Текст книги "На торный путь"

Правда, сведения, полученные от лазутчиков, оказались не совсем верными. Когда Миних, закончив укрепление переправы через Прут, двинулся дальше, ему донесли, что вблизи находится турецкое войско, о численности которого никаких сведений не было. Фельдмаршал остановил марш, перестроил авангард в каре. Однако тут произошло неожиданное. Едва неприятель оказался в пределах видимости, турки начали отступать и при этом уходили так быстро, что отправленные их преследовать казаки никого не догнали, после чего никем не тревожимая армия пошла прямо к Яссам.

Ехавший впереди кор-де-баталии фельдмаршал с удовольствием посматривал по сторонам. Миних и раньше слышал о богатстве земель Молдавии, а теперь мог убедиться в этом воочию. Да, тут, безусловно, в великом изобилии произрастает хлеб, много разных плодов, делается вино, а главное – здесь множество рогатого скота. Вдобавок все местные жители исповедуют греческий закон, вот только пока управляет ими присылавшийся турками господарь. От этих мыслей Миниха отвлёк Манштейн, прискакавший с докладом, что авангардом встречены посланцы из Ясс.

Оказалось, что срочно собравшийся в Яссах молдавский диван отправил к русскому командованию своих делегатов с предложением, речь идёт о «желании подвергнуться державе российской императрицы, прося её милости и покровительства». Фельдмаршал сделал немедленную остановку и велел разбить временный лагерь, где им были приняты посланные к нему «депутаты сословий». Они почтительно вручили Миниху письмо дивана, и после его совместного обсуждения (депутаты, желая облегчения, дружно жаловались на то, что турки, уводя скот, вдобавок разоряют виноградники) была составлена конвенция, по которой Молдова объявлялась независимой под покровительством России.

Спустя неделю после заключения конвенции Миних с конвоем из шестисот всадников прибыл в Яссы. Город показался ему весьма укреплённым. Невысокую стену усиливали мощные угловые башни и залитый водой ров, а к единственным городским воротам вёл очень длинный мост, прикрытый со стороны въезда отдельно стоявшим барбаканом. За стеной были видны черепичные кровли больших каменных зданий, среди которых выделялись православный собор, отличающийся высокой колокольней, и круглая башня дворца господаря с ярким штандартом на шпиле.

Ещё за две версты от города фельдмаршала торжественно встречало всё духовенство, совет господаря и дворянство. Первым делом Миниху было сообщено, что господарь скрылся неведомо куда, а затем митрополит, облачённый в церковные ризы, с крестом в руке, дал благословение фельдмаршалу и всему православному воинству. После этого он выступил с краткой речью, в которой изъяснил, сколь радостно они подвергаются достославному скипетру императрицы Анны Иоанновны, препоручая себя со всеми единоземцами под покровительство государыни.

В ответном слове фельдмаршал Миних удостоверил встречающих в удовлетворении их просьбы лишь на условиях верности и послушного поведения. Выслушав столь обнадёживающее заверение, митрополит вкупе с прочими верхами сопроводили Миниха к городским воротам, где при их въезде была произведена пушечная пальба, известившая всех горожан о прибытии фельдмаршала. Далее под беспрерывную музыку кавалькада, встреченная радостными восклицаниями многочисленного народа, проследовала к дворцу сбежавшего господаря.

Там Миниха уже дожидался князь Кантемир, вступивший в Яссы со своим отрядом драгун, гусар и валахов несколько ранее. Любезно распрощавшись со встретившей его делегацией, фельдмаршал немедля проследовал в личные апартаменты господаря и, вызвав туда же Кантемира, велел:

– Докладывай.

Скромно умолчав о своём визите в поместье гетмана, князь начал:

– Единого турецкого либо татарского войска вблизи Ясс нет. После разгрома, учинённого нами сераскиру, по округе рыщут ещё оставшиеся неприятельские отряды, занятые грабежом.

Про грабёж, действительно чинимый турецкими мародёрами, Кантемир, всё же опасавшийся гнева Миниха за свои самочинные действия, упомянул специально. Это сообщение князя в какой-то мере объясняло, почему встреченные сразу за Прутом турки, удивив этим фельдмаршала, так быстро ретировались, и потому, немного поразмыслив, Миних спросил:

– Что слышно про господаря?

