Текст книги "Чрезвычайные происшествия на советском флоте"

Итак, утром 8 сентября 1967 года штаб дивизии атомных подводных лодок в Гремихе получил тревожный сигнал из Норвежского моря: объемный пожар на подводной лодке К-3. Есть жертвы…

Крейсер «Железняков» с резервным экипажем на борту экстренно снялся с бочек и полным ходом двинулся к пострадавшей атомарине. Неизвестно было, как поведут себя торпеды с ядерным снаряжением при таком пожаре, не сработают ли их предохранители, если в аккумуляторных ямах рванет «гремучий газ» – водород, смешанный с воздухом.

Тем не менее К-3 вернулась в Гремиху своим ходом в надводном положении – с приспущенным флагом. А это означало – на борту есть погибшие. И было их немало – 39 тел остались за стальными переборками носовых отсеков.

Остатки уцелевшего экипажа разместили на плавказарме, изолировав подводников на время работы государственной комиссии по выяснению причин пожара. Но сначала о внешних обстоятельствах трагедии.

Рассказывает помощник командира К-3, тогда еще капитан-лейтенант Александр Лесков:

– В результате бесконечных торжественных, никчемных мероприятий, сопровождавших подводную лодку несколько лет после похода на полюс, из нее сделали фетиш. Очень скоро экипажу стало не до боевой подготовки. Измученные отсутствием настоящего дела командиры тихо спивались, потом их так же тихо освобождали от занимаемых должностей.

И все-таки именно «тройке» пришлось выручать флот, когда в июле 1967 года на Ближнем Востоке заполыхала война, и кроме нее из атомных подводных лодок послать в Средиземное море было некого. В авральном порядке собрали экипаж, назначили нового командира и «выпихнули», как говорят в таких случаях подводники, на боевую службу. К-3 честно выполнила свою миссию, все 80 суток боевого патрулирования прошли в экстремальном режиме: нет ничего изнурительней, чем провести жаркое само по себе средиземноморское лето в пекле ядерной «кочегарки». Температура в турбинном отсеке весь поход стояла под 60 градусов.

На обратном пути в Норвежском море – в этом море пожаров – на К-3 разыгралась чудовищная трагедия. Около двух часов ночи 8 сентября в носовом торпедном отсеке вспыхнул объемный пожар: воспламенились пары огнеопасной гидравлики. По сути дела это был взрыв – и пусть не такой мощный, как взрыв тротила, но гибельная ситуация в носовых отсеках развивалась столь скоротечно, что моряки полегли замертво едва ли не в первую минуту. В центральном посту успели услышать только короткий вызывной сигнал межотсечной трансляции.

Командирскую вахту на центральном посту нес помощник командира капитан-лейтенант А. Лесков:

– Я включил тумблер и спросил: «Кто вызывает?» Потом отпустил тумблер и… Сколько лет потом просыпался я среди ночи, заново, во сне услышав те страшные крики заживо горящих людей!

За считанные минуты в первом и во втором отсеках погибли 39 моряков. В трюме второго отсека в герметичной выгородке находился шифрпост. Там работал шифровальщик мичман Мусатов. Он не смог выбраться из своей капсулы из-за того, что крышка люка была завалена телами погибших. Мусатов погиб последним. Он еще смог позвонить по телефону из своего «жарочного шкафа». Лесков услышал его отчаянную мольбу: «Товарищ капитан-лейтенант, спасите меня, пожалуйста!..» Спасти его было невозможно…

Казалось, что и атомоход обречен на верную гибель: ведь в первом отсеке на стеллажах лежала добрая дюжина торпед, а в аппаратах находились торпеды с ядерными боеголовками. Ситуация, как на «Курске», – еще полторы-две минуты, и взрыв всего боезапаса вместе с ядерными 330 боевыми зарядными отделениями. А рядом – берега Норвегии, натовской страны.

