Текст книги "«Властелин мира»"

Тщательно заперев лабораторию, Джек быстрыми шагами двинулся к выходу. Едва он поравнялся с кабинетом Харвуда, как впереди, за поворотом, послышался натужный кашель Смита.

Джек замер. Возвращаться – поздно. Спрятаться – некуда. Ниша, у которой ранее возился Смит, оказалась незначительным углублением, сплошь заполненным проводами и аппаратурой.

Взгляд инженера упал на дверь кабинета Харвуда. Она была чуть-чуть приоткрыта, – вероятно, туда заходил Смит.

Может быть, если бы у Джека было время для размышлений, он никогда бы не рискнул забраться в кабинет шефа: из неприятного положения он попадал таким образом в очень опасное. Но способность к анализу восстановилась у инженера лишь когда он уже юркнул в запретную комнату и прильнул к замочной скважине.

Смит неторопливо окончил монтаж, сделал какой-то жест рукой, и тотчас же поднявшаяся из щели в полу плита наглухо закрыла нишу. Вслед за этим он направился к двери кабинета Харвуда.

Джек отскочил в сторону. В абсолютной темноте не найдешь даже места, где бы можно было спрятаться. Он ударился о какой-то массивный предмет, крякнул. А вслед за этим замок щелкнул дважды и настала тишина.

– Вот так история! – огорченно свистнул Джек. – Ну, старина, попался ты, как мышь в мышеловку! С Гринхаузом, конечно, придется распрощаться… и с долларами тоже.

Этот вывод должен был огорчить Джека. Но у него на душе почему-то стало приятно и легко. Сейчас, когда он явственно видел себя вышвырнутым из лаборатории, перспектива вновь стать безработным показалась ему совсем не страшной. Так всегда случалось с Джеком; ему трудно было расстаться с иллюзией, а затем он с легкостью подыскивал оправдывающие мотивы, с несомненной ясностью доказывая самому себе, что все идет к лучшему.

– Пустяки! – ворчал инженер. – Лучше быть безработным, чем сойти с ума в этой идиотской лаборатории! Да и кто знает, что за темные дела тут совершаются?

И вдруг ему захотелось узнать, чем же занимается профессор Харвуд. Даже один взгляд на кабинет босса мог бы раскрыть многое.

В ладонях, как на ветру, Джек зажег спичку. Красное колеблющееся пламя выхватило из темноты целый ряд шкафов с книгами, диван, большой письменный стол и громадную бетонную тумбу, сплошь заставленную приборами. На краю тумбы Джек заметил знакомые очертания интегратора с подключенным к нему «радиошлемом».

Даже под страхом смерти инженер не ушел бы теперь из этого кабинета. Он осторожно пробрался поближе к интегратору, уселся в удобное мягкое кресло, надел шлем и включил прибор.

Через минуту, когда нагрелись радиолампы, на экране интегратора заплясали зеленые змейки. А еще через несколько мгновений мгла в комнате начала рассеиваться.

Инженер оторопело следил за происходящим. Каждый предмет, каждая мельчайшая деталь появлялась в мерцающем серебристо-сером сиянии. Это был ни с чем не сравнимый свет: он воспринимался как нечто нереальное, призрачное. И все же Джек, не вставая с места, мог видеть абсолютно все в кабинете!

Взгляд инженера упал на книжный шкаф. Там было очень мало технических книг. На корешках инженер читал: «Психология», «Анатомия», «Экспериментальная хирургия», «Нервные болезни».

