Текст книги "Как вернувшийся Данте"

– Немного высокопарно, не находишь? – отозвался Илья.

Но! И сам тотчас вспомнив о настоящей высокопарности (о Лилит и Адаме); поэтому – произнес следующее:

– Ведь я, как все, витаю и парю от счастья, что нельзя мне в душу плюнуть. (стихи Юнны Мориц), – после чего его «ушедшая» видимость смирилась с «оставленной»:

– Рассказывай, – извиняясь перед прошлым собой, попросил он: все они (прошлые друг другу) шли сейчас след в след!

– Я спросил их о спортклубе. Они указали Атлантиду, – сказал ему (тем самым оправдывая само существование встреченного им юного хулиганья) «прошлый» он.

– Хорошо, – сказал ему «прошлому» кто-то «ещё более прошлый».

– Что? – мог бы спросить (но не спросил) кто-то ещё «из него».

– Определение себя (одного). И её (не одной; но – Единственной).

С этим они все (всем миром — собором настоящих, прошлых и будущих миров) согласились; тем более – в другой (почти синхронной этой) ипостаси происходящего были детально рассмотрены персонификации не только людей одушевлённых и неодушевлённых, но даже корпускул миропорядка.

Потому – следуя персонификациям указаний, очень скоро он (из гласных альфы и омеги выйдя; но – ставший согласным меж них) эту самую Атлантиду нашёл: вот она, порассыпанная меж капель повсеместной Леты. Итак – мир есть (оставленный Отцом) ад – да, конечно; но!

 
я увожу к отверженным селеньям.
я увожу сквозь вековечный стон.
я увожу к погибшим поколеньям.
 
 
был правдою мой зодчий вдохновлён:
я высшей силой, полною всезнанья
и первою любовью сотворён.
 
 
древней меня лишь вечные созданья,
и с вечностью пребуду наравне.
входящие, оставьте упованья
 

Так и вышло, что персонифицированная претензия «быть Первочеловеком» – опустилась в ад, а претензия «стать нано-богом» и царём (речь о Пентавере) – из ада вышла; но – тоже вопрос: насколько «вышла» (не частью ли себя) – да и вышла ли, если собирается за карьерой в Москву?

Впрочем, все эти затопленные миры – прекрасная иллюстрация мироформирования (версификации нашего настоящего).

Итак! Неоновая надпись, чьи стеклянные буквицы были вылеплены искуснейшим каллиграфом, гласила именно это: Атлантида; но – здесь Илья на миг задержался (причём – совершенно не обратил внимания ни на бронированную дверь учреждения, ни на скопление перед ней драгоценнейших иномарочных автомобилей), ибо – его сердце пробовало почувствовать в этом аду нечто живое.

Напротив (его функциональный «соратник») Цыбин перед дверью на улице Казанской знал, что за дверью – «нечто» живое (персонифицированная претензия на право «быть живым», быть может – не обоснованная); итак – Илья попробовал услышать живые души в «Атлантиде; но – не вышло (причём – не только у него) выйти за свои пределы.

Более того, «какой-то» серийный убийца Цыбин – дрогнул сердцем перед железною дверью в полуподвал; более того, Цыбин вдруг понял – он принял на себя роль меры, предъявленной миру (носитель «раньшего» – советского образования, он умел сопоставлять якобы не сопоставимое).

Казалось – всё происходит одновременно; но!

Казалось – дальнейшее (впрочем, как и некоторое предшествующее) можно было бы пропустить, поскольку всё это уже было описано в рукописи Вечное Возвращение I.

А если что и будет переписано наново, так разве что в большем объеме внутренних про-странствий и со-деяний.

Поэтому – всё, что уже произошло, произойдёт ещё не раз (и не два – а на самом-то деле не менее о-странено и от-страненно, нежели в самый первые разы); но – ткань про-странства такова: сущее существует, не-сущее всё равно несёт на себе сущее, поэтому – из большего внутреннего объема повествование переходит не в ещё больший внешний объём; но – во всё тот же.

Что вверху, то и внизу. Далее – видимые изгибы тонкого мира станут ещё более просты и чисты; поэтому – я (автор и этой, и всех прочих здешних историй) временно прекращаю указывать на них графическим выделением.