– Господарь Молдовы Григорий Гика, про что мне ведомо точно, удрал к туркам, – заверил фельдмаршала Кантемир и сокрушённо вздохнул: – Жалко, Вели-паша ушёл. Пленные говорят, у сераскира поначалу было чуть ли не восемьдесят тысяч, а после разгрома он с малым отрядом в деревне на берегу Прута укрывался, потому как войско его разбежалось.

– Отчего же тогда, коли представился случай, твои валахи его не взяли? – нахмурился фельдмаршал.

– Так они… – заикнулся было Кантемир, но затем, ловко изобразив удивление, спросил: – Почему мои?

– Да потому. – Миних в упор посмотрел на Кантемира. – Гетман Потоцкий жалобу в Петербург отправил, а там он пишет, будто это ты разорил его поместье.

– Я?.. – Князь честно округлил глаза. – Конечно, я помню, что пан коронный гетман учинил со мной в Бродах, но, клянусь, я ничего не разорял и не грабил.

Сейчас Кантемир говорил искренне, поскольку он и вправду уехал ещё до того, как его валахи принялись бесчинствовать в гетманской усадьбе.

– А тогда кто? – Миних так и впился взглядом в Кантемира.

– Так, может, гетман не ошибся – наверно, валахи, те, что из турецкого войска сбежали. Им как раз способно сейчас польские земли грабить.

Фельдмаршал задумался. Ему вспомнилось, что, когда он шёл через Польшу, в русский лагерь паны чередой шли жаловаться на насилия, чинимые войском. Когда же неприятель был разбит и Хотин взят, поляки сразу заговорили иначе, а в его ставку потянулись депутации, объявлявшие себя друзьями России. Однако Миних был убеждён: погуби неприятель его армию безвозвратно, и поляки, желавшие русским зла больше, чем татарам, собрав несколько корпусов, непременно затеяли бы войну, и значит, в Петербург лучше отписать так, как говорит Кантемир…

На третий день пребывания в Яссах фельдмаршал распорядился собрать молдавский диван и сделал ему объявление о контрибуции, а также о поставке для нужд армии съестных припасов и фуража. После долгого обсуждения диван обязался содержать двадцать тысяч войска, предоставив квартиры, провиант и фураж. Также было достигнуто согласие обеспечить русских всем за счёт дивана и ещё дать три тысячи пионеров, которые должны будут вести работы по укреплению города, заодно предоставив для их нужд должное количество подвод.

После того как всё было сговорено, фельдмаршал отправился лично осматривать прилегающую местность, чтобы самому указать инженерам, коим было поручено начертить нужные планы, где и какие делать верки, которыми он намеревался дополнительно окружить уже имеющуюся крепость. По окончании всех неотложных дел Миних, оставив в Яссах гарнизон из трёх пехотных полков, усиленных гусарами и валахами Кантемира, счёл возможным возвратиться назад в лагерь русской армии, обустроенный за это время вблизи Прута.

* * *

Находясь неотлучно у себя в ставке, фельдмаршал Миних обдумывал дальнейшие планы. По его убеждению, ситуация складывалась благоприятная. Обстановка была спокойная, турки, как считал Миних, пребывают в ужасе от нанесённого им поражения, и, значит, чтобы закрепить достигнутые успехи, войну следует продолжить ещё на год, имея целью перейти Дунай, а затем, вторгшись во владения султана, двигаться дальше. Ещё Миних полагал, что до окончания похода надо идти к буджацким татарам и даже, если удастся, с ходу взять Бендеры.

Поскольку наилучшие зимние квартиры для войск были запасены, фельдмаршал, донеся об этом как своему двору, так и римско-императорскому генералитету в Венгрии, ждал новых инструкций. Пока же Миних для проведения тщательной разведки отрядил сильные партии гусар и донских казаков одной частью в Буджакскую Татарию, а другой – к турецким провинциям, граничащим с Семиградьем. Фельдмаршал рассчитывал, что его планы петербургским двором будут приняты, однако, в надежде на поддержку, он ещё ранее отправил письмо герцогу курляндскому, где писал:

«Ваша светлость!

Надобно признаться, что Бог истинно благословляет предприятия Ея Величества государыни. Река Прут, принесшая некогда несчастья России, теперь нам благоприятствует и послужит основанием к твёрдому и счастливому миру».