– Черт возьми! – прошептал Джек. – Неужели босс изготовил свой «радиошлем» для того, чтобы…

Удивительно: одно лишь воспоминание о харвудской антенне вызвало у Петерсона целый поток мыслей. В памяти совершенно явственно пробежал весь день. Расчеты, которые производил инженер, пытаясь разгадать секрет установки Харвуда, пробегали один за другим, формулы сменялись формулами, и Джек представлял их так ясно, словно перед ним вновь лежали исписанные страницы вычислений. Да и эти листы бумаги видел Джек!.. Вот измятый клочок ватмана, в нем Джек принес утром свой завтрак. В левом верхнем углу – небольшое масляное пятно. Ниже пятна – перечеркнутая крест-накрест формула… Ошибка?.. Да, Джек помнит, что формула казалась ему несоответствующей. Однако нужно было избрать именно ее, а не эту, подчеркнутую трижды…

Неожиданно легко Петерсон обнаружил, почему его расчеты оказались неудачными. Он смог бы теперь в точности скопировать «радиошлем». Но тут же стало ясно, что конструкцию можно значительно упростить. Расчет должен быть таким…

Джек порылся в карманах отыскивая записную книжку, но с удивлением заметил, что она ему вовсе не нужна. Он производил все вычисления в уме, ничего не забывая. Нужные формулы, заученные им четверть века назад, возникали в памяти, как на экране. Джек видел не только формулу, а целую страницу учебника, где эта формула была напечатана!

Инженеру потребовалась таблица логарифмов. И тотчас же перед его глазами появились длиннейшие столбцы семизначных чисел. Случилось невероятное: таблицу логарифмов, невообразимое скопище цифр, Джек Петерсон мог повторить наизусть!

Последнее открытие настолько удивило и напугало инженера, что он начал сомневаться, не снится ли ему все это и в здравом ли он уме.

Классическим способом, – ущипнув самого себя за нос, – ему удалось установить с достоверностью, что о сне не может быть и речи. А ясность сознания… Джек никогда не мыслил так ясно и ярко, как сейчас!.. Память обострилась у него до невероятных пределов: он помнил буквально все, начиная с младенческого возраста. Да и не только память. Лишь теперь Джек обратил внимание, что его обоняние и слух, крайне притупившиеся в последнее время, приобрели чрезвычайную восприимчивость.

Джек чувствовал запахи вещей. В помещении пахло гнилью, старыми книгами, железом, буковым деревом, духами «Атом», серной кислотой… и сахаром.

«Почему – сахаром? – недоумевал Петерсон. – Ведь сахар не пахнет?».

Но странно знакомый и вместе с тем необычный запах бил в ноздри тонкой ощутимой струйкой. Инженер протянул руку, и его пальцы наткнулись на склянку с плотно притертой пробкой.

Да, здесь хранился сахар! Джек высыпал на ладонь несколько сверкающих кристалликов и лизнул их языком.

К знакомому с детства ощущению сладости присоединились десятки привкусов. Джек смог бы описать историю этих крупинок: сахар перевозился в джутовом мешке, невдалеке от табака и сельди, затем хранился в медном или латунном сосуде. К сахару прикасалась рука мистера Харвуда, – да, Джек явственно чувствовал этот запах!

Это выходило за пределы возможного. Петерсона бил озноб. Инженер действительно находился в состоянии, близком к помешательству, однако не сделал ни малейшей попытки освободиться от «радиошлема». Он с жадностью ринулся в исследования, заново открывая мир, казавшийся ранее испытанным я изученным полностью. Звуки… О, все пространство было наполнено звуками! Джек слышал, как где-то в углу ползет какая-то крошечная букашка; оглушительно тикали карманные часы; сквозь закрытое окно или, может быть, даже через стены откуда-то долетали неторопливые грузные шаги; в каком-то из потаенных уголков джунглей зарычал хищник. А вот, пробиваясь сквозь хаос звуков, явственно донесся характерный шум морского прибоя… Как это могло случиться? Ведь до моря отсюда не менее сорока миль?!

Можно было бы растеряться в этом хаосе звуков, если бы Петерсон не приобрел способности легко концентрировать свое внимание на одном из них. Как в настраиваемом приемнике, в его уши врывались шорохи, писки, возгласы, а он все пропускал их, желая услышать еще что-то, более интересное. А, вот оно!

Ласковый девичий голос, – странно знакомый и одновременно никогда не слышанный ранее, – произнес:

– Ну, мой милый «Властелин мира», рассказывайте!

Ей ответил Харвуд:

– Хорошо, Бетси… Но раньше я покажу вам кое-что.