Командир К-3 Юрий Степанов принял единственно верное – спасительное! – решение. Страшно представить себе, что бы случилось, запоздай он хотя бы на полминуты с командой: «Сравнять давление с аварийными отсеками!» Дело в том, что тротил взрывается при одновременном повышении температуры и давления. Давление в горящих отсеках резко подскочило. И когда капитан-лейтенант Лесков открыл клинкет вытяжной вентиляции, сжатый почти до рокового предела воздух с яростным ревом пошел в центральный пост. То был даже не воздух – черный дым с хлопьями гари, перенасыщенный ядовитыми газами. Центральный пост оказался сразу загазован, в трюме погиб матрос-ученик, надевший не тот противогаз. Но другого выхода не было. Лодка была спасена от неминуемого взрыва, ее провентилировали, и через какое-то время К-3 самостоятельно вернулась в базу – силами оставшихся в живых моряков. Никто из начальства не захотел брать в расчет предельный технический износ «тройки» как головного корабля. На экипаж и командира навесили страшный ярлык «аварийщиков», пожар-де произошел по вине личного состава, хотя достоверно это и не доказано. После ремонта Ю. Степанову и экипажу дали возможность «реабилитировать» себя повторным выходом в море. Но едва Степанов поднялся на мостик, как потерял сознание. Шок от пережитого был слишком силен. Выход отменили.

Через полгода Степанова списали на берег и перевели в севастопольское Высшее военно-морское училище им. Нахимова. Там ему вручили орден Красной Звезды за спасение первенца советского атомного флота.

Как потом сложилась судьба этого офицера, спасшего не только свой корабль, но и все Норвежское море от радиоактивного заражения? Прошлым летом я попытался найти его следы в Севастополе.

Навожу справки, звоню… Училища, в котором преподавал Степанов, уже нет. Где его архивы – никому неизвестно. Последняя надежда – районный военкомат, в котором он состоял на учете. Но тогда была другая страна, а сейчас военкомат служит новому государству. Безо всяких иллюзий, просто для очистки совести иду в военкомат. Девушка в украинской форме любезно мне объясняет, что все личные дела советских офицеров давно уже уничтожены. В лучшем случае дубликат, может быть, сохранился где-нибудь в Киеве. Но шансов мало…

Для очистки совести – как полезно, однако, чистить ее, эту совесть! – девушка-прапорщик лезет на архивные полки, и вдруг сверху само собой падает личное дело капитана 1-го ранга Степанова! Такое впечатление, что он сам – с того света – подтолкнул эту тощую серую папочку.

– Надо же, – изумляется девушка, – не сожгли!

Как хотелось бы, чтобы иногда все наши и не наши чиновники не спешили исполнять свои должностные инструкции, особенно по части уничтожения документов.

Что может рассказать «Личное дело офицера запаса»? Очень многое из того, что составляет внешнюю канву служебной жизни, и почти ничего из сферы – «знаете, каким он парнем был!»

Листаю, читаю и пытаюсь понять этого человека по его последнему бумажному следу на Земле.

Итак, Юрий Федорович Степанов родился 15 мая 1932 года в Калинине. Отец – ветеран войны, лейтенант-танкист, работал администратором кинотеатра в Риге. Юрий закончил Рижское нахимовское училище, затем в 1952 году – Высшее военно-морское училище подводного плавания. Штурман. В 1966-м – Высшие специальные офицерские классы. Командиром крейсерской подводной лодки К-3 назначен 5 июля 1967 года.