Разве что – сохранив за собой лишь право некоей престидижитации, то есть – право на тело-и-слово движение буквиц и их шрифтов.

Что это значит? А только то, что и судьбы России (а через них – человечества: кто ещё будет спасать оное, если не русские?), и судьбы совершенно не представимых пространств и времён сейчас будут зависит лишь от того, не кто именно – а как именно умрут или не умрут несколько бессмертных и смертных сущностей.

Которые – здесь и сейчас «надумали» реализовать свои частные претензии к непостижимому (и неделимому) миропорядку.

Возникает вопрос: а существует ли такая небыль, как частная претензия? Претензия на рай, которая – заключена в очертания тела (которое тело – может восходить из ада, может опускаться в ад, то есть – там всегда быть); такое существование (и спасение из него) было совершенно невозможно.

Поэтому – Цыбин направился к двери жилища артиста, его мастерской. До этого – он на скамье сидел в дворовом скверике. Потом – встал и отправился в левый угол двора (это если смотреть со скамьи в сторону Казанской улицы); потому (где-то на Московском проспекте) – Илья (тоже) перестал искать жизнь за бронированной дверью «Атлантиды».

Поэтому – всё, что уже произошло (сделав своё происхождение простым и наглядным), произошло чуть иначе: немного другими стали смерть и бессмертие – каждая корпускула (смерти и бессмертия – персональных и персонифицированных) сама стала мускулом своего бытия (и своего забытья) – выхода отсюда не было.

Но! Он и не был нужен. Ни линейные, ни плоские, ни объёмные или даже без-мерные решения просто не существовали. Следовало – другое: всему предстояло стать всем; «это» тоже – уже было, а теперь – наступало в гораздо в большем масштабе; то есть – ещё раз (но – так и не сделав (не) это своё происхождение ещё более простым и наглядным: даже и у совершенной личности есть пределы её личного несовершенства).

Пример этому – («не совершенный» душегуб) Цыбин, брезгливо наступая на расшатанные крошащиеся кирпичи ступеней, спустился в затхлость коммунального бытия (отчасти сходную с бытием бойлерных, котельных и проходных жилищных контор); но – в это же время – (псевдо-совершенный) Илья-пророк рукой (а мог бы – взглядом) толкнул бронированную дверь «Атлантиды», и та без ропота и скрипа отворилась перед ним.

Пример (этому несовершенству) – даже не сам Илья; но – та версия событий, в которую он (псевдо-Адам) раз за разом возвращается; например – за его дверью оказалась короткая винтовая лесенка, мягким своим объятием приглашавшая сбежать в ещё одну (после подземелий метро) преисподнюю.

Илья сбежал (я бы даже сказал, Илья по-ступил как человек Воды – то есть обрушился как поток) и сразу свернул в небольшой коридорчик, чьи стены оказывались донельзя примечательны.

Они. До половины человеческого роста. Были затянуты искусственной (а если человек есть тварь Божья – тем более искусственной) кожей цвета артериальной крови; причём – поверх помянутой кожи были выложены зеркальные панели.

Ещё. В коридорчике наличествовали две или даже три (на твой выбор, читатель: про-три-ка очи свои) двери; причём – из-за одной доносился гул голосов! Титанический гул, подземный и подспудный, и под-сознательный.

Даже над-сознанию псевдо-Илии было бы не раз-обрать слов, не рас-ставить по образу мысли. А под-сознание псевдо-Илии (то есть маньяк Цыбин) – дышал парами подвальных коммуникаций и тоже слушал: идёт или не идёт кто к двери; то есть – Илья-пророк (суть многомерность в трехмерном – то есть «плоском» – мире) перешёл-таки к реальным делам.

А его проекция (та самая «плоскость» – параноик-вивисектор, удаляющий из «тела цивилизации» болевые точки культуры) – просто ждал, чтобы жертва сама пришла открать ему дверь; но (напомню) – тот же Илья просто распахнул всегда открытую дверь в «подводный мир».