Пойдемте ко мне в лабораторию.

Джек Петерсон испуганно вскочил с кресла. От его резкого движения интегратор расстроился. Ярко-зеленые линии на экране расползлись в разные стороны. Мгновенно погасло серебристо-пепельное сияние окружающих предметов. Затихли звуки. Исчезли запахи.

За окном монотонно шумел дождь. В удушливой темноте плавали густые испарения болот.

Глава IV
Один в море

Глухо, протяжно кричал тонущий теплоход. Завывала авральная сирена. Надрывались электрические звонки. Это была страшная минута, когда и человеку хотелось закричать во весь голос…

Но ничего этого Миша Лымарь не слышал.

Утомленный предыдущими бессонными ночами, он уснул мертвым сном здорового молодого человека в тот миг, когда тело коснулось постели.

Торпеда взорвалась под его каютой, разворотила борт, выбросила прочь спящего и лишь благодаря счастливому случаю не накрыла обломком деревянной переборки.

Михаил пришел в себя уже в воде. Его руки судорожно сжимали какой-то кусок дерева, в голове звенело, во рту было полно чего-то соленого и липкого. Он попытался крикнуть, но не смог выдавить из себя ни звука. Тогда, еще не способный соображать, он, подсознательно борясь за жизнь, устроился на доске удобнее, начал грести куда-то в сторону, чтобы не угодить под корабль, и затем впал в странное полузабытье. Окончательно он опомнился лишь когда через него с плеском перекатилась волна.

Невдалеке очень медленно проплывала подводная лодка. На ее мостике стояло несколько человек.

Лымарь забыл о событиях минувшего вечера. Он не мог бы даже предположить, что именно эта субмарина торпедировала «Игарку». Да, собственно, и некогда было раздумывать что к чему.

– Помогите! – крикнул радист. Однако из его груди вырвалось лишь приглушенное хрипение.

Язык еще отказывался ему служить, но силы постепенно восстанавливались, Лымарь это чувствовал. Поэтому он решил покинуть спасительную доску и поплыл к подводной лодке. Ему удалось ухватиться за какой-то трос – вероятно, за антенну.

Держась за провод, он пополз к мостику. Тут его заметили. Но вместо того, чтобы помочь подняться, кто-то грубо навалился на него, заламывая ему руки за спину.

Случись подобное в иную минуту – солоно пришлось бы таким «спасителям»! Лымарь мог шутя справиться с двумя или тремя. Даже сейчас, обессиленный, он вскипел, вырвался, сразмаху ударил кого-то ногой. Тот с проклятьем полетел в воду. А на Михаила набросились уже несколько человек, скрутили, связали и потащили в подводную лодку. В тесной боевой рубке его то ли нечаянно, то ли нарочно так стукнули головой об острый металлический косяк, что он вновь – и, вероятно, надолго – потерял сознание.

Подводная лодка, видимо, лежала на дне моря, ибо моторы не работали и болтанки не чувствовалось.

Лымарь дернулся, тряхнул головой, однако шум в ушах не исчез и перед глазами еще стояла мелкая розовая сетка. Он попытался шевельнуть руками, но они были связаны за спиной. Нельзя было даже выпрямиться: ноги упирались в узкую металлическую дверь.

Лымарь дернулся еще раз, изловчился и сел. Нащупал концами пальцев веревку, стягивающую запястья. Это был прочный, хорошо просмоленный джутовый трос, надежно завязанный двойным морским узлом. Но радист решил во что бы то ни стало освободиться от пут. Обнаружив на стене сзади себя какой-то выступ, он, прижимая к нему руки, начал настойчиво тереть узлом по острой грани. Веревка врезалась в тело, шершавая поверхность плохо окрашенного металла царапала кожу на ладоням, но на это уже некогда было обращать внимания.

Возможно, ему в конце концов удалось бы перетереть трос. Но внезапно щелкнула задвижка, и дверца открылась. Два дюжих матроса молча вытащили радиста из каземата и поставили на ноги. Один из них, – старший судя по нашивкам, – показал рукой куда-то вперед, и Лымарь покорно пошел по невысокому узкому коридору.