Из курсантских и офицерских аттестаций: «…был старшиной роты. Чемпион училища и ВМУЗов по классической борьбе… В обстановке на море ориентируется хорошо и быстро принимает обоснованные решения. Офицер с высокими волевыми качествами». Еще одна запись: «В сентябре 1967 года в сложной служебной ситуации получил отравление угарным газом с кратковременной потерей сознания и последующим психическим травматизмом. На протяжении 3–4 месяцев пять раз находился в обморочном состоянии». Так прервалась его командирская карьера. Вместо мостика – кабинет начальника заочного отделения Черноморского ВММУ им. Нахимова. Он не сдавался и все еще надеялся вернуться на действующий флот. В 1976 году прошел стажировку в должности командира атомной подводной лодки на Северном флоте. Но врачи были неумолимы: к службе в подплаве – негоден. Другой бы сломался, спился… Юрий Степанов торил новую стезю: командир учебного батальона, преподаватель, а затем зам начальника кафедры тактики ВМФ… За успехи в обучении курсантов награжден орденом Трудового Красного Знамени. Ушел в запас в 1989 году. Работал библиотекарем. Сын Вячеслав, дочь Татьяна. Дата смерти в личном деле не отмечена. Где-то в 1990-е годы. Но это уже другая эпоха и другая страна, где личные дела на советских офицеров уже не вели. Похоронен на 6-м километре от Севастополя.

Не было вины Степанова в том, что на К-3 полыхнул жуткий пожар. Последний аргумент в том давнем споре – признание бывшего флагманского механика Гремихинской дивизии атомных подводных лодок капитана 1-го ранга Ивана Морозова. Он вступился за честь командира и экипажа, прочитав очередную инсинуацию о трагедии «Ленинского комсомола».

Морозову как заместителю начальника электромеханической службы дивизии предстояло первому определить причины пожара. Для этого надо было провести разведку аварийных отсеков. Их еще не вскрывали. Чтобы попасть в это царство мертвых, надо было открутить полусотню болтов и поднять съемный лист над люком для погрузки аккумуляторов во второй отсек.

– После 4-часового принудительного вентилирования съемный лист был снят, – рассказывает Иван Федорович Морозов. – Двое добровольцев из трюмных машинистов вызвались обследовать носовые отсеки. Один из матросов должен был спуститься на палубу жилого отсека, встать под люком с фонариком и страховать второго разведчика, который пойдет в нос. И вот тут-то случилось непредвиденное: первый же спустившийся трюмный машинист пулей выскочил наверх. В глазах матроса стоял ужас: «Товарищ капитан 2-го ранга, я не могу… Там такое…» Его колотило от стресса. Я отпустил обоих добровольцев в казарму и положил руку на плечо своему коллеге – помощнику начальника ЭМС по живучести инженеру-капитану 3-го ранга Павлу Дорожинскому:

– Похоже, Паша, придется тебе… Найди там Серегу, посмотри, где он лежит.

Серега – Сергей Федорович Горшков, старпом К-3, был нашим общим другом. Мы должны были отдать ему свой последний долг. Дорожинский молча взял аварийный фонарик и полез во второй отсек.

У него еще хватило душевных сил пройти в корму и после этого выбраться наверх. Лица на нем не было.

– Иван Федорович, – почти прошептал он, – я был в аду! Большая часть погибших лежит в кормовой части второго отсека. Они спеклись в одну массу, распознать их невозможно…

Далее началась жуткая работа по вытаскиванию обгорелых трупов. Потом выгрузили нетронутые огнем торпеды. Детально осмотрели место происшествия. Что же случилось?

В одном из узлов системы гидравлики произошел прорыв рабочего тела – масла. Сильная струя ударила в горевшую лампочку электросветильника. Защитного плафона на нем не было – разбили в шторм. Пары распыленного масла вспыхнули в мгновение ока. Работала система вентиляции торпед. Сила пламени была такой, что корпус вентиля кислородного баллончика разрезало пополам, как газовым резаком. Произошло то, что называется роковым стечением обстоятельств. Цепная реакция беды, которая, как известно, одна не приходит. Прорыв масла – электролампочка – вспышка – пожар в замкнутом пространстве… Первопричина – прорыв гидравлики. Но почему? Ведь для атомного флота все делалось архинадежно.