Далее фельдмаршал, упомянув о богатейших трофеях, повествует о переходе через разлившийся Днепр в начале похода, а затем подробно излагает весь ход кампании. О себе лично Миних ничего не сообщает, но за всем сказанным легко угадывается его персона, особо тогда, когда идёт речь о разгроме сераскира, пленении Колчак-паши и взятии Хотина, на верках которого было полторы сотни пушек, доставшихся русской армии без единого выстрела. В заключение фельдмаршал пишет:

«Никакая армия не выказывает столько охоты драться, как наша. Каждый день я принимаю торжественные депутации и получаю письма из Польши с поздравлениями, и нет сомнений, что с Божьей помощью поход окончится к славе нашей».

Отправляя послание Бирону, втайне Миних мечтал о походе прямо на Царьград, так как более препятствий для соединения с австрийцами, находившимися под Белградом, не было и, значит, имелась возможность мощного совместного наступления. Однако первым препятствием на пути к этому стало то, что Вели-паша хоть и потерпел поражение, но, стремясь к реваншу, приложил все силы, чтобы собрать воедино своё рассеявшееся войско. Утеряв двадцать семь знамён вместе с полусотней орудий, турки ещё были сильны, и сераскир снова вступил в пределы Молдовы.

В то же самое время бригадир Фролов, имея под началом пятитысячный отряд донских казаков, получил приказ идти к Дунаю, разоряя по пути неприятельский край, и поначалу у него всё складывалось хорошо. Фролов весьма удачно дошёл до реки и уже намеревался идти обратно, как вдруг бригадиру донесли, что турки, внезапно вновь соединившись с татарами, идут прямо на него. Немедля посланные для проверки разведывательные партии подтвердили, что всё обстоит именно так и более того – возможности вернуться назад прежним путём нет.

Развернув карту прямо на барабане, Фролов внимательно изучал возможные пути отхода. Рядом, ожидая, какое решение примет начальник, молча стояли казачий войсковой старшина и есаул, командовавший разведывательной партией. Ничего обнадёживающего высмотреть пока что не получалось, и бригадир молчал. Неожиданно войсковой старшина наклонился к барабану и провёл пальцем по карте.

– Через Семиградье уходить надобно. Австрийцы нам союзники, так что, полагаю, никаких препон нам чинить не должны.

– Точно, до Трансильвании турки ещё не дошли, – видимо, побывавший со своими казаками в той местности, подтвердил есаул.

Мысленно пробежав взглядом, по невидимому следу, оставленному на карте пальцем казачьего полковника, бригадир Фролов задумался. Никаких препятствий со стороны Трансильванского князя Лобковича он, конечно, не ожидал, и путь через Семиградье и Польшу к Молдове или же прямо в Россию выглядел заманчиво, однако, с другой стороны, после столь блистательной победы у Хотина это походило на бегство, что для Фролова было весьма нежелательно. И тут войсковой старшина, видимо догадавшись о сомнениях бригадира, сказал:

– Прорваться нам никак не получится, больно силы неравные, в прямом бою турки казачков наших расколошматят…

– Тогда решено, уходить через цисарские земли будем, – согласился Фролов и вздохнув принялся сворачивать карту.

Приказ был незамедлительно отдан, и казаки, быстро снявшись со своего временного бивуака, скорым маршем прямиком пошли к австрийскому кордону. Однако с ходу вступать в пределы Трансильвании Фролов не стал, а вместо этого, опасаясь, что союзники, не разобравшись, могут принять казаков за татар или турок, приостановил марш и выслал вперёд есаула с его разведывательной партией, наказав передать от имени бригадира просьбу о свободном проходе.

К вящему удивлению Фролова, вскоре возвратившийся есаул привёз категорический отказ пропустить русский отряд, причём было неясно: то ли то местные начальники крутят по собственной прихоти, то ли они загодя получили такое распоряжение. Бригадир понимал: разрешение может дать князь Лобкович, но ехать к нему в Сибиу, во-первых, долго, а во-вторых, неизвестно, там ли сейчас правитель Семиградья. Так как турки вот-вот могли напасть, Фролов послал уже войскового старшину с наказом выяснить, отчего возникли непредвиденные затруднения и кто чинит препятствия.

