якобы всем, но – даже не для неё (повторять очевидное не есть речь).

– А что милосердие твоё и формально, и снисходительно (ибо нет в миру равенства); а что все они дети женщин, которые (по твоему) убивают своим несовершенством их ещё более (или даже менее – не все ли равно) несовершенных отцов, тоже им скажешь?

– Я никогда не скрывала «мою» версию бытия, – молча ответила она. – А ты усложняешь. Дочери Евы всего лишь бесконечно и бессмысленно рожают бессмертных в смерть. Единственная тема для дискурса о бесконечности родов: осмысленно ли они это делают? (нелепый вопрос – такой же, как и наличие у них души: если душа есть, всё в мире осмыслено).

А те самые «они», о которых Илья с Яной (молча) говорили – такую правду, едва ли не с жалостью на него посмотрели. И отвлеклись – не увидели, что её лицо (не только для них двоих) стало вселенски и непоправимо прекрасным.

Но им и не надо было видеть. Её побратимы (словно бы и так) знали, что произнесённая сейчас правда непоправима и (как и всякая правда) – постижима; постигнутое не есть Бог: постиг, откажись и иди дальше.

И ещё сказала она:

– Посмотри на себя: как ты себя от них отделяешь!

Она опять обернулась обычной и – усадила ошеломленного совершившейся перед ним странностью мира Стаса на свое царское место (к окну и дождю за ним, этакому воплощению повсеместно рассыпанной Леты); помедлив немного, она возлетела – по-над всей честно’й компанией (как хищная легкокрылая птица).

Затем лишь, чтобы опуститься (ястребиный клекот издав) к Стасу на колени.

Опускаясь, она взглянула на свое отражение в окне. Которого (отражения) – там уже не было. Которое (отражение) – на сей раз исчезло надолго. Оно (отражение) – словно бы ушло между капель порассыпанной Леты.

Больше в окно она не глядела. Она и так знала о повсеместно рассыпанной Лете. Точно так же, как Илья (не глядя в бездну) – знал, что главное уже сказано.

– Вы здесь странное говорили о моем городе, – вдруг обратилась к нему давешняя девчушка; её голосок (чем-то уподобляясь голосу Яны) перелетел через разделявший их столик и перекрыл оглушительную тишину.

– Говорил, раз уж вы услышали.

– Я не глухая душой, – сказала (бы) ему она (если бы её губами говорила смерть).

– Хорошо, – сказал (бы) он своей смерти. – У вас есть душа.

Яна (которая не из ребра, и у которой душа точно была) внимания на его смерть не обращала. Потому девчушка продолжила:

– Что означают ваши слова? Понятно, кроме унизительно беспомощного (а вы, верно, Янку к нам ко всем глупо ревнуете) вызова всем нам, – она (словно бы) говорила простые вещи и вслух; но – она не знала, что (только что) личная смерть Ильи окончательно слилась (для него) с её (девчушки) привлекательным образом.

– Вы не видите, но Яна бежит, и за нею мчится охота.

– Вы смеетесь, за нею охота – никто не посмеет; неужто же вы?

– И я тоже, в каком-то особом роде; но не я ей угроза.

– Что значит, не вы? Что значит, мы не видим? Опять глупый вызов! Зачем вы так говорите?

– А как говорите вы? Словно ребенок, что не овладел еще лицевыми мышцами (языка). Но – изо всех силенок стремится к своему подлинному облику (речи). Вслушайтесь: ваши телодвижения смыслов звучат в мироздании плачем козлёнка, приманки тигру, – сказал он и тотчас раскаялся в сказанном; ибо – подобным ответом он тоже в какой-то степени уподобился Яне.

– Какой-такой младенец? О чем вы, помилуйте! – с непередаваемым презрением сказала сказала девчушка; но – Илья все же попробовал объяснить (не только ей – своей смерти, но и Яне – своей жизни):

– Этот (человеческий) город искусственный – город Напрасных Надежд; он (человеческими скудными средствами) раздвинут в своей геометрии: раскинулся во все стороны (видимо и невидимо) пространства и времени, причём – несколько дальше жизни; причём – настолько, что нет больше на шестой части суши ему подобного! В других местах (может быть, есть подобные места – древней и даже более просвещённей); но – там тигру (понимай, Зверю) гораздо легче было бы прийти на (слишком) человеческий плач (привязанного козлёнка).