Инженер-капитан 1-го ранга И. Морозов:

– Я присутствовал при демонтаже в первом отсеке. Снимали злополучную гидравлическую машинку (она открывала и закрывала клапан вентиляции балластной цистерны № 2 правого борта). И тут обнаружилось, что в штуцере гидравлической машинки вместо штатной уплотнительной прокладки из красной меди стоит шайбочка, грубо вырезанная ножницами или ножом из паранита. Со временем уплотняющее поле раскисло и прорвалось при очередном скачке давления. А давление в системе нешуточное – перепады от 5 до 100 кг/см. Чья-то рука поменяла прокладки во время докового ремонта корабля.

Доковый ремонт проводят заводские рабочие. Один из ветеранов-судоремонтников Александр Иванович Исполатов, работавший в 1960-е годы на Севере, рассказывал, что красная медь – хоть и не драгоценный металл, но весьма ценилась среди умельцев. Из нее вытачивали всевозможные поделки. Из той же прокладки, снятой из гидравлической машинки с К-3, кто-то сделал колечко для своей подружки. Быть может, оно и сейчас валяется в чьей-нибудь семейной шкатулке среди старых пуговиц, значков и прочей дребедени. Потускневшее медное колечко ценой в тридцать девять жизней…

Москва, как известно, сгорела от копеечной свечи. «Ленинский комсомол», как сегодня выяснилось, от грошового пустяка – паранитовой прокладки.

– А сегодня еще хуже, – признавался автору этих строк командир атомной подводной лодки «Гепард». – Я боюсь пускать рабочих в отсеки. За каждым ремонтником ставлю матроса, чтобы тот следил – как бы чего не выкрутили, не сняли, не унесли. Ведь у нас в приборах не только медь, но и серебро, золото, платина. А работяги по полгода зарплату не получают. Их понять можно. Но ведь нам же в моря уходить, нам за их зарплату своими жизнями расплачиваться…

* * *

Та трагедия не стала достоянием нашей общей памяти ни в 1967 году, не попала она в фокус общественного внимания ни в «эпоху гласности», не знают о ней толком и сегодня. Морякам, сгоревшим на К-3, поставили скромный безымянный памятник вдали от людных мест: «Подводникам, погибшим в океане 08.09.67 г.». И маленький якорь у подножия плиты. Только 30 лет спустя, в Морском соборе Санкт-Петербурга появилась мраморная доска с некогда «засекреченными» именами. Сегодня есть шанс вернуть долг памяти. Подводная лодка К-3, стоящая ныне в ожидании резки, может стать уникальным памятником не только жертвам атомного флота. Она трижды памятник: памятник истории, памятник географии (первое всплытие на Северном полюсе) и памятник воинскому мужеству. А пока лодка доживает свой век у причала судоремонтного завода в Полярном.

Историческая ценность этого корабля не меньше, чем первого в мире человекоуправляемого космического аппарата «Восток» или крейсера «Аврора». Именно К-3, «русская тройка», открыла эру атомного подводного мореходства.

Исполнение приказа Главкома ВМФ о музеефикации К-3, подписанного в начале 1990-х годов, затянулось на долгие годы. Оно и понятно – деньги нужны, и немалые. После гибели «Курска» идея увековечить память подводников атомного флота ожила с новой силой. Документы об установке К-3 в Питере отправлены на самый верх. Говорят, на Неве уже подыскали место для вечной стоянки. Однако не так уж важно, где именно встанет «Аврора атомного флота». Главное, чтобы не отправили ее на «иголки», которыми никак не залатаешь бреши в нашей истории.

Глава вторая
Пламя в отсеках

Фиорд извилист и размашист, будто росчерк Бога по сотворению Земли. Величественная глухомань – столица атомного флота: Западная Лица. Но небо сегодня здесь ниже, чем где бы то ни было. Гранит – чернее. Снег – мертвее…

Я стою на девятом причале – том самом, от которого уходила в свой последний поход печально известная ныне подводная лодка. Он все еще пуст. Китолобые, острохвостые атомарины не спешат занимать его, как не спешат люди занимать опустевшие вдруг береговые кубрики поредевшего экипажа.

– Господи, как я не хотела, чтобы он уходил в этот поход!..

