Текст книги "Клад"

Зеленая гора

Наташа появилась в Кякисалми весной. Новая санитарка в хирургическом отделении. Внешность – равнодушно мимо не пройдешь. Зеленое пальто с кушаком, полосатые туфли, на затылке малюсенькая шляпка набекрень, а зимой неизменно солдатская ушанка с красной звёздочкой. Долговязая; я не малыш – метр восемьдесят два, так она меня на добрых полголовы выше. Возраста непонятного, то ли под сорок, то ли все пятьдесят не за горами. Ноги тощие, как палки, вся какая-то худющая, нескладная – вроде иссохшего дерева на болоте, а руки тяжелые, костистые. Лицо смуглое, на скулах багровые пятна. Глаза большие, темные, смотрят как-то потусторонне, изумленно, не могу точнее определить. Черные волосы на прямой пробор, и заплетены по бокам в две коротенькие жидкие косички, которые часто выпадали из заколок и торчали в стороны, как у некоторых девчонок в детском саду. Губы ярко накрашены. Зубы все целы, но редкие, неровные и прокурены до цвета махорки. Беда, что улыбалась она часто, и улыбка выходила страшноватая. Скорее, подошло бы «ощеривалась», да выражение это злое, а зла в ней никакого не было. Резкая на язык, вообще грубоватая – что есть, то есть, но безвредная, не огрызчивая. И работала она хорошо, а ее любимые матерные прибаутки многим больным очень даже были по душе, особенно если при этом еще и засмеётся.

Половину блокады пробыла в Ленинграде, тоже санитаркой в больнице, а потом вывезли по Ладожскому льду. Оклемалась, и на фронт, в медсанбат, и до самой Победы.

Однажды случился у неё приступ аппендицита; было это на моем дежурстве. Когда я Наташу осматривал, увидел в нижней части живота рубец. Спросил – что за операция? Она говорит – да вот, мол, ребеночка мертвого достали, и дырку в матке зашили. Когда? В конце войны, в Германии. В подробности я не влезал. Сделали мы ей операцию. Гнойный аппендицит. Все как по маслу, поправилась. С тех пор всегда меня отличала – лишнее словечко скажет, лишний вопросик задаст, лишний раз улыбнется, и теперь уж только на «ты» – видимо, у нее это знак был особого доверия.

Запивала, к сожалению, иной раз здорово, но работу не пропускала, ни единого дня. Бывало, видно, что с жуткого похмелья. Спросишь: Ну, чего, Наталья? Худо? Головой потрясет: Не худо, а худо-нахудо, гниль, мать-перемать! Будто убила вчера кого, а кого – не помню.

Года полтора проработала она и уволилась. Исчезла неизвестно куда. Через некоторое время обнаружилась не где-нибудь – в нашем селе Пюхясало. Случаются же такие совпадения в жизни! Как говорится, нарочно не придумаешь.

Объявилась она не одна, с мужиком, Николаем Федоровичем, или, по-простому, Колей. Годами этот Коля выглядел заметно ее постарше; роста небольшого, полуседой, с рыжеватыми усами. Молодили его только голубые глаза, да быстрая походка.

На окраине поселка, на дальних от Озера полянах стоял добротный темно рыжий, финской еще постройки дом, в котором хозяйничала некая тетка Зинаида, хотя и мужчины в нем проживали, а в стороне от него, у опушки леса, сохранилась замшелая старая рига. Никакой молотьбы давно в помине не было, и в бывшей сушильне выгородили жильё, даже с крошечными сенями. Переложили печку, встроили плиту, прорубили окно, стены обклеили газетами, кое-где утеплили толстым картоном, и получилась комната. У дальней стены отделялись ширмой два деревянных топчана.

В этой постройке и разместились Наташа с Николаем. Наняла их Зинаида для работ: переделать под комнаты амбар во дворе, колодец подправить, забор починить, грядки подготовить, дрова колоть, да всякие мелочи; ну, и за домом приглядывать, потому что на зиму хозяйка со всеми приживальщиками уезжали в город. В оплату за труды зачитывалось жильё, возможность мыться в хозяйской бане, брать из погреба для еды картошку, свеклу, морковь, да раз в месяц передавали через дежурных по железнодорожной станции в Пюхяярви немножко денег.

