Текст книги "Как вернувшийся Данте"

Не могли удержать этот настоящий (ирреальный) мир в реальности его бесчисленных версификаций; поэтому – повторю: именно отсюда (в дальнейших событиях) – по-явится намеренно нами забытый (на мосту между мирами) версификатор; который версификатор – пойдёт предъявлять свою лютую меру своему очередному миру.

Но! Пока его по-явления – ещё нет, а Илью – уже собираются убивать, всего лишь повелев встать в круг; итак – станьте кру’гом! Перекиньтесь в полную замкнутость.

Услышав команду, глыбообразные (во главе с коротконогим) – образовали вокруг центра спортзала подобие окружности (столь же неровное, как орбита планет вокруг светила или утроба беременной женщины); но – Илья их примеру не последовал.

Он не вышел из кармической цепи. Но. Он. Не был звеном. Каждый раз (сколько же раз) – умирая-рождаясь, карме не оказывался подчинён.

– Ну что же ты, – наигранно удивился рыжебородый. – Вон твоё место в пространстве человеческих взглядов.

Он указывал на разрыв в окружности.

Илья, помедлив, шагнул; но – (не) занял и этот смертельный разрыв: но – тотчас наполнил собой.

– Начали, – сказал рыжебородый и (невидимо глазу) ударил.

Этот удар был самым обычным, разве что почти не доступен (из-за скорости своей) простому зрению: зрачок не поспевал.

Кулак рыжебородого нашел грудь ученика, который – и не подумал защищаться. А (меж тем) Илья и рыжебородый продолжали молча общаться:

– Всё это очень напоминает… – сказал Илья.

И «замолчал»; но – дабы рыжебородый продолжил.

– Конечно, – сказал рыжебородый. – Египет, заговор царицы Тейе, убийство живого бога.

Меж тем кулак рыжебородого выбил из ученика душу.

– Для такого убийства понадобилось очень сильное волшебство, – сказал пседо-Илия.

– Магия, – поправил рыжебородый. – Не волшебство, не дар, а умение. Оно (у-мение) у меня есть.

Он почти не ошибся: его магия (насилие над естественной силой вещей) была – по его силам. К волшебству это не имело отношения (впрочем, это только слова, им ещё предстоит – или «уже» предстояло, здесь сложно не заблудиться в настоящих и будущих продолженных временах – обернуться делом).

А тогда опять (против моего, почти что автора – а скорей всего, ловкого пере-сказателя этой истории – свое-волия) вступили в силу искривления реальности: ученик-бандит, из которого душа оказалась выбита, стоял-стоял-стоял…

Стоял-стоял-стоял – словно стоик Луций Анней (расположившийся в ванне с бокалом в руке, протягивая руку вторую цирюльнику для отворения вен: кровь философа собиралась истечь, а сам её носитель полагал себе умереть)…

Вот так рыжебородый втолковывал ученикам (и демонстрировал незваному гостю Илье) простую истину: прекрати странствовать, ибо – ты дома.

И вот так Илья сказал (опять и опять выпрямляя пространство произношения):

– Мне не хочется, чтобы ты странствовал и скакал с места на место: во-первых, частые переезды – признак нестойкости духа, который не перестаёт блуждать да озираться вокруг, не может утвердиться в привычке к досугу. Чтобы держать в узде душу, сперва останови бег тела.

– Во-вторых, чем длительней лечение, тем больше от него пользы; нельзя прерывать покой, приносящий забвение прежней жизни, – опроверг Илью рыжебородый. – Дай глазам отучиться смотреть, дай ушам привыкнуть к спасительному слову. Как только ты двинешься с места, так ещё по пути что-нибудь попадётся тебе – и вновь распалит твоё воображение.

Илья сделал жест и прекратил выверты измерений. Поэтому его следующие слова стали слышны всем:

– Что-нибудь не будет чем-то; но – что вверху, то и внизу: наверху – тоже что-нибудь, не более. Пока я её не встречу, так и останется повторяться, и никаких «настоящих вас» не будет. Ты – моя иллюзия моей смерти, её версификация. Пока что (для тебя) – навсегда.