Ей было двадцать четыре – до сообщения о гибели лодки.

Сколько же ей сейчас? После всего пережитого?

– Обычно я всегда его провожала. А тут не получилось: у Саши умерла мама. И он попросил меня уехать с детьми в Ленинград, побыть рядом с отцом.

Переживали они эту смерть оба мучительно. Ольга Сергеевна умирала в одиночестве, в реанимационной палате, перед самым Новым годом. Фронтовичка из медсанбата, она держалась мужественно и, чтобы не омрачать своим близким праздник, никого не позвала проститься. Саша был вне себя от горя. Командир корабля капитан 1-го ранга Ванин умудрился выхлопотать ему перед самой «автономкой» десять суток отпуска. Он приехал в Ленинград и очень боялся за отца, который после похорон едва переставлял ноги.

«Ну вот, – признавался он мне, – была мама, чувствовал себя ребенком. А сейчас такая пустота, что жить не хочется. Когда на мостике один стою, цепью себя привязываю… За борт так и тянет…» – «А мы как же без тебя?!» – «Вот только вы и спасаете». – «Если ты не вернешься, нам тоже не жить…»

Вот в таком состоянии он и уходил. Да, еще написал мне письмо, подробное, распорядительное, как завещание, на двух страницах, и все по пунктам: «Детей береги, лечи на «фазенде» нашей (дом-развалюха), сетку на забор достать, маме камень поставить…»

Ушли они. А нам, женам, выдали набор «дефицитов»: тушенка, сгущенка, чай, кофе… Мыла, правда, не было.

Ох, им многим не надо бы было уходить. У Смирнова, штурмана, пошаливало сердце. Он на берег собирался списываться. Ткач, боцман, переслуживал свой срок, жена просила – «не ходил бы», вопрос с жилищным кооперативом решался…

Каждый день я ждала беды. Каждый день гадала над любым пустяком: к счастью или к несчастью? Все приметы перебрала, какие есть. Ну прямо как старуха-ведунья стала.

11 марта Юленька, дочка, приносит большой казенный конверт со штемпелем войсковой части. Увидела – помертвела. Пока она ножничками «чик-чик», у меня сердце остановилось. Выпала открытка. Читаю – поздравление с Восьмым марта от командира корабля. У них традиция такая была: оставлять на базе письма ко всяким праздникам. И слова такие душевные: «Спасибо вам, наши боевые подруги, за мужество ожидания…» А я села за стол и заплакала. Вот вам и все мужество…

Свекор утешает: «Что ж ты плачешь, глупая? Все хорошо». – «Дед, я же не знаю, как получают похоронки!»

Тогда, в субботу, я шила на машинке новые шторы. Работало сразу все – и телевизор, и радиоточка. Саша всегда сердился на меня за это. Но сообщение о гибели лодки не услышала. Наверное, машинка шумела. Тут позвонила сестра свекрови. Дед снял трубку. Чувствую, в голосе изменился, все «да», «нет»…

«Дед, что случилось?» – «Нина звонила. Что-то после ремонта звонок не работает».

Вижу, запереживал: ходит, вздыхает, курит, кашляет… Наконец признался: «Нина сказала, какая-то лодка на Севере утонула». – «Но ведь их же много плавает! Почему именно наша?»

Я тут же позвонила тете Нине: «Что вы слышали?» Но она слышала только обрывок сообщения. Только положила трубку – звонок. Жена замполита первого экипажа: «Верочка, слышала сообщение? Василий Иванович обзвонил всех, мы думаем, что это ваша лодка». – «Но почему, почему наша?» – «По всем прикидкам так выходит – и торпедная, и атомная…» – «Все погибли?» – «Нет, есть живые». – «Что мне делать?» – «Мы считаем, тебе надо лететь».

Включила программу «Время». Приготовила бумагу, карандаш, чтобы все записать. И валерьянку. Но ничего толком не сообщили. Соболезнование родственникам. А каким? Вся страна, наверное, всполошилась, сколько матерей, жен за сердце схватились. Сколько подводников в походе! Ведь им не сообщить оттуда: «Мама, я жив, это не со мной». Хоть бы фамилию командира сразу сказали, и то стало бы ясно.