Там. Был. Слышен. Гул голосов. И всё. Но! Илья сделал шаг навстречу словам. Тотчас дверь отворилась, и из-за неё выкатился уже не (полу)подземный морок (полу)образов, а сразу – два образа (или всё же три-четыре – опять же: глаза про-три!) местных аборигенов.

Которые – были почти что людьми. Или – всё ещё людьми. Отличия были почти не видны (но – они многое определяли в их личном мироформировании). Увидев перед собой Илью, эти (сквозь корпускулярное сито) про-тёртые почти-люди замерли и на него очень недобро уставились.

Внешностью эти аборигены были примечательны: на первый взгляд – словно бы точки из многоточия, самые обыкновенные (на первый взгляд), бандиты из бывших спортсменов. Могучие и почти титанически необоримые (и даже необозримые, но – не только от понаросшего на мышце’ жира).

Числом их оказывалось всё же трое – совсем-совсем простое число (казалось бы); но – всё было не совсем так просто (точнее – просто, но совсем не так).

Двое образцов «личного бытия» – с ничуть не изуродованной лбами харизмой, с беспощадно выдавленными на стриженых головах амбициями-амбициями-амбициями, оснований для коих не было бы вовсе, если бы основанием для любой (падшей) жизни не было простое: я так хочу.

А вот третий «почти что образ» был несколько и’наче ис-пытан жизнью и явно оказывался особенным, «генномодифицированным» образцом: был он зрелищно, на показ гармоничен – до пояса, но – его почти что аполлонический торс водружён был на короткие корявые ножки.

Что ничуть не мешало и не слишком бы ограничивало его перемещения: Ни здесь, ни по прочим пространствам и временам – будь он чуть более продвинут в Невидимом; что, впрочем, и не являлось его прямой обязанностью: перемещаться. Ибо – он являлся некоей функцией, средством коммуникации.

Впрочем, мы отвлеклись и забежали немного наперёд (функции, персонификации – это всё из понятий атомизации, стандартизации и даже обретения «бессмертия» простейших организмов – благодаря идеальной взаимозаменяемости); но – оставим дела бессмертных именно бессмертным, наш удел – это люди.

То есть – разночинцы, которым тоже надо доказывать свою первичность (после того, как они неправильно начали её осмысливать).

Вернёмся к ним; ибо – как раз сей-час параноика Цыбина вопросили из-за «его» двери в его «Атлантиду»:

– Кто? – вопрос был краток. Голос был хрипл и тонок (как у евнуха).

Оба они (персонифицированные голос и вопрос – и некоторые тонкости их восприятия) принадлежали санкт-ленинградскому поэту Емпитафию Крякишеву, личности примечательной; но – в этом городе (месте и времени его) примечательно всё.

Кто-то мудрый сказал: «если я перестаю молиться, совпадения прекращаются.» Что есть жизнь, как не молитва о совпадении (Адама с Лилит, разночинца Пентаверна с целостным именем и так далее).

Ведь скажите на милость, каким образом псевдо-Адам (Илья-пророк), пребывая в поисках своей половинки – находит банальных бандитов (пока что метафизическую подоплёку из разнообразного бытия мы игнорируем), а «альтер-эго» Ильи – параноидальный вивисектор Цыбин (убийца художников и артистов), оказывается перед дверью поэта (то есть – ныне персонажа социально незначительного)?

А вот каким образом: Цыбин застал славного Емпитафия в момент любовного свидания; то есть – лютая смерть пришла к поэту (точнее – за поэтом: а что там, за тобой?) именно в момент его личного экстаза (но – не просто телесного совокупления, а экзи’станса его личной сути).

То есть – в миг, за тобой приходит конкретная смерть, и сразу же становятся значимы внешние различия между (видимым и настоящим); рас(два-три: глаза протри)смотрим их (эти различия).

Итак – «Атлантида»: вспомним, что «там и тогда – в прошлом повествовании» будет дальше. Там (одеты были бандиты «Атлантиды») – соответственно месту. Везде – дорогие спортивные костюмы, на ногах роскошные кроссовки.

Здесь (на улице Казанской) – совершенно очевидно (не было нужды проникать взглядом за дверь), что и поэт Емпитафий Крякишев (тоже в своём роде «атлант») – оказался одет соответственно «своему» месту.