– Я никогда с этим не соглашусь, – сказал рыжебородый.

Первый раз сейчас (в этом сейчас) он так сказал.

– Ну и что? – равнодушно – и не всё ли равно (в который раз – равно душой) сказал Илья.

Всё это время душа ученика, что была выбита из тела бандита, тщилась в своё тело вернуться. Разумеется, в конце-концов ей это удалось.

Рыжебородый (это был его ответ) – двинулся дальше и ударил следующего ученика. История (как и множество ей подобных историй) – повторилась: у человека забирали (или выбивали, как дорожную пыль, это всё равно) его первородство.

История – повторилась; но – на этом (витке дрессировки) местные ученики закончились. Следующим под удар попадал Илья.

Даже не посмотрев (зачем видеть, если за-ранее – за раной, за рекой, что унесет тебя в за-упокой – знаешь, что произойдет или уже произошло?), рыжебородый ударил не-званого гостя; и (на этот раз) удар был иным.

Само пространство вокруг этого предмета: «сжатого-кулака-руки-учителя-бандитов» (это был как бы один одушевленный предмет, составленный из помянутых частей) распустилось серебряной паутиной.

Некто весьма могучий и мудрый (разумеется, что не сам рыжебородый; куда ему!) плюнул ядом вечности в бес-смертного Илью. Будь Илья столь же смертен (а это, на деле, великое благо), как и прочие люди земли, ничего бы не произошло.

И только Черное Солнце никогда не взошло бы над Санкт-Ленинградом; но – что с того?

А вот что. Мир всеобщего тлена, временности и распада был бы вполне счастлив, объясняя самому себе самого себя – тем, что надо плодиться и множиться, растить, кормить, воспитывать и любить, быть человечным и противопоставить краткое свое величие равнодушию истины.

И только Черное Солнце никогда не взошло бы над Санкт-Ленинградом. Длился бы День Восьмой и никогда не окончился. Мир не был бы завершен.

– Так он и не завершится, – сказал рыжебородый.

– Ты сказал, – ответил Илья.

Всё это время – кулак рыжебородого устремлялся к сердцу Ильи. Всё это время – времени не было. Всё могло бы окончиться миром, но не было и мира. Мир бы не был завершен, так бы и продолжил представляться изменчивым. И в предстоящем убийстве ничего нельзя было изменить.

Всё, что вверху, то и внизу. Всё, что будет, уже не единожды было. И тогда Илья вспомнил человека на мосту между всеми этими (возможными) мирами и не стал жалеть этого человека (грешника, игреца словесами и буквицами, полагавшего, что эти его детские игры имеют глобальный и даже взрослый смысл); но – дал исполниться его Напрасным Надеждам.

Дал осуществиться его мечтам и страхам: теперь для него станет вечным искусство, любовь не будет изменять, тело не будет дряхлеть и разлагаться, а рукописи перестанут сгорать:

 
Где горизонта нет и нет предела,
Там нет и дела для тебя, о не-любовь!
Там нет и тела для тебя, вода сосуда…
Но сделал я простую вещь, поскольку жив:
 
 
Пороки Ганнибала, Александра,
Когда б мы видели без дарований их…
Я отпущу на волю ваши страхи:
Тела, что превращаются в труху,
 
 
Старух, в которых обратятся жены!
 
 
Но можешь ты спокойно угощать
Меня согретым снегом из ладони.
 

А потом – отсроченная смерть, затаившаяся в кулаке рыжебородого и метившая прямо в сердце Ильи, изменила направление полета, и удар пришёлся в живот; итак– «этого» Илью опять «убили».

Разумеется, убил его не учитель бандитов; но – не всё ли равно?

Разумеется даже разумом! Что! Перерезать! Даже! Волос! На коем висит сейчас бесконечная жизнь, может лишь тот, кто её подвесил.

Да и не волос это вовсе, а крепчайшая цепь прижизненных реинкарнаций; какая-такая карма, если смерти нет?

Итак, этого Илью убили; но – сделано это убийство было таким образом, что отравленное «смертью» тело само должно было уйти из Атлантиды; точно так – как отравленное сознание Пентавера (переместившись в «поэта на мосту») должно было отправиться в столицу бывшей империи.