– Дальше жизни для меня – только я, а для Яны – она сама, – могла бы сказать девчушка; смерть знала, что это не совсем так, и промолчала (она полагала, что она и есть привязавший козлёнка охотник).

– Представьте гать по-над топким болотом (когда болото – вся эта плоская мягкотелая жизнь); этот город как некий шаг к строгому Космосу. Причём – когда сам «этот» Космос тоже всего лишь очередной шаг, не более, – мог бы сказать (вместо Ильи) псевдо-Илия; и не сказал, конечно же.

– Всё мыслишь о православной цивилизации как о единственной надежде рода людского, – (банально) подвела итог его (не менее банальной) метафоре смерть. – Постигнуто – откажись и иди дальше.

А девчушка (по-над словами смерти) презрительно его перебила:

– Больно у вас все мудрено! – и (всё с той же интонацией Великой Блудницы) поведала банальную человеческую (но бесчеловечную) аксиому. – Пропасть не преодолеть в два шага; необходим единственный, коли вам – по силам величие (такого) шага.

А вот здесь могло (бы) оказаться неясным, кто говорит (девушка или смерть). Но если бы это имело значение – псевдо-Илия об этом узнал (бы).

– Мы разбили пропасть на множество пропастей; великий шаг низвели до множества поползновений, – молча сказал своей смерти незваный (на этом празднике жизни) гость.

Но его услышала и (живая) девчушка:

– Бесконечно «шагая» (здесь она скривила губы), вы никогда к ней не приблизитесь.

– Я хочу, чтобы она шагнула навстречу.

– А кто вы такой, чтобы предъявлять такую претензию (на такую женщину)? Вы бог или даже (не бывает такого, но вдруг) какое-нибудь воплощение титана италийского Ренессанса?

– Сейчас я никто, – сказал псевдо-Илия.

– Очень правильно, – вдруг сказала ему девчушка. – А то пошли какие-то плачи (о себе) и погони за младенцами (боги! Она – ничего не понимает, но – как говорит!), помилуйте, мы не в Иудее и вы не царь Ирод (интересная альтернатива), так что ваши слова пусты.

Илья сказал:

– Но вернёмся в Санкт-Ленинград (я так иногда называю Петербург, по многим причинам): ещё этот город подобен великому вавилонскому зиккурату, что почти что коснулся хрустальной небесной сферы; но!

– Что «но»? Что такое это ваше (всегда присутствующее, ко всему при частное) «но»? – сперва показалось, что это спросила (не девчушка, конечно: она непоправимо юна) смерть псево-Илии; но нет! Здесь ещё присутствовала та вопрошательница, что пришла прежде смерти.

– Сколько раз я должна повторять твоё «но», чтобы ты дал свою версию бытия? – Великая Блудница, сидя на коленях своего Стаса (не от слова ли статичный?), смотрела на него без любопытства, но внимательно.

«Её» Стас (точка опоры, чтобы не переворачивать землю) смотрел на Илью с (внимательной) ненавистью; пустое, он почти ничего (кроме слов) не слышал.

– Рухнул (вавилонский) зиккурат; тот язык, которому любой алфавит слишком тесен, рассыпался на языки. А ведь он (этот самый первый язык) мог бы из семитской преисподней (жизни мёртвой) выводить в жизнь живую.

– Воскрешать? Из меня? – воскликнули вместе смерть и девчушка (которой предназначено рожать). – Потом – мы и так (вместе: смерть и женщина) в смерть рожаем.

– Хотите узнать? И при чём в смерти языки?

– Нет! – внезапно сказала девчушка; смерть (внутри неё) решила стать от неё отдельно, и саратница Яны опять стала (только) собой: умелой и умной, и (хоть и не далеко) проникновенной.

Великая Блудница исподволь наблюдала за здешними метаморфозами.

– При чём языки в смерти? – повторила (ставшая отдельной; но – оставшаяся всем нестерпимо желанной женщиной) его личная и его вселенская смерть; прямо в лицо ему улыбнувшись, она (в подражание Яне) девчушкою вспорхнула ему на колени. Стала такой же непоправимо (неотвратимо) желанной; но!

Псевдо-Илия на это ничего (бы) не сказал; да и о чём? Он просто смотрел, как она на коленях его обустраивается. Великий провокатор, такая желанная смерть. Она никогда не убивала сама; но – она лишь терпеливо ждала, пока самую вкусную (из наивозможных) жертву не поднесет ей само течение Леты.