Ибо (оказывался) – поэт Емпитафий сейчас попросту наг. И не было в этом ничего удивительного: поэт только-только воспарил от ложа страстей (гордыни, корысти и похоти) – где пребывал сегодняшней своею подругой; мы пока что не будем вдаваться в детали; но – сразу же бросается в глаза ещё одна (не совсем одушевлённая) вещь.

Если (в прошлом повествовании) «прошлому» Илье-пророку бандиты являются указующим перстом в сторону «его» Лилит; то (спрашивается) – какой же это пророк, если ему требуются земные указки (и нет «небесных»)?

А такой, каким оказался и спаситель моего народа Иосиф Сталин: другого пророка (и другого спасителя) у меня для вас нет.

Напомню – как раз «сейчас» тишина в «Атлантиде» (нарушаемая лишь сердцебиением Ильи) кончилась; что произоёдёт там, нам уже известно; но – напомню (так же) – тишина перестала быть и на улице Казанской.

– Кто там? – повторил хриплый и тонкий (повторю – как у евнуха) голос.

– Это я, – сказал Цыбин.

– Кто это «я»?

Вопрос был (почти что) глобален. Редко кто понимает такой вопрос (что есть и другие «я»); но – впорос прозвучал, и ничего с этой глобальность не сделалось: даже дверь не запылала, аки терновый куст. Даже убийца Цыбин – не запылал (как меч Гавриила-архангела); слово помянутого поэта оказалась лишённым воли к власти.

Или – воля к власти поэта оказывалась менее сильной, нежели воля к власти серийного убийцы; очевидно: либо поэт – не совсем поэт (а так и есть – всяк поэт лишь подмастерье у Перволюдей, называвших вещи по имени), либо убийца – не совсем убийца (а так и есть – если есть бессмертие).

Так и есть – если оставить тонкости (заметкою ad marginem); разве что – здесь следует раз-веять криминальную видимость происходящего.

Цыбин «маскировался» под серийного убийцу. Зверски потрошил большим кухонным ножом художников в их мастерских. Отчасти – похоже на египетских мумификаторов: вскрывал желудки, отрезал гениталии, извлекал сердца (маскировался старательно, без брезгливости – и всё равно рассудком подвинулся; как в такой инфернальности без сумасшествия?).

Пока что – «спасало» Цыбина вот что: никто не мог предположить такую метафизику его изуверств. Кроме того – была у правоохранителей и другая версия: в Санкт-Ленинграде тогда же происходил передел жилищной собственности – и «органы» искали интересантов всех этих дел.

Кстати (мы как-то забыли об описании) – внешностью убийца Цыбин обладал антиподной внешности псевдо-Илии (или – Ильи-пророка): был он среднего роста и несколько коренаст, лицом обладал округлым (губы толстоваты, нос курносый, глаза просто синие); но – подвижность черт роднила его с псевдо-Адамом.

То есть – в памяти встречных людей (буде они оставались живы) Цыбин редко задерживался. Поэтому – его икали усердно и (пока что) безуспешно: никто и подумать не мог об «убийце по уму», о «право имеющем» творце реальностей, революционере сущностей, версификаторе «нашего» коллективного бессознательного.

Который – формально (кроме изменения формы бытия своих жертв) никак не был «привязан» к жертвам (разве что – теперь: кармической цепью прикован); но – именно сейчас убийца мог сделать ошибку: поэта Емпитафия Крякишева он знал лично (и многие об этом было осведомлены).

Будучи человеком «тонко» организованным, Цыбин предвидел, что посредством перебора вариантов «органы» на него всё же выйдут; но – суть не вы этом: главное – не содрогнулось мироздания от запредельно болезненного удаления из его рыхлого тела нервных окончаний (то есть– людей искусства).

Поэтому – из дела предстояло «выйти».

Разве что – и «выход» из дела (как души из тела) должен был быть осмыслен: задумал Цыбин отправиться бомжевать по России.