Первый раз, когда я Наташу в поселке встретил, конечно, удивился. Поздоровались, поговорили, рассказала, что они здесь делают, со своим Колей познакомила. А потом изредка «здрасьте – до свидания».

Местные жители относились к ним равнодушно – симпатий особых не выказывали; но живут и пусть живут, хлеб жуют. По чужим домам не шастают, и слава Богу.

Прожили таким образом они в поселке два года, а потом отбыли. Окончательно покинули те края.

Но вот во вторую и последнюю их зимовку произошла у меня с ними неожиданная история.

В середине января заработал я себе неделю отпуска, приехал в Пюхясало; живем с тетей Нюрой тихо-спокойно. Жителей в поселке, считай, никого. Морозы не очень сильные, зато снегу навалило – выше забора. Сидим вечером за столом на кухне. Тетя Нюра что-то шьет, я читаю книжку.

Вдруг в дверь стучат. Иду в сени, спрашиваю: Кто? – Алексей Григорьевич! Открой! Это Наташа. Крючок снял, открываю: – Заходи. Что стряслось?

Ватник отряхнула, валенки сняла, вошла в кухню: – Здравствуй, тетя Нюша! Тетя Нюра: – Здравствуй, коли не шутишь. Садись, вон, к печке поближе (чтобы незваная гостья к столу, не дай Бог, не нацелилась).

Та и присаживаться не стала. Николай, говорит, сильно руку разрезал. Брал с полки в сарае чего-то, а там темнотища, так рукой прямо в косу. Крови много. Перевязала полотенцем, все равно здорово мокнет. Может, какую вену повредил. Может, в больницу? Посмотри, Алексей Григорьич.

Дело такое. Хочешь-не хочешь, надо помогать.

– Ладно. Ты, Наташа, иди, мало ли там что. Обмотай еще раз, если промокает. Сейчас быстренько оденусь, захвачу кое-что и к Вам. Давай, дуй пока домой. Насчет меня не беспокойся, не задержусь.

Ушла.

Я сложил в пакет бинты, вату, хирургический зажим, пинцет – всё, что дома держал на всякий пожарный случай, надел полушубок, валенки, взял фонарик и отправился.

– Ты там особо-то не засиживайся – сказала тетя Нюра.

– Само собой. Но я ж не знаю, что там. По обстоятельствам.

– Вечно у таких людей обстоятельства… на ночь глядя – проворчала она.

Добираться до той самой риги надо было с полкилометра, и тропинка местами занесена, хотя на большом протяжении шла вдоль изгороди. Наконец, добрался, вхожу в сени, стучу в дверь. Наташа – на шее желто красная косынка – открывает, пропускает меня в комнату и объявляет громко, торжественно, со своей знаменитой улыбкой: Алексей Григорьевич! Это всё понт! Никаких ран у Коли нет! (Я застыл, дурак дураком). Наконец-то удалось тебя к нам заманить. В кои веки такой гость, спаситель мой! Давно мечтала, я ведь твоя должница. Сюрприз к свиданию – самогон, с пылу, с жару. Сейчас будем угощаться. Все на столе.

И дверь на крюк со смаком щелк!

Про самогон можно было и не упоминать – дух в комнате стоял такой, что я подумал: да тут и пить-то ничего не надо, минут десять подышал и пьян в стельку. На столе керосиновая лампа, клеенка и сверху полотенце в розочках – видно, в честь меня, для особого шика. Хлеб, с полкило сливочного масла на тарелке, вареная картошка, соленые огурцы, грибы, две открытых консервных банки – кильки в томате, вилки, ложки и три граненых стакана с ободочком. Николай с довольной ухмылкой сидит на табуретке между столом и плитой. Уйти никакой возможности. Я засунул свой бессмысленный пакет на вешалку и сел на поставленный Наташкой стул.

Коля встал, взял со стола стакан и начал шуровать у плиты. В темноте различалось на ней в углу что-то круглое, вроде бочонка, лежащего боком на подставке; рядом бидон, два ведра, какие-то трубки. В нижней части бочонка, видимо, был кран, потому что Николай сделал поворачивающее движение, нацедил полный стакан и протянул мне:

– Дорогому гостю самое почетное, первач! Ух-х! Даже на расстоянии запах от этого стакана шел такой, что ком подкатывал от желудка к горлу, а когда я принял его в руку, то мог только сжимать зубы и беспрерывно глотать слюну. Коля тем временем налил полные стаканы себе и Наташе. Она: Ну, Алексей Григорьевич, дорогой мой, будь счастлив, и смотри! До дна! Дурацкое дешевое самолюбие требовало «не ударить в грязь лицом», и я, пожелав хозяевам здоровья, стал глотать жуткую сивуху, но, как ни терпел, треть стакана осталась недопита. Зажевал огурцом, заел хлебом с маслом и буквально чудом удержался от рвоты. Пил я прежде самогон несколько раз, но это ж был напиток прозрачный, почти без запаха, даже, пожалуй, и вкусный, а этот… слов не подобрать.