Которое, кстати, именно сегодня перекинулась в питерский дождь (в каждую отдельную каплю). Конечно же, Илья ей не ответил; но – она ответа и не ждала.

Великая Блудница (не) считающая женщин некими кронидами (см эллинские мифы) – убийцами и людоедами своих детей; но – признающая за ними функцию деторождения бессмертных в смерть (без которой не было бы никакого человечества).

Она была (в этом) не совсем права и – не всегда права; порою она сама знала, что не была права; ну и что? Здесь не было ни слышавших её речь Павола или даже ученика иконописца Василия.

Никто бы не засвидетельствовал слов Лилит. Впрочем, она бы от слов и сама не отказалась. Просто потому, что принимала всю их неполноту целиком (сиюминутную правду и ежесекундную ложь).

– А ведь ты могла бы говорить на языке, вмещающем и бессмертие, и смерть, – молча сказал он ей.

– Нужен собеседник, который услышит и ответит, – она подразумевала не только максиму «нам можно всё, но не хватает сил за это всё ответить перед Богом» (тот поэт на мосту, Niko Bizin); она подразумевала само Сияние Слова, Свет его во тьме (объединение всего во всём).

Он поднял рюмку, и алкоголь в ней невесомо колыхнулся. Ничуть не походя на тугую цикуту Сократа. И даже на амброзию олимпийцев не походя. Колыхнулось и растворенное в нем электричество ламп, ничуть не походя на холодное солнце вершин.

Искусственный свет, насквозь пронзающий искусственные же смерть и бессмертие. Его личная смерть могла (бы) ему улыбнуться (но – всего лишь отвела глаза).

Он пил скверный алкоголь (кажется, херес; ему было всё равно). Медленное опьянение начинало тлеть в его жилах (словно бы каждая капля алкоголя подобна песчинке часов и – прибывая и убывая – отодвигает нам сроки); сегодняшний вечер (неудержимой иноходью иноходца на арене константинопольского ипподрома) устремлялся к финалу; какому? Неизбежному.

Когда им с Яной надлежит остаться одним и когда, (не)может быть, чтобы (не)настала эпоха Девятого Дня.

И тогда девчушка на коленях у Ильи вдруг утратила свою неотвратимую (непоправимую) прелесть; она чему-то смутилась (и даже не перехватила безразличный взгляд Яны), и сама отвела от него глаза; и как-то сами собой и очень внезапно стихли все разговоры.

Все вдруг стали смотреть на Илью. Потому – девчушке пришла пора покинуть его колени. Ведь в самом облике псевдо-Илии действительно произошли разительные (и неопределимые словами) перемены – должно быть, такие же, какие сам Илья увидел в присутствующих смертных людях (и в себя в том числе).

Люди предстали именно что в образе песочных часов.

Казалось бы, ничего фатального в этом видении (в песочных часах) не было; но – смерти пора было встать с его колен.

Хотя – ничего ведь не было даже в том, что на месте каждой песчинки оказывался высохший череп. Просто-напросто – такой он увидел эту нетленную тишину между слов (дуговую растяжку, пролегающую между миром сегодняшним и миром еще небывалым); оба эти (несовместимых) мира ожидали от него новых слов (словно бы эти слова у него были); но – смерти пора было встать во весь рост.

Казалось – (сейчас) он мог произнести Слово на языке, которому любой алфавит просто-напросто тесен. Казалось – она была готова ответить ему на этом же языке. Не смотря на то, что на его коленях сидит его смерть, а она сама (Великая блудница) раскинулась на коленях того, кто хотел бы (но никогда не сможет) стать её жизнью.

Заговорить он (почти) не успел, его вселенское намерение (даже претензию на намерение) перебили: девчушка подскочила как ужаленная! Не оставила (ещё) его колени, а словно ретировалась куда-то (оставшись на месте).

От самого телодвижения её (на миг) отвлекли.

– Здравствуйте, Леонид Викторович! – сказал молодой мужчина, просто подошедший к столу, где все они были собраны.

Все взоры обратились на говорившего (но – не на том языке и не те слова). Донельзя взволнованный встречей, молодой мужчина взирал на всю честную компанию горящими глазами; примечательно, его внешность была не столь усредненной, как у приглаженных морем своих тренировок валунов-рукопашников; но – явно стремилась к этому.

Что он немедленно и (с несколько вынужденной непринужденностью) подтвердил:

– Это удача моей жизни, встретить вас вот так запросто.