Смысл – отправить «отравленное»: воскресить погибший мир силами (пусть) невидимыми; но – вполне человеческими.

Сколько можно ещё наступать на одни и те же грабли? А сколько нужно, столько и можно. Пока чуда не произойдёт; а оно – не произойдёт: оно уже произошло.

Напомню: здешний Илья – смертный; но – в отличие от своих бледных глиняных потомков: он ещё и познавший Добро и Зло Адам – помнивший о своей единственной (ни в коем случае не путать со взятой из ребра Евой) женщине Лилит – ныне демоне без-водной пустыни.

Напомню: он прошёл мимо «поэта на мосту», всё ещё занятого шаманскими камланиями на мосту; всё ещё занятого пустяками, скажете? Впрочем, отчего бы и не сказать, коли всё в мире речь, а времени нет.

Пустяк: Слово и есть чудо. Итак (было сказано) – и свершилось!

А вот что на это сказать? Только то, что у пьяного поэта больше не будет его жизни, и с ним (совсем как в булгаковском романе, но совершенно не романтично) произойдет лютая и радостная вещь: бессмертие.

Начиналось бессмертие.

Чудо произошло, а дальше продолжилась обычная волшебная (смещённая в области сна) жизнь: обреченный на скорую погибель «здешний и сейчашный» Илья сказал рыжебородому (то ли носителю так называемого зла, то ли всего лишь человеку, продвинутому в борьбе за вы-живание из своей жизни своей по-гибели – согласитесь, вполне безнадежное дело: пройти по-над гибелью и не запачкаться).

Итак – Цыбин (словно бы) всё шёл и шёл шёл следом за голым поэтом; лестница, по которой они поднимались, имела два коротких пролёта, и они довольно быстро миновали её и оказались в довольно большой комнате с довольно большим количеством око; разве что – подоконники окон оказывались почти вровень земле во дворе.

Слева при входе оказался захламленный стол с бутылкой водки на нём, неряшливой закуской и рукописями; слева при входе оказалось разбитое лежбище поэта, на котором спала пьяная и избитая (очевидно, помянутым поэтом) абсолютно голая женщина.

– Хорошо, хоть кожа не содрана, – довольно громко произнес серийный убийца Цыбин (опять и опять цитировал: пожалуй, мы последнее поколение, которое может между собой общаться цитатами)

– Чего? – бормотнул и оглянулся (и едва не рухнул на полн) голый поэт Емпитафий.

Цыбин не ответил. Он разглядывал женщину. Причём – если поэт Крякишев был выше пришедшего к нему убийцы более чем на голову (разве что оказался уничижительно узкоплеч), то разметавшаяся на нечистой простыне вакханка казалась крошечной; разве что (как и любая нагая женщина) – на фоне своего даже всегда (даже одетым) пошловато выглядевшего любовника казалась она утончённой.

Даже кровоподтёк под её правым глазом казался искусной поделкой.

– Ты её ударил? – спросил Цыбин.

– Не твоё собачье дело, – сказал поэт. – Показывай, что принёс. Какой алкоголь и (главное) сколько.

И вот здесь Цыбин (впервые) задумался о том, что его самопринятый псевдоним созвучен кличке пса аида Цербера.

– Ты подарил мне новый смысл, – сказал он поэту. – Поэтому я не буду тебя освобождать от твоего ничтожного бытия; но – я ничего не буру даром; получи.

Он скользнул к Емпитафию. Сердце не успевало ударить – он уже обогнул поэта и оказался прямо перед его мутными поросячьими глазками.

Теперь поэт смотрел на него сверху вниз и ничего не понимал.

Тогда Цыбин вынул из кармана плаща простую жёлтую с синим колпачком шариковую ручку (да – ещё забыл деталь: на убийце был длинный-длинный и чОрный-чОрный итальянский плащ); какой-то миг (казалось) он раздумывал, а потом выбил Емпитафию правый глаз.

Произошло всё настолько быстро, что никакой боли поэт осознать не успел (поскольку следующим движением Цыбин чиркнул его по кадыку, и (отныне – без-глазый) поэт потерял остатки сознания.