Посетовав на меня, Коля с Наташей свои стаканы осушили, что называется, одним махом, крякнули, закусили, и пошло «веселье».

Шутки, анекдоты прямотой и сочностью не уступали загибам Петра Великого; невольно вспомнилась мне бравада десятилетних мальчишек в нашей школьной уборной. Хозяева хохотали, я из вежливости улыбался. Кое-что даже вставил в разговор, правда, не вполне в том стиле; немного, вроде, и посмешил. Все шло своим чередом. Они пили полстаканами, я маленькими глотками, закуска, хоть не «на ура», но шла.

С ритуальной неизбежностью наступила песенная пора. Николай достал из-за ширмы гармонь… Пели и про «горе горькое», и про «молодого краснофлотца», и про «тех, кто командовал ротами». Пели, поднимали тосты.

Наконец, Коля перешел к любимому:

 
Ах, Семёновна, трава зелёная…
 

Что-то есть в этой «Семеновне» забубенное, и хватающее человека, если можно так выразиться, за самое глубокое нутро. Особенно, когда шумит в голове, и уже не чувствуется никакого сивушного запаха, ни табачного дыма, не замечаешь ни грязи, ни объедков на столе, и улыбка Наташи не кажется неприятной, смешной, а просто доброй. Давно уж перестал я себя клясть, что засел здесь.

Чередуясь, они шпарили частушки, одну за другой, а Наталья, придерживая двумя пальцами платок за уголки, приплясывала:

 
Ишь, Семеновна, какая бойкая!
Наверно, тяпнула стаканчик горького…
 
 
Одену платьице, одену белое.
Эх, война, война, что ж ты наделала…
 
 
Ты не стой, не стой у окон моих.
Я не пойду с тобой, ты целовал других…
 
 
Самолет летит, крылья стёрлися,
Мы не звали вас, а вы припёрлися!
 

Тут Наташа села, хлопнула в ладоши: Григорьич! Дорогой! Это не про тебя, не подумай. Ты у нас самый приятный гость. Я поднял руки: Да ты что, Наташенька. Вам приятно, значит и я рад… Вот уже как заговорил-то.

А они дуэтом песню:

 
На деревне жили Нюра с Манею
Любили мальчика, звали Ванею…
 
 
Весна пришла и цветы цветут.
Цветы цветут и ручейки бегут.
 
 
А где цветы цветут, где ручьи бегут,
Нюра с Манею туда гулять идут….
 

Гармошка переливала задушевный мотив, Коля с Наташей подстукивали валенками об пол:

 
Тут засверкал топор, упала Манечка,
И только крикнула: Прощай, мой Ванечка!
 

Внезапно Коля оборвал и повернулся к Наташе:

– Вот что ваше бабство творит, на любую подлянку готовы.

Наташка взбеленилась:

– Я? На подлянку? Это ты, свинья, скотина, сволочь! Только и знал, что немок трахать. А теперь на меня грязь вонючую льешь?

– Очумела? Не трахал я немку! Из-под зверства вытянул…и ты это знала.

– Ха! Вытянул… Вытянул, да и протянул, гад!

– Ну, ты и сука, ну и сука! Мне срок, будь здоров, эти волки впаяли, что простить не могли! Ты ж знала, знала, всё знала! Оглоблина дурная! И делать ничего над собой тебя никто не заставлял. С больной головы…

– Не знала! Верила – не верила, верила – не верила…

– Не знала?! Не верила?! Какого хрена тогда мне письма отправляла?

Наташка впала в истерику и зарыдала, заколотила по столу.

Николай заорал: Прекрати! Ты что? Гость сидит, врач! А ты? Дурында стоеросовая. Ну-ка, сидеть на попе ровно!