С другой стороны – он представлял ничтожность бытия бомжа (даже – метафизического бомжа пространств и времён); поэтому – ему требовалась причина уйти из своего нынешнего благополучия в такую «пустоту»: убивая близкого знакомого, он создавал для себя опасность – от которой волей-неволей пришлось бы сбежать.

Фактически – ожидая у двери Крякишева, Цыбин совершал эрзац продуманного суицида. Допускал «спасение» своего тела (которому требовался стимул для бегства от расплаты за совершённое) и лишался своего «дела» (фактически – лишался эрзаца души); но – не будем углубляться в тонкости переживаний серийного убийцы (нам бы с собой разобраться).

– Это я, – повторил Цыбин. – Открывай. Это я.

– Кто «я»? «Я» бывают разные (цитата из мультфильма). Ты пустое «я», или ты я полное? – вопросил поэт (за дверью).

– Я с собой принёс – (опять цитатой) ответил ему убийца (перед дверью)

Каждый говорил «о своём»; но – они друг друга (почти) поняли. Что-то в голове поэта замкнуло, породив некую искру. Замок заскрежетал, дверь стала отворяться. Цыбин чуть подался назад (не то чтобы готовясь к чему-либо, просто – слушал себя, готов был ко всему); наконец – дверь открылась.

То, что открылось, казалось невозможным в самом сердце «культурной столицы». Перед убийцей предстал абсолютно голый и мертвецки пьяный человек. Голова его была лысой, небольшой и круглой, пах был тоже выбрит, глаза на лице казались бессмысленными, из уголка толстых губ тянулась мутная капель слюны.

Цокольная квартира (которую занимал помянутый Емпитафий) была двухэтажной. И как раз в этот миг (открывания двери) – когда убийца уставился на голого версификатора, стало ясно: перед серийным (почти что кармическим) убийцей и маньяком Цыбиным оказался некто куда более опасный (перед которым бандитствующие мистики-населянты «Атлантиды» – не более чем одурманенные иллюзиями подростки).

Да-да, именно пьяного Емпитафия я и имею в виду. Когда он отворил дверь перед Цыбиным – он отворил лишь нижний (общедоступный) предел преисподней; на втором этаже – располагалась совсем другая иллюзия смыслов: там, где Емпитафий оставил женщину.

Цыбин мог бы процитировать строчку:

– Ибо опыт свидания с женщиной есть опыт свидания с могилой, – это была третья строка (но – лишь второй этаж смысла).

Крякишев (на мог протрезвев) процитировал бы «этаж первый» и «этаж нулевой»:

 
Я волшебный поэт, но любовник я тоже не хилый.
Не гляди на меня исподлобья, а прямо гляди.
 

Все эти версификации слов, все эти переборы ступеней духовной лествицы – не для нас: нам бы убить и убежать; но – перед убийцей стоял словно бы гомункул со слюнявой рожей и бессмысленными глазками на тупом лице.

Мир постмодерна, мир искусственных мыслей – его можно (и должно) убить; но – никакого смысла в этом нет: нет в гомункулах несравненной (собственной) личности; те же бандиты в «Атлантиде» представляются себе значимы (их можно было бы убить – решать здесь пришедшему к ним псевдо-Илии).

В вот поэт Емпитафий Крякишев казался словно бы невнятно очерченной первобытной слизью. Убить его – тоже было можно. Уничтожить – было нельзя (просто потому, что нельзя уничтожить то, в чём нет даже псевдо-смысла).

И вот здесь – умелый убийца по уму ничего не решал. Он. Не мог. Изменить мира. Быть может, посредством убийств и возможно что-либо воскресить; но – убивая (даже) всю протоплазму, невозможно воскресить всего человека.

Я не знаю, осознал ли это Цыбин сразу. Я не знаю, осознал ли он это – потом, когда станет-таки бомжом «пространств и времён (пойдёт «босиком» по России – это совсем другая история); но – ясно ему было одно: отсюда следовало бежать (немедленно); поэтому – никуда он не побежал.

– Это ничего, что я голый? – вопросил гумункул у убийцы.

Он продолжал цитировать мир.

– Это ничего: человек божий, покрытый кожей, – ответил ему поговоркой убийца.

– Так у тебя есть что?