Убийца не любил воплей. Более того – когда он обставлял свои предыдущие «зверства», всегда прибегал к «анестезии»; итак – казалось бы: акция проведена, теперь всё равно придётся бежать; казалось бы – на этом всё с «присутствием Цыбина в моей истории мироформирования; но – избитая женщина на постели вдруг «пришла в себя».

И действительно стала Женщиной.

А чему здесь дивиться? Если уж Пентаверу дозволено переселиться в «поэта на мосту», отчего бы и Лилит (в одной из ипостасей – блуднице Шамхат) не поприсутствовать в прихожей аида (тем более – Цербер в наличии); итак – маленькая избитая (поэтом) женщина пробудилась от забытья.

Она оторвала от простыни своё кукольное личико (оказалось, кровоподтёк нисколько не мешал кукольности); её нагое и грязненькое тельце с нежными грудками вздыбилось – становясь ипостасью Великой Блудницы.

Потом – сама по себе (по лествице себя) она словно бы возлетела (замерев прямо над простыней); потом – она словно бы сделала шпагат (приготовившись обхватить грозного убийцу ногами и притянуть к себе) и руки свои простёрла к незваному гостю, спросив:

– Кто ты такой, что посмел за меня заступаться? Не лучше ли (было бы) взять меня даром?

Цыбин (уж на что был ко всему готов) – попросту выронил из ладони окровавленную ручку и ответил вопросом на вопрос:

– Кто я такой?

– Ты не знаешь этого, а мне и не надо знать: я буду тобой пользоваться; но – не так, как дочери Евы (беря ваше семя, чтобы рожать человеков в смерть); я хочу знать смысл этого города, хочу знать смысл этой страны, хочу посмотреть, способна ли эта страна к воскресению – или она такой же ад, как и весь прочий мир.

Как раз на подобный (и на все – ему подобные) вопрос сейчас отвечали и в «Атлантиде»; итак – именно в этот миг псевдо-Илия обратился к рыжебородому:

– Ты подарил мне свою смерть, небольшую, но всё же. Так получи же мой ответный подарок – меня (бедный-бедный убийца).

– За-чем? – спросил ничуть не удивившийся учитель бандитов.

– Мне – ничего не дают даром. Ибо – дар у меня уже есть.

– За-чем ты это мне говоришь?

– Ты хочешь знать, что для тебя наилучшее, – утвердительно сказал Илья. – Ты хочешь за этим («наилучшим») последовать.

– Ты ли это говоришь? – спросил (всё ещё не испугавшись) учитель бандитов. Потом спохватился, испугался и заявил:

– Ты не знаешь. Никто не знает.

– Наилучшее для тебя – вполне недостижимо: не быть, не существовать вовсе, быть никем. А наиболее предпочтительное для тебя: скоро умереть.

Итак, чудо произошло: всё было сказано.

– И с этим я никогда не соглашусь.

– Ну и что? Теперь объясняй дорогу к Яне, дорогу в твоём понимании, – «не все ли рано в который раз» сказал Илья.

– Учитель! – вдруг воскликнул коротконогий бандит (для которого опять началась его временность). – Скажи, что нам с ним сделать, и мы сделаем.

– Ничего вы не сделаете: нечего делать, – сказал рыжебородый, который начал (наконец-то) действительно (слово, равное делу) говорить.

Ведь всё, что было сказано прежде, являлось молчанием. Поскольку люди – молчат, если говорят о настоящем; так и получается, что все говорят (и молчат) об одном и том же.

Но вот что (на самом деле) произошло – когда рыжебородый ударил Илью: Первочеловека отбросило с его места (ибо рыжебородый выбивал души из тел; но – тело Ильи не могло с душой расстаться) и впечатало спиной в одно из настенных (от пола до потолка) зеркал.

Потом, вечность спустя, Илья произнес свою (или чужую, это всё равно) притчу.

Потом рыжебородый её отверг.

Потом Илья (всё это бесконечное мгновение он стоял впечатанный в зеркало) от стены отступил. ________И тотчас по серебру зеркала побежали трещины, и оно осыпалось… Ибо мужчина и женщина – зеркала друг для друга, в коих они могут не только видеть свои (и только свои, а не партнера) души и даже пробовать мучительно их изменить.