Наташа выпрямилась, зашмыгала, потерла глаза кофтой:

– Ладно… Алексей Григорьич, забудь… проехали.

Я молча кивнул.

– То-то – сказал Николай, растянул гармошку и тихонько запел другое – печальное, старинное:

 
Хлеба, хлеба не пекла, печку не топила.
Мужа с раннего утра в город проводила.
Два лукошка толокна продала соседу,
И купила я вина, созвала беседу.
Веселилась я, пила, напилась – свалилась,
В это время в избу дверь тихо отворилась.
 

Наташка стала подпевать.

 
Я с испугу во дверях увидала мужа,
Дети с голоду кричат и дрожат от стужи.
Посмотрел он на меня, покосился с гневом,
И давай меня стегать плёткою с припевом:
Как на улице мороз, а хата не топлёна.
Хата не топлёна, хлеба не печёны.
У соседей толокно детушки хлебают.
Отчего же у тебя плачут, голодают?
 

Опять завсхлипывала Наталья. На этот раз Коля не кричал, ничего не говорил, продолжал что-то тихо наигрывать.

Я почувствовал – пора! Привстал: – Пойду, уже поздно.

Наташа моментально вскочила:

– На посошок!

И Николай:

– Категорически!

Пожелал я им здоровья, сказал спасибо и хряпнул отчего-то едва не целый стакан. Влез в полушубок, валенки и отправился.

– Доберешься сам? – кричали вдогонку, а я бодро:

– Да запросто, нечего делать.

На самом-то деле не так уж запросто вышло. Мотало меня из стороны в сторону. И падал, и вставал, и полз на карачках. В голове постоянно крутилась проклятая «Семёновна». Я все пел про себя. А ведь когда поёшь «про себя», гораздо сильнее это действует, чем вслух. Не замечали?

 
Пошла домой, там топор взяла,
И под кустом она свою сестру ждала…
 

И в этот момент зацепился я валенком за изгородь и бухнулся лбом о здоровенную жердину. Ух, ты, ё…лки-палки! Хорошо, не в глаз. И тут меня вырвало; вывернуло, можно сказать, наизнанку. Легче немного стало, но «Семёновна» никак из меня не вылезала.

 
Возле Манечки кладут и Ванечку…
 

Лежал я, глотал снег и прямо зубами скрежетал: Ну почему всегда так? Всегда! Откуда злыдни такие? Жестокие! Зависть, всё сволочная зависть! Ух, гады! Брел и брел по снегу, плюясь, плача и шепча ругательства.

Вот он, наконец, дом родной!

Вошел в сени, открыл дверь в комнату. Прошлепал на лавку.

Керосиновая лампа притушена. Тетя Нюра за столом, смотрит на меня:

– У тебя стыд есть? Времени два часа ночи! Пьян, как свинья! А вонища-то!.. Помощь, значит, оказывал?

– Так вышло, что… тут это…немного при…преувеличили. Ну, неудобно просто так. Ну и что? Бывает же… и я вдруг пропел: Ваня Манечку провожать пошел… Чего они такие подлые? А?

– Ваня, Маня… Распелся! Совсем одурел! Со страшилищами дикими самогонку глушить – с ума ведь сойдешь! Да еще фуфло над глазом. Красавец! Тьфу!

– Ты мне скажи! Чего они такие подлые?

– Опоили отравой, и…

– Да не про них… Эти… Те вот, что…

– Хватит глупости пороть. Рассуживать он решил! Лучше за собой следи. Вон с валенок сколько натекло, и грязища. Сейчас же снимай все с себя и ложись.

Я пошел в комнату, разделся и лег. «Семёновна» продолжала меня мучить. Вошла тетя Нюра, поставила рядом с кроватью на табуретку ковш с холодной водой.

Прости – сказал я.

– Спи, адиёт (так она ругала меня всю жизнь, когда особенно сердилась).

Конечно, адиёт, кто ж еще. Маня, Ваня, ручейки бегут… К чертовой матери! Гнусь! Не хочу! Как избавить… избавиться?…

И вдруг что-то неуловимо изменилось в злосчастном мотиве; откуда ни возьмись, наплыли – на ту же самую мелодию – другие слова:

 
Ты гора, гора, гора гористая,
А на горе трава, трава волнистая…
 

Я увидел высокую гору, далеко-далеко. От её подножия до вершины широкими медленными волнами осторожно колыхалась густая светло зеленая трава. Прохладный тихий ветер нес меня к этой горе над обрывами, ухающими в неизмеримые глубины. Я проваливался в них и снова взлетал кверху, от ужаса замирало сердце…

Но вот постепенно пропасти разошлись в стороны, страх исчез, ощущались лишь приятные колебания полета и легкое волнение; мягкий зеленый склон – вот он, совсем близко.