Звоню в наш городок. Заказ берут только на понедельник. Линия занята: «Не одной вам нужно». Бегу на телеграф, шлю срочную подруге: «Узнай, чья лодка! Позвони немедленно».

Утром жены побежали в ДОФ – Дом офицеров флота, где заседала правительственная комиссия. Но там ей ничего толком не сказали – кто жив, а кто мертв. Позвонила мне на другой день воспитательница из нашего детского садика: «Верочка, ничего толком не ясно. Приезжай».

Всю субботу и до воскресного полудня я проплакала. Дед еле держится, но утешает: «Будем верить. Не должно».

Надо лететь. Собираюсь сама, собираю Славика и плачу, плачу, плачу. Оделись мы, у самого уже порога – междугородка. Дед снял трубку, мне передает: «Это Североморск». А у меня ноги подкосились. В трубке незнакомый мужской голос: «С кем разговариваю?» Я ни слова в ответ не могла выдавить. «Это жена капитана-лейтенанта такого-то?» – «Да». – «С вами говорит капитан 3-го ранга такой-то…» Каждое слово как вечность. Чувствую, упаду, не дослушаю. Уж лучше бы сразу убил. «Ваш муж… – и дальше – имя, отчество, фамилия – жив».

– Вы правду говорите? Вы меня не обманываете?!

– Ну что вы! Он страшно беспокоится о вас и просил сообщить в Ленинград.

– Как он?

– Все нормально. Приезжайте. Вас всюду пропустят.

Юлька моя, первоклашка, в крик: «Мамочка, только возьми меня к папке, я буду слушаться!». В юбку вцепилась, не оторвать. Схватила обоих – и в аэропорт…

В Пулково встретила Любу, жену Смирнова, штурмана. Подошла к ней, смотрим друг дружке в глаза. Боимся спросить. Она первая решилась: «Что с Сашей?» – «В госпитале». – «Мне сказали, что мой тоже там, но в тяжелом состоянии». – «Не переживай! Главное, что жив, а там выходят». Откуда я могла знать, что Миша Смирнов погиб вместе с лодкой? Потом рассказывали, что он до последних секунд помогал вытаскивать плотик, а когда лодка пошла вниз, ухватился за носовой руль глубины, улыбнулся на прощанье и ушел в пучину. Высокий, крепкий, светловолосый и очень добрый к людям.

Люба летела со свекровью и двумя сынишками, Толиком и Витюхой (одному – пять, другому – четыре). В аэропорту она была с восьми утра и смогла достать билет только на наш рейс. Летели вместе.

В Мурманске лейтенант со списком в руке выкрикивал: «Кто едет в Западную Лицу?» – «Мы». – «Вы по телеграмме?» – «Да». Что за телеграмма, я не знала. Нас посадили в спецавтобус и повезли в военный городок. Оставила детей у друзей и побежала в ДОФ узнавать, как можно попасть к Саше. «Вас к нему сейчас не пустят. Он в особом состоянии. Когда разрешат врачи, отсюда пойдет специальный автобус. Так что запишитесь на поездку…»

Тут увидела Любу. Ей уже сказали, что Миша погиб. Она держалась хорошо: шла прямая, строгая… Я не выдержала, ткнулась ей носом в плечо, зарыдала. Она меня обняла и тихо так говорит: «Вы счастливые. Не надо, Верочка, не надо». Она еще меня утешала. Только один раз простонала: «Ну почему?!» И все повторяла: «Ну как же так? Ну как же так?..»

Перед походом мы собирались прийти на пирс и вместе встретить ребят. Хотели лодку посмотреть. Ведь ни разу не видели, какая она. Так и не получилось.

Потом, когда в ДОФе поставили гробы и портреты, я купила сорок две гвоздики и каждому поклонилась…