– А-а … Здравствуй, – вяло вымолвил кто-то один из компании (скорей всего, именно помянутый Леонид Викторович); прочие равнодушно промолчали, взглянув и тотчас отвлекшись.

Посторонний персонаж не смутился:

– Я хочу просить вас, Алексей Викторович. Я достоин заниматься в вашей группе. Будьте моим тренером. Испытайте меня.

– Испытать? – с непонятным (опять-таки) выражением вымолвил помянутый Алексей Викторович; причем – на Яну, присевшую на колени Стаса он не глядел. Но Илью с девчушкою разглядывал пристально.

После чего – непонятно оглядел человека, предложившего себя испытать. Чуть поведя головой, что-то там себе решая, причём – не относящееся к разговору. Что-то (любому Перевозчику) очевидное.

– Возьмётесь?

– Тебе всю жизнь придется называть меня учитель. Запомни.

Да, учитель, я хорошо запомню.

– Куда (и когда) приходить, знаешь.

– Знаю, учитель.

На этом разговор, перебивший Илью, завершился, и молодой человек ретировался; а что был он очевидный (разве что в будущем, не сейчас) ухажёр этой самой девчушки, а в дальнейшем и любовник, разъяснять не понадобилось – откуда бы иначе этот искатель Золотого Руна (как не из вероятного будущего) так легко на ватагу приближённых к Яне рукопашников вышел?

Так и хочется поиграть словом: чуть придвинувшись, ухо сожрал!

Причём – не случайно на ум пришёл подбор дружины аргонавтов (демоны Максвелла взялись за свои прялки): тотчас Стас (почти сам собою) как-то от Яны отдалился; она встала с его колен, и он и был ею отпущен.

Из кафе вышли чуть погодя и сразу же пошли очень быстро, почти полетели; все словно бы прочувствовали происшедшее; хотя! Ведь и слова говорившими были выбраны – не те, и произнесены были – не так; вот только времени (у всего миропорядка) – словно бы почти не осталось.

Он был от нее неподалеку. А когда соперник по имени Стас взглядывал на него, на губах Ильи появлялась мимолетная улыбка. Опять-таки обращенная не к этому случайному сопернику (а вот здесь он ошибся: нет в миротворении случая), попавшему в эпицентр сегодняшней встречи Стасу, а собственным мыслям.

Он думал: даже Стихии, войдя в человеческую плоть, должны оправдать и обосновать своё в ней пребывание; так же, как с Рождеством Богородицы: пока не родилась (совершенная) Скоропослушница, человек не мог принять в себя (всего) Бога.

А (до тех пор) женщина (дочь Евы) – не могла родить (всего) Бога. Потому и рожала бессмертных в смерть. Но и здесь он ошибся, поскольку (и прежде всего) – сам был сыном женщины.

Как иначе можно победить смерть, кроме как родившись (умерев) в неё?

Сейчас – вовсе не божественность малых богов и стихий (понимай, человеческих deus ex machina) заключалась в некий объем, именуемый городом Санкт-Петербургом и его Московским проспектом, и всей этой (выпавшей на нашу долю) Россией конца двадцатого века; он ошибался – ибо очень хотел ошибаться!

Бессмертие, облекшись в смертное, тем не менее тоже оставалось не более чем частью происходящего.

Все они шли по направлению к Технологическому институту. У метро рукопашники стали прощаться. Но Яна, тронув Илью за рукав, отступила от дверей, ведущих в подземное чрево:

– Тебе с ними не по пути.

– А с тобой? – бессмысленно спросил он, заполняя словами образовавшуюся неловкую тишину (такою вот разной она бывает, вестимо: разящей, чреватой, всеобщей); но – он с готовностью встал с Яной рядом.

При этом – без видимого усилия (как через павшую лошадь) он переступил загнанный взгляд Стаса и обратился к остальным:

– Прощайте! Вы богатыри (вестимо, числом далеко не тридцать три), но сегодня я заберу у вас вашу Спящую Царевну.

– Спящую? – молча спросил кто-то.

Потом другой «кто-то» мысленно добавил:

– Но не тебе с ней уснуть.

Этот неслышный диалог ничего не значил, кроме пожелания из тех же русских народных сказок: не садись не в свои сани, Емелюшка!

– Да, – молча сказал (обращаясь к себе) псевдо-Илия. – А коли сядешь, не обессудь.