Лыжня

Созерцать и размышлять было недосуг. Накатывали волны житейского моря. С одной справишься, другая нависла. Все новые, и новые, и новые «математические уравнения» – еле успеваешь решать. Буквы, числа, значки. Проникся я ими, в привычку вошли. Простые задачки щёлк да щёлк; а если сложнее, а если волна уже поднимает на гребень – ну, цифирки чуть подправлю, туда-сюда и готово! Сошлось! Успел! Следующая волна! Следующая! Адреналин в крови бушует. Некогда по сторонам смотреть, некогда видеть, некогда чувствовать что-то кроме.

И с неизбежностью грянул кризис! Осточертело сразу всё, опротивела волнообразная необходимость, прокис адреналин, захотелось на сушу, хоть на островок какой-нибудь, но подальше от берега, подальше от моря! Взял я, да и скрылся в Пюхясало, переселился в другое измерение…

Январь на исходе. Снег, лед. Никаких волн и в помине нет, и быть не может. Интегралы не подкараулят. Так я думал.

В поселке пусто, только в стороне Залива горит вечерами огонек в Витькином доме. С ним, с Витькой, парой слов перекинулся по приезде, и всё, у него своих забот хватало.

Днем я занимался хозяйственными работами из разряда «чинил – перетаскивал». Особой нужды в этих делах не было, они, если откровенно, мной с удовольствием изобретались.

Хорошая стояла погода – солнце, ясное небо, градусов десять-пятнадцать мороза. Правда, ночи длинные, холодные – не пятнадцать, а все двадцать с гаком, и, дай бог, если треть суток светло. Уже часов в девять я укладывался, разыскивал на древнем радио какую-нибудь тихую музыку, и засыпал, не тревожимый ни мерзкими мыслями, ни жуткими видениями. Но просыпался рано, вставал затемно. Едва начинало светать, гасил керосиновую лампу и, сидя в полутьме, наблюдал, как появляется над лесом узкая багровая полоса, как она ширится, становится ярче… и растекается по небу величественное алое зарево, леденяще холодное, бесконечно далекое от самоуверенной суеты. Чудилось – кто-то высший шлёт на землю укор нашей жалкой гордыне.

Прошли три дня. Мороз не слабел.

Надоело мне топтаться на дворе, потянуло в лес. Снег был глубокий. Не то, чтобы занесло, завалило, но пешочком не погуляешь. Достал из кладовки лыжи. Надежные – широкие, с жесткими креплениями; да и ботинки на два размера больше, чтобы в толстых шерстяных носках ноге в самый раз. В общем, оделся соответственно и рано утром отправился.

Невдалеке от калитки относительно свежий лыжный след. Вчера или, в крайнем случае, позавчера прошел здесь человек. Я за эти дни никого не замечал, но, верно, кто-то живет в доме, что внизу, на берегу Большого Озера; от меня, с горы, его не углядишь – там, на востоке виден только мыс у Залива и Озёрная даль.

Лыжня хлипкая, нет-нет, да провалишься, а всё полегче. И я двинулся в след, на запад, к большому лесу. Мимо коричневого дома с закрытыми ставнями, мимо высокого каменного фундамента – все, что осталось от когда-то громадного, с двухэтажный дом, хлева… Короткий спуск, и сразу за опушкой развилка. Правая дорожка ведет к старым сенокосам неподалеку, левая к трем заброшенным усадьбам в устье порожистой речки, соединяющей глухое Лесное озеро с Большим – это километров восемь, не меньше. Туда я и собрался идти, но лыжня шла направо, и машинально свернул по ней. Собственно, значения не имело. Там, где начинаются заросшие поляны, можно повернуть в противоположную сторону вверх по тропинке, и перейти-таки на левую дорогу.