_____________________________Вот это я и называю чудом: зеркало осыпалось, освободив пустую поверхность Черного Солнца! Черное Солнце взошло над Санкт-Ленинградом.

I ЧАСТЬ (хотя уже второго романа – II(!)

пролог совсем другой истории:

Путешествия из Санкт-Ленинграда в Бологое)

Теперь – подмена состоялась: отныне человека на мосту (на)звали странным именем-без-имени: Пентавер. Так (то есть – никак) его (на)звали все его предки, современники и потомки, то есть – все те, кто его (по)звал за собой, и даже те, кто его за собой не (по)звал.

Хотя – вряд ли все они ещё тогда (а теперь – его же современниками оказываясь) осознавали сладость такого имени.

Прежде (какие-то миги назад) – сам он себя называл остранником и существовал в остраненом мире, сдвинутом в области сна и смерти: он был и поэтом, и (поэтому) серийным убийцей Слова; но – когда он наконец-то стал убийцей отца-фараона, Илья-пророк – стороной прошёл мимо него и не узнал в нём себя.

Быть может – нечего было узнавать.

Хотя (какие-то черты сходства) – узнать был должен и был не в праве не узнать. Ибо – душа Пентавера пребывала в таком же нано-отчаянии. Ибо – она была почти побеждена местной мировой пустотой. И тщетой пребывания на мосту между местными мирами.

И его всё равно ожидало многожды худшее.

Ведь мы меняем души, не тела. Тела – это ис-кус, ис-пытание нам; но – доселе он пытал (не) себя (то есть – пытался пытать) тем, что вмешиваться в Сотворение Мира технологически, то есть – скальпелем словесной версификации.

Ничего хорошему из его пошлых вивисекций выйти не могло; ему бы следовало поменять свою душу на душу своей души; но – кто на такое способен? Только (всег-да кто-то другой) – никто. Ему предстояло стать – никем.

Его ожидала такая (и даже непередаваемо большая) перемена души.

Вот что с ним случилось: «никто» предков стал «кем-то» зримым для иноплеменных потомков; чтобы понять дальнейшее, следует рассмотреть продолжение встречи Лилит и Цыбина; удивительная просматривается аналогия.

Напомню: Цыбин – после на наших с вами глазах несостоявшегося убийства (опять-таки: куда без них) поэта Емпитафия Крякишева должен был бы бежать и раствориться на просторах России; напомню: вселившийся в «безымянного» поэта на мосту не менее безымянный египтянин-отцеубийца Пентавер, влекомый амбициями поэта, тоже двинется в дорогу.

Ещё – если убийство поэта Емпитафия не состоялось (на наших глазах), это вовсе не значит, что его вовсе (в каких-то других глазах) не было; тем более, что одного глаза поэт всё же лишился (хотя до Гомера не дотянулся).

А что дорога перерождённого Пентавера ведёт в Москву – так Москва есть III-й Рим, и понимание этого непреложного факта следует воскресить в сознании моих соотечественников.

Итак – смешались времена (на этот раз ощутимо близкие): пришедший за Крякишевым Цыбин (Цербер аида) – на деле есть порождение недавнего прошлого: его история уже произошла (и будет более подробно изложена чуть ниже); зачем он (такой) понадобился Единственной Женщине – только Лилит и ведомо; но – мы можем проследить за результатом этой нужды.

Итак – избитая и мертвецки пьяная маленькая блудница вдруг оторвала от простыни своё кукольное личико (оказалось, кровоподтёк нисколько не мешал кукольности); её нагое и грязненькое тельце с нежными грудками вздыбилось – становясь ипостасью Великой Блудницы; потом – сама по себе (по лествице себя) она словно бы возлетела (замерев прямо над простыней); потом – она словно бы сделала шпагат (приготовившись обхватить грозного убийцу ногами и притянуть к себе) и руки свои простёрла к незваному гостю, спросив:

– Кто ты такой, что посмел за меня заступаться? Зачем пытаться делать мне ваше добро? Не лучше ли взять меня даром?