– Да.

– Тогда заходи.

Покачиваясь, голый поэт повернулся и стал со спины похож на глисту. Цепляясь рукой за стену, он пошлёпал ступнями к лестнице на второй этаж.

Цыбин вошёл. В подвале (в который была встроена квартира поэта) прорвало какую-то трубу – дай Бог, не канализацию; но – пол в прихожей был заполнен какой-то непонятной серой массой. Масса эта несколько подсохла, и поверх неё были брошены доски. По этим доскам поэт и шлёпал ступнями.

Пахло чем-то не слишком чистым. Поэт дошлёпал до лестницы и стал взбираться наверх. Цыбин догнал его и стал подниматься следом.

На втором этаже он, конечно же, обнаружил женщину (в некотором роде – сущность женщины). Об этом – немного позже; пока же – проведём некоторую аналогию с с происходящим в этот миг в «Атлантиде»; согласитесь, не за вселившимся в «поэта на мосту между миров» Пентавером отправляться нам сейчас.

Отправимся за Ильёй. Илия – тоже (сначала) спустился по лесенке; Илия – тоже (сначала) столкнулся с людьми.

Итак – каменные глазки под глыбами лбов (на незваного гостя) уставились.

Каменные слова – как песок просыпаясь – начали произноситься; но – из неизъяснимых про-странствий сна происходящее ещё не проснулось: Всё осталось на месте своём…

– Это кто? – вопросил некто коротконогий.

Ответа не последовало. Да его и не должно было здесь быть: Ответ превышал данное помещение смыслов, да и само пространство клубного помещения.

Впрочем, коротконогий ответа и не ждал, но стремительно от остальных отделился и к Илье (словно глыба с откоса) бросился; точнее – постарался броситься. И не вышло у него, причём – очень заметно.

Он остался как есть, на своём месте и в своём времени. Поэтому он попросту спросил:

– Как ты нас нашел?

И получил не менее простой ответ:

– Указали дрогу добрые люди.

Этот разговор был внешним, на деле происходил разговор внутренний: коротконогий неощутимо пробовал прикоснуться к душе Ильи; не было никаких всадников Апокалипсиса «с мерой в губах их» – это всего лишь означает, что катастрофа происходит повсеместно, что каждый встречный предъявляет (каждому встречному) свою меру.

Итак – коротконогий попробовал (прикоснуться); но – душа Ильи взирала на него из такой недосягаемой дали, где её никто и ничто не могут осквернить.

Тогда коротконогий попробовал применить некие специальные навыки (не свои собственные, разумеется, но коим по своим скромным возможностям был почти что обучен). Но стоило ему усилить внутренний нажим… И он тотчас отпрянул, ошпарившись.

Возникла долгая пауза.

– Ну приглашайте!

– Что? – не понял коротконогий.

– Приглашайте же меня поскорей на разминку, – молча сказал Илья.

Ему было скверно. Ибо прошлое время тянулось как скверная резина: Рвалось и рвалось, и его приходилось связывать новыми и новыми гордиевыми узлами…

– Как ты догадался, что мы решим позабавиться? – удивился коротконогий; на деле, его вера была проста и даже ещё проще: Он играл, он забавлялся. Разве что для забав своих измышлял имена, выбирая (играя) между: «Хочу, чтобы меня боялись» и «хочу, чтобы меня любили» – то есть являлся органчиком, музыкальным инструментом.

Илья (ни единою нотой) не ответил, но шагнул к ним и – прошёл меж них, стоявших донельзя плотно… Илья перешагнул через их смыслы бытия, аки Сын Марии меж тех, кто прежде срока желал наложить на Него руки… Миг, и Илья уже на пороге спортзала, в который как раз и вела одна из закрытых дверей.

Миг, и дверь распахнулась сама по себе.

– Ну что же вы, – повторил Илья (и спародировал Брэма Стокера). – Приглашайте меня – сами.

В прошлом повествовании Илья им всем уже пояснял, что ищет некую Яну (разумеется, созвучную в единстве инь и ян) – и от себя добавил о её увлечении экзотическими единоборствами и о том, что непостижимая женщина обязательно окружает себя дружиной единомышленников.