Войсковой старшина возвратился тоже с весьма неутешительными вестями. Как он доложил бригадиру, поначалу союзники вообще не желали говорить о возможности пропуска, однако после прямой ссылки на Петербург стали сговорчивее. В результате долгих препирательств цисарцы разрешили отряду идти через Семиградье к Польше, но только в сопровождении австрийского конвоя. Как при этом было сказано, «дабы не допустить всяких бесчинств и притеснений». Изложив всё, войсковой старшина посмотрел на Фролова и извиняющимся тоном сказал:

– Я согласился…

– Согласился… – напряжённо думая, повторил за ним бригадир и, помолчав, закончил: – Ладно, увидим…

Увидеть пришлось почти сразу после того, как отряд Фролова, растянувшись по дороге длинной колонной, беспрепятственно перешёл кордон и, уже не опасаясь турок, двинулся на восток. Конвой, о котором говорил войсковой старшина, как оказалось, состоявший из трёх гусарских и двух кирасирских полков, двинулся не следом за отрядом, а практически рядом, окружив казаков со всех сторон на расстоянии каких-то пары сотен шагов. И тогда бригадир, возмущённый тем, что даже с ним союзнички обращаются почти как с пленником, приказал казаком идти скорой рысью.

Переход по территории Семиградья для бригадира Фролова неожиданно оказался унизительно трудным. Как позже выяснилось, военный конвой намеревался провожать казаков до самой Польши, и вдобавок австрийцы по пути ничем отряд Фролова не снабжали, так что за всё пришлось платить по чрезмерной цене. Вдобавок казакам запретили пасти лошадей и даже высылать мелкие партии за фуражом. Всё это предельно угнетало Фролова, и, когда к нему зачем-то подъехал войсковой старшина, бригадир, уже не ожидая ничего хорошего, бросил:

– Ну, что ещё?

Войсковой старшина, держась стремя в стремя, наклонился ближе и тихо, так чтоб никто из ехавших рядом не услышал, сказал:

– Паршиво дело, казачки жалуются…

– Что, союзнички ещё чего-то удумали, – нахмурил брови Фролов.

– Если бы. – Войсковой старшина горько вздохнул. – Мои казаки уверяют, что, ежели кто из наших за сотню шагов отъедет, гусары убить могут.

– Как убить?.. За что? – опешил Фролов.

– Поговаривают, лошади наши казачьи им больно нравятся, опять же оружие у нас знатное, штуцера, булатные сабли…

Войсковой старшина осёкся, да и сам Фролов, услыхав такое, сказать ничего не мог. Он понимал: доказывать что-то или начинать разбирательство бесполезно. Даже если всё так, у австрийцев найдётся куча отговорок, которые только затянут дело, и бригадир, зло покосившись на маячившую довольно далеко гусарскую охранную цепь, с трудом подавил желание немедля развернуть казаков в лаву. Встретившись с войсковым старшиной взглядом, Фролов догадался, что тот думает так же, и отрицательно покачал головой: сейчас главным было скорее добраться к своим…

* * *

Фельдмаршал Миних, получив от правителя Трансильвании князя Лобковича любезно присланный ему журнал, был вне себя от гнева. Особо возмутили Миниха «успехи» австрийских генералов. Один вступил в Сербию, откуда его тут же изгнали турки, другой, едва показавшись в Боснии, был побит, а третий появился в Валахии и потерпел там жестокое поражение. Что же касалось недавних событий под Белградом, то они просто не укладывались у фельдмаршала в голове. Там у деревни Гроцки Мохаммед-паша наголову разгромил австрийского фельдмаршала графа Валлиса.

А потом произошло и вовсе невероятное. Миних, не веря себе, перечитывал строчки журнала, сообщавшие, как, отступив в полном беспорядке к Белграду, до которого было всего-то двадцать вёрст, австриец занял цитадель, где можно было с малыми силами обороняться сколь угодно долго, а затем, будучи осаждённым турками, вступил с ними в переговоры и заключил перемирие. Причём сделано так было не то что по согласию, а по прямому поручению австрийского цисаря Карла, который после этого затеял переговоры о мире с Турцией без участия в них союзной России.

Именно Карл, оставив русских одних, обратился к французскому королю Людовику с просьбой о посредничестве, и Версаль охотно взялся мирить султана с цисарем, поручив это дело своему посланнику в Порте маркизу Вильнёву. Мир был вскорости заключён, и по нему Австрия, уступив требованиям Стамбула, лишилась всего, чего так недавно достиг принц Евгений Савойский, разгромивший турок под Веной. Теперь, согласно новым договорённостям, Австрия теряла Северную Сербию, Белград, крепость Орсову, а заодно часть боснийских и валашских территорий.