Цыбин (уж на что был ко всему готов) попросту выронил из ладони окровавленную ручку и ответил вопросом на вопрос:

– Кто я такой?

Окровавленная ручка не успела упасть на пол. Поскольку так и осталась в воздухе. Помедлив там в неопределённости, персонифицировалась и решила (почти сама) вернуться в руку убийцы.

– Хороший первый вопрос, – сказала Великая Блудница. – А второй вопрос будет таким. Зачем ты сделал Киклопа из этой слякоти? Киклопами были Потёмкин и Кутузов (здешние классические – облекшиеся в барокко – герои); данный полу-поэт полу-распада – это что-то постмодернистское.

Липкая ручка просилась в ладонь. Цыбин отшвырнул её в угол.

– Правильно, – сказала Лилит. – Хорошее решение ты мне подсказываешь: я сильна; но – я не всеведуща и не вездесуща; поэтому – к чему множить сущности? И без того песчинки ипостасей рассыпаны по моей пустыне; но – в данной истории странным образом соединились странные персонажи: так соединим их в одно существо!

Так Цыбин (сам того не заметив) совершил нечто осмысленное: решил нерешаемое – уменьшил сущности в море бытия; а что мир не завопил от боли (как того Цыбин домогался) – так слишком всё было просто.

Не надо было быть Первоженщиной, чтобы так решать. И не надо быть убийцей (что, кстати, совсем невозможно), чтобы такие решения подсказывать.

– Итак, – сказала Великая Блудница. – «Моего» Адама всё равно убьют (убили, убивают); не важно – кто, не важно – каким образом; так совмещайтесь! Незачем тебе действительно идти по «твоей» России так называемым «бомжом» – будем считать, ты уже сходил за эту грань.

Так она приказала. Она имела в виду тогда ещё не написанный (мной) роман Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое.

Мир подчинился. А «убийца мира» (сотворитель Киклопа) Цыбин пережил свои «странствия» – не странствуя (о-странился); итак, он вернулся.

Хотя, конечно, история его «Путешествия из Санкт-Ленинграда в Бологое» – ещё впереди.

Посмотрим, как это произойдёт! Как душа Первочеловека проснётся в нём. Проснётся в бомже (а он социально был совершенный бомж), вот только-только (то ли сегодня, то ли месяц назад, не всё ли равно?) вернувшимся в остраненый город Санкт-Ленинград.

Даже за миг до того, как его душа уступила место другой душе, он всё ещё был в этом своём искусственном отчаянии.

Даже за день до того, как его карма (цепь прижизненных реинкеарнаций) принудила его (его – который смог почти что раствориться в коллективном сознании нищей духом России) вернуться из сладкого (хотя и – как любая нищета – мучительного) небытия в реальный мир.

Это было ему (маленькому нано-божику) суждено: вот именно теперь вернуться в Санкт-Ленинград.

То есть! За вечность до того, как душа Первочеловека угнездилась в нём, он был прошлым (за-до-лго до возвращения в Санкт-Ленинград) убийцей по уму, был «право – по-достоевски, так сказать – имеющим». Поскольку положил себе считать себя живым нервом общественного организма.

Потом его карма – увела (не уводя) его от убийств. И из города на Неве он сбежал (не сбегая) бомжевать по России; но – не вышло у него (Лилит запретила)! Не возмог он обойтись без своего современного ему Петербурга.

Но! Всё у него получилось. Не бомжевал «этот» Цибин по России (бомжевал «другой» Цыбин); но – лишь для неё, а не для самой России.

А Великая Блудница – так и не поняла: Силы Стихий в человеке (свободные и всевластные) – это и есть личный ад; Да’нте, вернувшись из искусственного (личного) ада – оказался в аду всеобщем; иначе – к чему бы здесь Кербер?

Цыбин сотворил из поэта Киклопа – словно бы тщился избавиться от собственной сущности; мало того, что все мы носим маски (это уже общее место) – мы ещё и тщимся повесить свою маску на чужое (кармическое) место в готической пирамиде; отсюда, казалось бы, вывод: человечество (и мою Россию) спасать бессмысленно.