Никогда до этого Михаил не бывал на подводной лодке, но сейчас ему не приходилось разглядывать. Он двигался почти машинально, напряженно обдумывая, что означает этот неожиданный плен и чего можно ожидать в будущем от тех, в чьи руки он попал.

Первый, второй, третий отсек… Машинное отделение… Радиорубка… В конце коридора матрос остановился и постучал в дверь. Она тотчас открылась.

– Входите, прошу! – сказал на ломаном русском языке тщедушный человечишко в гражданской одежде.

Лымарь мрачно осмотрел крохотную каюту, смерил взглядом незнакомца.

– На каком основании меня связали? Я – советский подданный.

На лице человека в гражданском появилось наигранное удивление:

– О, вы сами вынуди ли нас к этому! Вы чуть не убили одного из наших матросов!.. А относительно подданства… – он взглянул на полуголого Лымаря с насмешкой. – Нужно иметь хоть какие-нибудь документы!

– Вы можете запросить обо мне по радио.

– О, да!.. Прошу, садитесь! – человек в гражданском подсел к небольшому металлическому столику и взял чистый лист бумаги. – Ваша фамилия?.. Должность?.. Год рождения?.. Домашний адрес?.. Семейное положение?..

Лымарь вначале отвечал терпеливо, но затем разозлился:

– Да зачем вам все это нужно?! Запишите одно: радист Лымарь с «Игарки».

– Э, нет, нет! Знаете – дипломатические процедуры я тому подобное… Вам нужно подписать также вот это заявление… Извините – на английском языке. Переводчика у нас, к сожалению, нет.

Когда-то давно, в семилетке, Михаил изучал английский язык кое-как, считая его величайшим наказанием для ученика. Позже не было времени приняться за настойчивую учебу, но, поддерживая связь с коротковолновиками заграницы, он все же начал немного понимать и английскую речь.

Внимательно изучал он напечатанный на машинке текст.

«Я… – гражданин… бывший… СССР… эмигрант… прошу убежища…»

Не удавалось перевести текст полностью, но и этих слов было вполне достаточно, чтобы понять смысл заявления.

– Развяжите меня! – угрожающе сказал Лымарь.

– О, да, да! – заторопился человек в штатском. – Вы хотите есть? Сейчас вам принесут… Ах, нет – воды?.. Чарли, воды!

– Хватит разыгрывать комедию! Я не эмигрант и ни каких бумажек подписывать не буду. Немедленно освободите меня!

– Освободить?! – человек в гражданском вышел из-за стола и похлопал Лымаря по плечу. – В самом деле, хватит шуток, – голос его зазвучал сухо. – Не забывайте, что вы попали на военный корабль и можете быть расстреляны, как иностранный лазутчик. Отсюда есть два выхода: или акулам на завтрак, или… или в лагерь перемещенных лиц.

Михаил Лымарь никогда не отличался особенной выдержкой, а эти слова подействовали на него, как удар плетки. Он прореагировал на них неожиданно и молниеносно: склонил голову и так трахнул ею человека в штатском, что тот лишь пятками мелькнул в воздухе.

На крик сбежались матросы, и в каюте началась настоящая драка. Но где уж тут было сопротивляться одному, связанному, против многих! Лымаря скрутили, стянули дополнительными веревками, бросили на пол.

– Хорошо… хорошо… – зловеще повторял человечишко в гражданском, вытирая платком окровавленный нос – Даю вам пятнадцать минут на размышления. В случае отказа будете расстреляны!

Он вышел из каюты, зло грохнув дверью.

Лымарь остался в одиночестве.

Пятнадцать минут!.. Нет, это не шутка. Дело идет о жизни и смерти.

Умирать, да к тому же вот так глупо, не хотелось. Давно закончились бои второй мировой войны, и радист Михаил Лымарь уже начал забывать, как посвистывала и погрохатывала над ним смерть. Теперь бы только жить да жить…

«Ну, а что если пуститься на хитрость?.. Подписать заявление, а затем удрать при первом же удобном случае?»