В этой ипостаси повествования мы сию подробность опустим, полагая её само собой разумеющейся: вопрос о том, зачем человеку женщина – главный вопрос мироздания, и на него нет однозначного ответа, есть лишь ипостаси ответов.

Потом – в этой ипостаси повествования присутствуют Цыбин и пригласивший его «наверх» (на второй этаж своего полуподвала) поэт Емпитафий Крякишев; в другой– псевдо-Илия и бандиты «Атлантиды» (а ещё где-то устремляется в Москву осовремененный Пентавер); итак – «Атлантида».

Илья (продолжая пародировать) ещё раз тенью прошёл меж них и заглянул им в лица; коротконогий (а вместе с ним его глыбообразные – хотя жиром и подзаплывшие – подчиненные) заозирались (Илья двигался так, что – кроме того, что непонятно как миновал их) и очень не сразу (через один или два сердцебиения) вновь не обнаружили его у себя за спиной.

Илья опять был перед ним. Коротконогий вынужденно его попросил:

– Погоди!

– Что ещё?

– Верхнюю одежду оставь в раздевалке, возьми взамен что-нибудь спортивное. Можешь подобрать себе кроссовки по размеру, там всего в достатке.

– Нет.

– Что?

– Ноги будут нагими.

И вот он уже перед дверью в спортзал, обмотав себе бедра каким-то тряпьем и босыми подошвами обнимая шершавость паркета. Ибо и в спортзале, точно как в коридоре, пол оказался паркетным. Разве что перед входом он янтарно сиял, а после – напоминал подтаявший лёд весеннего озера.

Как по предательской скорлупе (весеннего льда) он ступил по паркету. Ему было досадно – повторять уже преодоленное, и он попробовал поторопить:

– Позовите вашего учителя. Меня только равный убьет.

И в ответ гулко прозвучало:

– Откуда ты знаешь…

– Знаю.

– Хорошо. Ты теперь приглашённый (мы тебя пригласили) – выбирай себе равного. Нам что? Баба с возу, кобыле легче, – коротконогий бандит, произнесший пословицу как заклинание, прекраснейшим образом осознавал всю многослойную лютость изреченного им (эти слои будут разъяснены в дальнейшем); более того – бандит гордился своим умом и имел на это основания.

Но вот его (коротконогого, то есть) рукастые и глыбистые подчиненные попробовали ему возразить. Впрочем, они сделали это вполне мысленно, то есть – про себя, но все (и коротконогий в том числе) услыхали их искренние простые позывы:

– Зачем нам учитель? С этим жалким человеком нам учитель не нужен (ах, ежели бы догадались, на-сколько они оказались правы!). Мы и сами с усами. Особенно ежели его не сразу убить. Пусть сначала предоставит нам себя как женщина, а то сразу «баба с возу». Незачем торопиться, мы хотим сладкой власти над его душой и телом.

Разумеется, они понятия не имели ни об обрядах инициации, ни о магии сексуального подчинения, ни об переменах природы и пола, зачем? Всё – просто, если есть воля к власти; но – власть (сама по себе) бессмысленна и зиждется на простом: я так хочу.

– Пусть, – молча сказал (демонстрируя Илье, что и он – способен) коротконогий и велел позвать учителя; он, разумеется, прекрасно понимал, что простое «я так хочу» не столь просто, а гораздо проще: На нем действительно всё зиждется, и без него ничего не будет! Ни существования миров, ни преходящей формы у тела, ни даже осознанного (обособленного) бессмертия у души.

А кому оно нужно, бессмертие неосознанное (гулкое и тягучее как смола), коли оно и так у всех есть?

– Позовите вашего учителя.

Коротконогий «послушался» и сделал жест. Один из глыбистых (тоже – послушливо) «в путь потек и к утру – или к ночи? – возвратился с ядом»: С ним вместе в спортзал вступил некто, кто мнил себя равным Илье.

Вот краткое описание этого (очередного, сколько их уже было) человека: был он немного ниже среднего роста и столь же подвижен, как и Илья. Был он босоног (как и Илья), но (в отличие от Ильи) был он небрит: Округлую его голову с немного раскосыми карими (в отличие от серых Ильи) глазами украшала неровно стриженная тупыми ножницами рыжая борода, а лицо украшали солнечные веснушки.