Дошел я до этого места и с удивлением обнаружил, что лыжня тоже поворачивает наверх, в соответствии с моими намерениями. Интересно! Ведь старых тропинок в лесу полным-полно, летом или осенью их заметить не трудно, но зимой, когда вся земля сплошь в снежных буграх, такие повороты нужно знать наизусть. Значит, человек проходил, так сказать, из местных, не первый год в здешнем лесу. Ну, и ладно, подспорье; вскоре, вместе с лыжней, выбрался, куда мне хотелось.

Решил идти не к усадьбам – слишком далеко – а к дальнему от нас концу Лесного озера, где исток речки, а оттуда, по ровному льду, обратно – сделаю круг километров восемь-десять, и дома. Сперва пригорками по сосновому лесу, потом скатиться к ельнику, за ним направо, через малинник. И ведь надо же, лыжня шла именно туда.

Выйдя из кустарника, я остановился в раздумье. Теперь необходимо забрать еще правее – оставляю речку в стороне, и выезжаю на озеро. Но лыжный след, по которому я так долго шел, никуда не сворачивал, направляясь прямо к реке. Стоял я, облокотившись на лыжные палки, и колебался: разбирало меня любопытство – куда лыжня пойдет дальше? И это чувство одержало верх, тем более, как я сказал самому себе, спешить некуда, немножко туда-сюда времени много не займет; в любом случае уходить далеко от дома не буду.

Пошел по следу. Всего пять минут, и лыжня уперлась в крутой берег реки, ширина ее тут была метра четыре. Почти вся подо льдом. Лишь узкая полоса быстрой воды, черной среди снега… Закручиваются кольцами струйки, пенятся бурунчики, кивает одинокая застрявшая ветка, деловито рокочет где-то совсем близко водопад. Как же мы называли эту речку? Слово, в котором было что-то вроде «коска». Или «коске»? Уже забыл…

Сюрприз, однако, поджидал мужика, что шел передо мной (у меня сомнений не было, что это мужчина – какая бы женщина попёрлась одна по глубокому снегу черт знает куда?). Судя по следам, постоял он, вероятно, в растерянности, поелозил-посуетился, и пошел вдоль речки налево, вниз по течению. Я за ним.

Дальнейшее окончательно убедило меня в том, что проходил здесь мужик, и мужик здоровый, крепкий. Несколько извилистых поворотов, русло речки сузилось. Мой упорный предшественник порылся в валежнике, притащил три крупные, длинные жердины, устроил мостик и перебрался на другой берег. Естественно, я перебрался тоже. Поступил он потом очень странно: дошел – уже по другому берегу – обратно, до того места, куда подходил вначале; развернулся спиной к реке и спокойненько направился по редкому сосновому лесу не к озеру, а чуть в сторону.

Я шел по следу, размышляя о причине непонятного зигзага. И неожиданным щелчком выскочила из какого-то закоулка памяти картина: я стою у речки в том самом месте, где топтался в затруднении лыжник. Лето, зеленые сосны, кусты черники, и передо мной… поросший мхом полусгнивший бревенчатый мост(!), наполовину обвалившийся в воду.

Когда ж это было? Двадцать лет назад? Больше? Да, точно, здесь был мост, и мост широкий, даже телега могла проехать. И заросшие следы от дороги… Этот человек знал про мост. Вот как! Куда же он идет? Я уже и думать не думал про возвращение домой. День в разгаре. Вернуться еще успею. Сориентируюсь по ходу дела – смотря, куда пойдет след.

Похоже, в этом плане все складывалось удачно. Плавный полукруг, и лыжня ступеньками поднялась на середину довольно крутого склона к хорошо знакомой тропинке, которая возвращалась к нашим хуторам далеким окольным путем, вдоль противоположного берега Лесного озера. Шел я по своеобразному карнизу. Вверху, внизу высокие сосны. Белое озерное поле то скрывалось за деревьями, то открывалось в просветах. Где-то в полукилометре слева проходило грунтовое шоссе.

Наконец, показался первый, начальный круг Лесного, лыжня пошла вправо и вниз. Здесь тоже прежде был сенокос; не только в финские времена, но и при колхозах-совхозах. Не успели еще зарасти поля. Гладким пологим спуском лыжи выехали на озеро. Обойдя маленький островок – несколько берез и кусты – вернулись назад, к дальнему концу полян. Миновали каменистую площадку, где когда-то стоял овин, поднялись вверх, на ту же самую тропинку, по которой пришли, и путь продолжился. Похоже, мы совершали круговой обход вокруг поселка с гораздо большим размахом, чем я планировал. Говорю «мы» потому, что невольно проникся ощущением – иду с этим лыжником вместе, только вот отстал слегка.