Нет никакого человечества (и никакой России) – есть коллекция масок; как только Цыбин (с окровавленной ручкой в ладони) сформулировал эту мысль, Великая Блудница велела ему:

– Ступай на своё место.

После чего убила его тело – изничтожив до пустоты; но – энергию ци убицы перебросив на «её место» (как в деяниях апостолов: Иуда – чтобы идти в «своё место»). Сама осталась с новосотворённым Кербрером: перестала парить над простыней и опустилась; впрочем, так и осталась на шпагате, ожидая пробуждения изувеченного любовника.

Переживёт ли своё (скорое) пробуждение одноглазый поэт Крякишев – неизвестно; но – всё сказано им самим: «Ибо опыт общения с женщиной есть опыт свидания с могилой».

Меж тем новопоселённый в современное тело Пентавер – определялся, куда ему отправиться для-ради воскресения всего миропорядка; впрочем – Лилит отправила ему подсказку (вместе с «прошлым, настоящим и будущим» убийцы Цыбина – без самого «телесного» душегуба Цыбина).

А вот что находиться в этих прошлом и будущем: принятые решения – ведь в принятии решений (и в любом деле, и в любом теле) не обойтись без практического и деятельного ума (и убийства «по уму» – решений отвергнутых); всё это не имеет смысла без самого первого решения: например – родиться в смерть (полагая – «выбрал» жизнь).

Что там приключилось (приключится или приключается) с Цыбиным во время бродяжничества по России, тоже будет или не будет упомянуто(чуть позже или чуть раньше) – не суть; сейчас нам важно, что перенесение его ци в Петавера имело причиной не только волю Великой Блудницы, но и внутреннюю эволюцию (персонификацию) всей совокупности всех этих личностей.

То есть: поэта на мосту между миров, убийцы отца-фараона Пентавера и «волю к власти» (энергию ци) серийного душегуба – из всего этого коптящего Огня и вылупился Феникс (или – вернулся в свой ад некий Да’нте); разве что: нельзя уж совсем в одну Воду и ту же зайти одним и тем же Огнём дважды.

Поэтому – вернулся он не в Петербург, а в именно Санкт-Ленинград.

Согласитесь: хорошая получилась кармическая смесь (прямо-таки спесь кармы); добавить к этой смеси еще провиденциальность Первочеловека (пусть даже эта добавка – всего лишь псевдо-Адам) – и по этому «образу и подобию» действительно можно было бы рассмотреть вопрос о воскрешении Царства Божьего СССР.

Разумеется – такое воскрешение (тоже, как и воскрешения псевдо-адамов) обречено на перманентную неудачу; но – кто сказал, что мы будем воскрешать только лишь СССР? Что это такое вообще: «воскресить» Божье Царство?

Речь идёт – о спасении всего человечества русскими. Ведь как-то так всегда получается – больше некому.

Потом (для нас сейчас главное) главное) – во всех этих сумбурных ипостасях тоже таится псевдо-Адам; поэтому – опять из неживых подземелий он вернулся в аид; а зачем именно – пока что сам он не ведал.

Потому (поначалу) – решил, что вернулся к банальным убийствам. А далее – (уже) перенесясь своей энергией в Пентавера, он (теперь – нано-бог) впал в помрачение (нано-ересь) рассудка и стал собираться перебираться в Первопрестольную.

Но разве именно там – сердце его души? Ведь у тела души должна быть душа души (как у сердечной мышцы есть пронзивший её поток кровяных телец).

Напомню: этого Пентавера (мистического убийцу отца) – мумифицировали заживо (сердца не вынимали); но – теперь у него было живое сердце нового (здешнего) тела и старая душа (все девять душ) убийцы отцы Пентавера.

Если сердце его души совместить (в пространстве и времени) с сердцем его нового тела, у мироздания могут появиться новые варианты дальнейшего бытия: так он, нано-бог, полагал, что сможет воскресить этот мир.

Почему нет? Раз уж прошлый мир – его убил; но (при всём при том) – не убив.