– Что здесь?

– Вот этот простой человек, учитель, – ответил коротконогий рыжебородому.

– Людей много. Просто пришёл (ещё один). Просто убейте (ещё одного).

– Этот ищет женщину.

– Да? Тогда можете сами не трудиться. Все мужчины ищут себе женщин. Их женщины их же и убивают (опуская на землю).

– Но этот ищет не Еву. Этот ищет Яну. И пришёл прямо к нам. Говорит, добрые люди указали дорогу.

– Хороша доброта, – хмыкнул рыжебородый.

Но – насторожился. Впрочем, лгу: он всегда был на страже. Но – он был мудрей коротконогого. Он – не пробовал приблизиться к душе Ильи.

Поэтому – Илья ему ответил:

– Настоящая доброта сродни сказочному камню у развилки: направо ли, налево ли, но (всё равно) – прямо. К очередной смерти, которой нет. И в этом мы все равны.

Рыжебородый – глянул. В глазах его крылись карие бездны (которых – тоже не было). В этих безднах полыхали отсветы света, которого и быть не могло, ибо сколько ни отражай пустоту, всё равно останется голая правда: нечего отражать, только сам себя (себе) и предъявишь.

Учитель бандитов сказал:

– Ты ищешь Единственную.

Илья ответил:

– Я ищу одну. Просто одну.

– Да, – сказал учитель бандитов. – Но твоя претензия имеет вселенский масштаб, и если она ложна, ты не погубишь мира.

– Да, – сказал Илья. – Не погублю. И не ты мне интересен, наполовину обученный. Но мне нужен твой учитель. А потом, если понадобился, станет нужен обучивший его. Или обучившая.

Итак, Слово (что было в начале всего) прозвучало; но – ничего не произошло. Просто учитель бандитов теперь доподлинно узнал, с кем свела его жизнь, и о чём именно идёт речь (и на собственных ногах, и рука об руку): слово стало делом.

Но он не мог уступить. Поэтому – не уступил. Потому (какое-то время-вне-времени) была тишина.

– Ты тороплив, – наконец (но как-то очень вскользь) заметил рыжебородый (замечу, что остальные трое, глыбообразные со-участники событий, беседы этой слышать не могли, ибо и само время для них не даже шелохнулось, пребывало неподвижным).

– Найди сначала женщину, – говорил (продолжая скользить по верхам своих маленьких бездн) рыжебородый. – Пусть она признает тебя достойным своего внимания. Тогда мой учитель сам явится тебя испытать.

– Как тебе уже известно, испытания ты не выдержишь. Ибо – узок и этот твой «твой» путь: самого себя повторять бесконечно.

– Что ты знаешь о моих испытаниях? – ответил псевдо-Илия.

Но рыжебородый – знал, потому – ответил:

– Ничего. Зачем мне определять то, что опять сейчас переменится? – он намеренно не произнес изменится; почему – понимайте сами!

– Поэтому – всем встать в круг, – продолжил он.

Эту команду учитель бандитов дал действительно всем, находившимся сейчас в тесном (находя себя, ибо пройдя кровеносно-зеркальный коридор реинкарнаций: Что вверху, то и внизу – словно бы и до, и после краткого спуска в преисподнюю клуба) спортзале. И вот теперь самое время напомнить обстановку помянутого зала для физических телодвижений: Был он не велик, но словно бы раздвигался зеркалами, протянутыми от пола и до ослепительно белого-выбеленного невысокого потолка.

Поэтому – все действия находившихся в зале многократно повторялись их отражениями. Поэтому – малодушный человек мог бы ещё более раздробить свою душу на ипостаси сиюминутных вос-хотений. Поэтому – любой человеческий гений (гений места, времени, помещения) был здесь дискретен.

И мог бы считаться дискредитирован – теми отражениями первых людей: Адама и его Лилит (которые – только и делали этот мир – миром); которые – предъявляли людям свою языческую меру, и люди её не выдерживали.