Он тотчас же прогнал эту малодушную мысль. Стоит пошатнуться хотя бы раз – и попадешь в западню, из которой вряд ли вырвешься. «Перемещенные лица!» О, их крепко держат в руках, запугивая, агитируя, прививая им худшие человеческие – или, вернее, звериные – качества. Лучше погибнуть, чем стать одним из таких!

Значит – все…

Пятнадцать минут… Что можно сделать за этот незначительный отрезок времени?.. Выкурить две папиросы. Выпить кружку пива в каком-либо буфете. Поговорить с молодой красивой девушкой… Вот и все. И не жаль этих минут, потому что за ними будут и будут часы, дни, недели, месяцы… Но если пятнадцать минут последние в жизни, то они приобретают совсем иной смысл.

Тридцать один год прожил на белом свете Михаил Лымарь. Воевал. Работал. Не сделал ничего необыкновенного, выдающегося. И вот теперь должен уйти из жизни, исчезнуть, как исчезает след парохода на поверхности моря. И это больше всего угнетало Михаила.

Ах, как много времени было ухлопано на бильярд. Как часто вместо того, чтобы посидеть за учебником, он с друзьями «заколачивал козла» так, что косточки домино разлетались вдребезги!.. Не успел даже влюбиться, – вот так, все искал лучшей… А о своих юношеских мечтах и забыл…

Давно, еще в техникуме, Михаилу кто-то объяснил, что человеческий мозг, подобно радиостанции, излучает радиоволны. И взбрела ему тогда на ум идея построить такой приемник, чтобы с его помощью читать человеческие мысли.

Преподаватель физики дружески осмеял этот проект, зато однажды предложил своему пытливому ученику сходить в институт экспериментальной физиологии.

И вот там шестнадцатилетний Миша Лымарь и увидел энцефалограф – прибор для записи биотоков мозга.

В небольшую, экранированную толстыми листами свинца камеру вошел какой-то юноша. На его голову надели упругий обруч с несколькими графитными стержнями. От стержней через стены камеры к энцефалографу тянулся чешуйчатый металлический провод.

Дверь камеры закрылась. Прошло несколько минут. И вот на экране прибора, немного похожего на телевизор, появилась ярко-зеленая шевелящаяся линия. Вначале каждый из ее выступов выплясывал, рассыпаясь на множество более мелких и тонких, но постепенно движение линии начало замедляться, изгибы становились ступенчатыми, приобретали вполне определенную, постоянную форму.

– Это так называемые «альфа-ритмы», – объяснил профессор. – То есть электромагнитное излучение мозга этого юноши в спокойном состоянии. Юноша может при обрести новые знания, изменить профессию, состариться, стать совсем непохожим на самого себя внешне, но «альфа-ритмы» останутся для него неизменными на протяжении всей его жизни. Это, если хотите, паспорт мозга, и паспорт такой, которого подделать невозможно.

Михаил был настолько поражен, что не мог произнести ни слова. А профессор, пристраивая к прибору киноаппарат, объяснял дальше:

– Сейчас мы сфотографируем колебательные процессы, происходящие в мозгу при разных условиях. На киноленте мы получим так называемую «энцефалограмму»… Обратите внимание: я даю подопытному определенное задание.

Профессор снял крышку с переговорной трубки и произнес четко, раздельно:

– Помножьте двенадцать на восемь!

О чудо! На экране прибора вмиг нарушился плавный ход «альфа-ритмов». Подскочили вверх острые языки, задрожали, рассыпались на более мелкие, побежали вперед, а на смену им приходили все новые и новые – беспокойные, причудливые.

– Девяносто шесть! – послышался из переговорной трубки приглушенный голос юноши. Выступы на линии начали спадать, ее движение замедлялось.

– Сколько вам лет?

– Двадцать!

И вновь по экрану пробежала волна, однако уже иной формы, с иным размахом.

Профессор продолжал задавать вопросы, включал и выключал свет, звонки разного тона, требовал представить то или иное, петь, читать, решать задачи… И все это отражалось на экране своеобразным, неповторимым и необъяснимым движением зеленой линии.