Лыжный след постепенно удалялся от полян, и немного погодя мой «ведущий» свернул на так называемую «вересковую дорожку». Да-а, он знал наш лес и окрестности не хуже меня… Летом всё здесь покрыто вереском с мелкими лиловыми цветочками. Вереск и камни. Редкие деревья. Коричневая плотная тропинка… пересекает единственную дорогу в наш поселок, идущую от шоссе. Впрочем, «дорога» слишком громко сказано, просто застряло словечко с прежних времён. Зимой-то вообще едва заметная тропочка, если ещё найдется кому её протоптать.

Я предполагал, что «он» свернет к поселку и пойдет либо в Петровский хутор у Залива, либо в тот далекий дом на берегу, о котором думал еще утром. Но ошибся. Перешли мы «нашу дорогу» и снова углубились в лес.

Направление как будто к Большому Озеру, во всяком случае, надеюсь. Здоровенный получается круг – весь Залив вместе с нашим мысом-горой охватываем, как говорится, с запасом.

Километра через полтора неожиданно съехали с дорожки вправо. Тут мне досталось. Гуща переплетенных друг с другом деревьев, свисающих под шапками снега, кустарник, камни, рытвины. Лыжи и палки застревали, цепляясь за ветки. Приходилось в буквальном смысле слова пробираться, протискиваться, шаг за шагом.

Наконец, слава богу, выбрались чуть повыше, на поверхность более ровную. Появились сосны. Я стряхнул снег, засыпавший с ног до головы, огляделся и увидел впереди поваленное дерево. Можно присесть, передохнуть, а то вспотел – мокрый, как мышь, да и подустал, ползая в буераках. Подошел поближе. Ну, и дерево! Настоящий великан. Ствол – руками не обхватишь, и раскинулось, конца не видно. Обломилось у комля. Но самое интересное – предшественник мой сидел на нем, площадочку утоптал, лыжи снимал. Перекусывал? Сучков на нижнем участке практически не было. Я смахнул с дерева снег, подложил рукавицы, тоже скинул лыжи и присел. Тишина. Смотрю перед собой. Интересное место. Лес не очень высокий и относительно редкий, а дальше, полукругом, как будто густая опушка. Такое впечатление, что большая заросшая поляна. Вон там, правее, какой-то холмик, бугор. Сарай был, для сена? А может, дом? И я вдруг вспомнил, хотя был здесь всего-то раза два, совсем ещё мальчишкой… но так ясно вновь увидел перед собой.

Да, мальчишкой. Вместе с Борькой, соседом. И с его отцом, и с мамой. За грибами ходили… или ягодами? Нет, первый раз втроем, мамы не было, с ней в другой день, другим летом. Пришли мы сюда от дороги на колхоз имени Сталина. Имелся такой, бывшая финская деревня, километрах в пяти от шоссе. Ездили иногда к ним втихаря, за горохом. На велосипедах. Через забор перелезем, наберем за пазуху и домой – кто быстрей. Дорога туда отходила недалеко от нашей. Вот с неё-то мы и свернули в тот раз вправо, но на сегодняшний путь совсем не похоже. Впрочем, колхоз, бог знает сколько лет, как испарился; и домов никаких не осталось, и дорога та заросла.

А тогда… шли по лесу, шли, и открылась нам поляна; просторная светлая поляна, ровная-ровная. Там, где сейчас бугор под снегом, стоял небольшой дом. Пустой. Выкрашен ярко желтой краской, только вокруг окон белые досочки. Рам и стекол, правда, не было. Рядом постройки, наполовину разрушенные. Садик. Колодец с крышкой – родник, воду запросто рукой достать. Холодная, вкусная, мы пробовали. Чуть в стороне высоченное, пышное такое, дерево. Дуб. Даже не дуб, а дубище. Борькин папа, помню, им восторгался.