И всё это происходило под влиянием воли к власти Цыбина; поэтому – напомню со-держание истории «Путешествие из Петербурга в Бологое»: в ней описано, как некий человек Цыбин расчетливо и вдохновенно (то есть – следуя честному зверству, хотя и посредством изящного хирургического скальпеля) взялся уничтожать лучших представителей городской художественной культуры.

Полагал он (наивный и единичный человек), что персонифицированный «общественный организм» почувствует нестерпимую боль и захочет само-исцелиться.

Во всяком случае, он (заскорузлый в цинизме «общественный организм») попытается отреагировать и выжить (для чего от цинизма несколько отступит).

Здесь у остранника Цыбина явно присутствовало упование на гармонию мира.

Но – им не учитывалась мировая недотворённость. Хотя – упование обнадёживало: Цыбин (всё же) был записан в Книге Живых и не был (даже живя мёртвой жизнью) душой полностью мёртвой.

Напомню – ещё и это: не столь уж давно по Санкт-Ленинграду прокатилась волна чудовищных убийств художников, происходивших в непосредственно в их мастерских. Напомню: Тогда причина их была разъяснена общественности как бандитский – или коррупционный, это почти всё равно – передел жилого фонда).

Напомню – убийства внезапно прекратились, а исполнитель их так и остался неизвестен.

Напомню – тогда (в соответствии мировой гармонии) его словно бы вынесло на просторы мира (то есть – бомжевать по России): Цыбин отправился становиться нервами русского Бога.

Итак – (составной) человек на мосту вспомнил себя тогдашнего и ответил:

– А у нас всё по прежнему, – сказал человек на мосту между мирами.

Это значило: никакой единоличной боли организм миро-здания не ощутил; показалось – так и остался равен заскорузлой «соборной» душой хаосу всего.

Убивая лучших (каковыми «лучшими» он свои жертвы наивно предполагал), Цыбин надеялся, что весь мир разом (словно бы мир – в разуме) ощутит утрату своей огромности.

Но! У него! Вышло, что (не смотря ни на какие утраты) мир не утратил своей огромности. Более того, убивая, Цыбин полагал, что не убивает: ибо смерти нет (что очевидно, не смотря на видимость вездесущей смерти).

Но! Он оказался прав: всё, что делает Бог, пребывает вовек, и к этому нечего прибавлять, но и убавлять тоже нечего.

Так что все его потуги оказались кровавы и смешны (напоминая провансальские баллады о Съеденном сердце): отныне всех, кто творя (в своём понимании) благо, собирается жить за счёт этого своего блага (даже питаться благом) – всех ждет именно такое питание! Пошло-овеществлённое.

И всё у него вышло почти «красиво», то есть грязно и глупо. Как и все убийства по уму; но – потом он таки усомнился в собственной результативности, сбежал и отправился бомжевать по весенней России, полагая, что такой образ жизни его быстро уничтожит (и тем успокоит).

Весь вопрос сейчас в том – сбежал он до визита к известному поэту Емпитафию Крякишеву (гнуснопрославленному алкоголизмом и вымоганием денег у женщин, которых иногда избивал), или он замыслил и осуществил такое бегство раньше (или позже) своей встречи с Великой Блудницей в полуподвале дома на улице Казанской.

Когда имеешь дело со Стихиями, нельзя быть уверенным в адекватности своего восприятия; впрочем – значения очерёдность не имеет: главное – у Цыбина была изъята его воля к власти («жизненная сила» ци) и отдана воплощённому на мосту Пентаверу.

Поскольку (после такого изъятия) тело Цыбина стало «ничем» (словно бы истаяв), убийства художников в их собственных мастерских на этом в Санкт-Ленинграде прекратились.

Рассмотрим (наконец-то) Цыбина – во всей его красе: раз уж он перекинулся в персонифицированную волю к власти (утратившую тело) – теперь нам только и остаётся, что говорить о функции (дабы понять, что за солянка будет подана на стол Первопрестольной); теперь я опишу моего нового героя.

В которое тело воплотилась его воля к власти? Ведь который герой (поэт на мосту) – совсем не походил на Илью.

В те годы, о которых идёт речь, он всё ещё был «видимо» молод. В отличие от Ильи, который был молод ещё и «невидимо».