– Так вот друг, – серьезно сказал профессор Мише, когда сеанс закончился. – Видишь, какое это серьезное дело – изучение человеческого мозга?

– Вижу.

Вот и все, что мог ответить потрясенный Миша. Он столкнулся со сказкой наяву, с чем-то величественным в своей загадочности и поклялся в тот день, что добьется своей цели и раскроет все тайны человеческого мышления. Ах, как это было давно!.. Вспыхнула война. Безусым юнцом ушел Миша на фронт. А после войны сразу же пришлось работать. Развеялись мечты, заслонило их иное, – может быть, даже несущественное, второстепенное. Вероятно, и не вспомнил бы о них Лымарь уже никогда, если бы не пришлось подводить баланс на тридцать втором году своей жизни. А теперь уже поздно. Поздно мечтать об аппарате для записывания мыслей, – тут хотя бы написать несколько слов о том, что Михаил Лымарь погиб, но не изменил своей Родине.

– Ну, так что? – послышался въедливый голосок.

– Катись к чертям, что ли! – с подчеркнутым без различием ответил Лымарь и отвернулся к стене.

– Хорошо… хорошо… Заберите его!

Один из матросов освободил Михаилу ноги и помог ему подняться, другой – с автоматом в руках – подтолкнул: иди, мол.

Загудели моторы. Вероятно, субмарина всплывала на поверхность.

Минуты две пришлось ожидать в рубке перед люком. Но вот он открылся, и в подводную лодку ворвался легкий ветерок.

Раздувая ноздри, Лымарь дышал хрипло и учащенно. Благодатный морской воздух! Казалось, он способен излечить человека от какой угодно болезни, возвратить силы изнемогающему. С солеными капельками влаги, пьянящий, этот воздух был сейчас дороже всего в мире. Неужели же приходится дышать им в последний раз?!

Вооруженный матрос подтолкнул Лымаря, и тот, сжав челюсти, вышел на мостик.

Над морем повис мрак. Плескались волны. Вот одна из них, ласковая, белогривая, подкатилась прямо к ногам… И Лымаря вдруг охватила невероятная жажда жизни. Ах, если б только удалось освободить руки! Он сумел бы справиться с этими двумя, даже вооруженными!.. Или, может быть, прыгнуть в волны, нырнуть и плыть под водой, сколько хватит сил?.. Но опять же – куда уплывешь со связанными руками?

Лымарь оглянулся. Прямо на него смотрело молчаливое дуло автомата.

– Ребята… – страстно зашептал он. – Не убивайте! Я ведь тоже был солдатом. Вас защищал… Москва… Сталинград… Берлин…

Автомат вздрогнул. Лымарь шагнул вперед.

– Ребята, мы за мир… Москва…

Матрос, который стоял в стороне, жадно затягиваясь дымом сигареты, вдруг швырнул ее прочь, подошел к своему товарищу, положил руку на автомат и что-то начал говорить – быстро, взволнованно. Лымарь понял лишь одно слово: Сталинград.

Старший возражал, но неуверенно. И тогда первый решительно подошел к Лымарю, острым матросским ножом рассек веревку, стягивающую его запястья, положил этот нож ему на ладонь, легонько толкнул в плечо и показал пальцем куда-то в темноту:

– Малайя!

В то же мгновение Лымарь скользнул в воду, нырнул и вынырнул уже далеко от этого места. А еще секундой позже раздалась автоматная очередь. Трассирующие пули летели высоко над ним, на запад, к берегам Малайи. И в ту же сторону показывал рукой безымянный матрос, когда подводная лодка, набирая скорость, пошла в открытое море.

Вот уж и растаял во мгле приземистый силуэт субмарины. Человек в море остался один – за десятки километров от суши.

Один в море – это страшно! Но этот одиночка не боялся: теперь он держал свою судьбу в собственных руках.

Крепко сжимая нож, – свое единственное оружие, – Лымарь плыл и плыл… И точно так же неторопливо катились и катились нескончаемые плещущиеся волны.