Был конец августа, вторая половина дня. Бесчисленные стайки разнокалиберной мошкары… Роились, скакали, веселились под вечерним солнцем. «Мак толкут», есть такое выражение. Хорошая примета, говорят – к теплу… Кто-то из взрослых тем же летом на военной карте высмотрел здешнее местечко. Название – смех один – Мякряпеся! Мы ещё друг друга им дразнили. Позднее-то выяснилось, что слово старинное и означает… «гнездовье мошкары»! Вот как! Я, помню, подумал: давно, стало быть, давным-давно облюбовали мошки эту поляну для своих заповедных плясок…

Интересно вообще-то, что у них эти танцы означают? Радуются чему-то? Прогретому воздуху? Солнечному свету? И раньше я не знал, и до сих пор не знаю. Одно ясно – в нынешнюю чащобу солнце и летом едва ль пробьётся.

После войны жил тут лесник, но недолго, год или полтора. И всё.

Я почувствовал, что мёрзну. Нижняя рубашка влажная, сидеть больше нельзя. Поднялся, подвигал руками, ногами, закрепил ботинки в лыжах.

Оглянулся на поваленный ствол – а ведь тот самый дуб и есть. Другого подобного дерева здесь не было. Стоял, теперь лежит. Вот такие дела. Помог отдохнуть, и мне, и моему невольному предводителю. Кстати, окончательно ясно – «он» знает все здешние окрестности несравнимо лучше, чем я.

Ладно, продолжу по следу. Там, впереди должен быть спуск, внизу родниковый ручей.

И лыжня, действительно, шла туда. Неужели снова по бурелому? Увы, пришлось – по краю ручья, под ветками, обсыпаясь снегом, цепляя кустарник. Ковырялся я, пригибался, чуть не полз, и вот лыжня повернула влево – оказалась тут какая-то старая-престарая изгородь с обрывками колючей проволоки. Вдоль нее идти стало легче; спустя полчаса выехали на Большое озеро! Какое ж это место? Ага, почти у Крестового острова. Вправо, далеко на западе виден наш мыс при входе в залив. Так, хорошо. Значит, скорее всего, «он» все ж из того дома на берегу.

Ан нет! Вопреки моим предположениям лыжня вела к середине озера. Оно здесь широкое, до противоположного берега самое малое километр.

Куда же мужик направился? Минут через десять выяснилось – куда. След вывел к другой лыжне, задержался, повертелся, и перешел на неё, но развернувшись к востоку, спиной к солнцу и нашему поселку. Вот как дело обстоит! Новая-то лыжня никакая не новая – это та, по которой «он» пришел с восточной стороны озера, поднялся к нам на горку, проделал длиннющий круговой путь, где сегодня шел за ним я, и… обратно.

Где же это «обратно» находится? Лыжня шла в направлении далекого узкого мыса на том берегу. Идти по ней? Нет, поздновато. Солнце над самым лесом, синие тени у берегов, пора домой.

Возвращался я опять-таки по его следу. В свое время «он» поднимался к поселку через прибрежный лес у того места, где был раньше крытый лодочный сарай. Мимо «трехпучковой» ели (прозванной так потому, что, по неизвестной причине, ее ветви образовали три больших шарообразных кучи с промежутками – одна над другой) вышел на поле. Лыжня и близко не подходила к дому у озера, а прямиком на гору, к моей калитке. Солнца уже не было видно.

Придя домой, я переоделся во всё сухое. В комнате было тепло. Вчера так протопил старинную круглую печку – до завтра хватит. Разжег плиту, подогрел обед.

Позднее вечером сидел на кухне и пил уже третью чашку чая. Весь день в этом лыжном походе, устал с непривычки. Сколько ж километров я прошел? Так… до конца Лесного, потом обратно. Это километров двенадцать. Потом два до нашей дороги, еще полтора… или два?… до того старого дуба, до Мякряпеся. Оттуда к Большому озеру… километра полтора; по лыжне до своего берега и к дому, допустим, три. В целом, около двадцати, ну, немножко поменьше. Не сумасшедшее расстояние, конечно. Но снег-то, считай, целина, и лыжня скорее символическая, да еще всякие колдобины, ветки, кусты. Это не в парке каком-нибудь один за другим по ровным дорожкам. Так что, сил потратил на все тридцать. Вот и упетался.

Откуда этот лыжник взялся? Хм! Решил знакомые места навестить? Знакомые-то, это уж точно. Как свои пять пальцев ему здесь. Наверняка жил поблизости. Может быть, даже у нас тут, и я с ним виделся, общался? Все равно, сейчас встречу – не узнаю. Себя-то прошлого по-настоящему не вспомнить.