Злость, душившая фельдмаршала, искала выхода, и в конце концов он понял, что должен как-то высказать все свои мысли касаемо подлого и трусливого поведения австрийских горе-союзников. Самым подходящим способом Миниху показалось написать письмо князю Лобковичу, приславшему ему свой журнал и личное послание, на которое фельдмаршал должен был ответить. После краткого размышления Миних сел за стол, сам очинил перо, макнул в открытую чернильницу и, придвинув ближе лежавший рядом бумажный лист, начал писать.

«Ваша светлость!

Ваше письмо и приложенный к нему журнал имел честь получить, когда мы торжественно воздавали хвалу Царю Небесному за счастливое завоевание Молдавии, представители которой, как светские, так и духовные, выразили искреннюю готовность покориться моей всемилостивейшей государыне».

Далее, не без умысла, Миних начал перечислять успехи русского оружия, выразившиеся в разгроме Вели-паши и взятии Хотина, вся артиллерия которого досталась победителям. Заодно упомянув о бунчуке, знамёнах и литаврах, а также об огромном количестве прочего добра, брошенного сбежавшим вместе со своей милицией господарем, Миних не удержался от упрёков:

«После столь важного успеха содержание вашего журнала меня огорчило. Из него я увидел, что вторжение корпуса Вашей светлости в неприятельские земли не могло состояться и, значит, ничего со стороны Валахии не будет сделано в помощь нашей армии, невзирая на данное императором торжественное обещание и на составленный совместно с моей государыней оперативный план».

Затем, постаравшись как-то унять охватившее его раздражение, фельдмаршал несколько раз внимательно перечитал написанное и, поскольку теперь оно ему показалось излишне резким, посчитал нужным смягчить сказанное, выразив некое сочувствие. Обдумав, что в данном случае будет более приличествующим, Миних снова взялся за перо и продолжил:

«Я вижу из вашего письма, что обстоятельства, кои вы мне описали, для вас столь же прискорбны, как и для меня. Из журнала вашего я усматриваю, что войска у вас были в хорошем состоянии, а в Белграде находился значительный гарнизон, способный долго противостоять туркам и даже заставить их снять оcаду, решившись на вылазку, которую, без сомнения, поддержала бы армия, славившаяся своей храбростью. У нас действительно надеялись на такой конец, так как мы разбили неприятеля, заняли Хотин и уже были готовы идти к Дунаю, что явно умалило бы спесь стоявших под Белградом турок».

Последняя фраза против воли Миниха отдавала горечью, и он счёл за нужное более таких отступлений не делать, а прямо излагать то, что думает. А думал он, что имперские генералы всё это хорошо знали и им следовало выждать исход предприятия, но вместо этого фельдцейхмейстер Неперг привёз известие, что прелиминарные статьи мира уже подписаны. Между тем, как сразу обратил на это внимание Миних, в своём письме Лобкович умолчал об условиях, и фельдмаршалу пришлось вызнавать о них другими путями, иначе он так бы и пребывал в неведении. По убеждению Миниха, это говорило о малом уважении, и он уже без стеснения написал:

«Во-первых, если Белградская крепость должна быть срыта, не есть ли это противное чести условие?

Во-вторых, вместо того, чтоб, имея возможность, оборонять Белградскую крепость, а крепость Орсову просто срыть, обе крепости уступают туркам, так открывая дорогу в Трансильванию.

В-третьих, если правда, что империя уступает Сербское королевство, когда верные союзники везде одерживают победы, то нет ничего противнее интересам обоих наших императорских дворов».

Снова отложив перо, Миних погрузился в размышления. Теперь он думал, что же стало с этим священным союзом, долженствовавшим существовать меж обоих дворов. Со стороны русских берут крепости, но со стороны имперцев их уступают неприятелю. Русские захватывают княжества и провинции, а имперцы отдают неприятелю целые королевства. Русские доводят неприятеля до крайности, а имперцы уступают ему всё, что он захочет, умножая тем его спесь. Русские ведут войну, тогда как имперцы заключают перемирие, а затем и мир. Да ежели б армия императора и впрямь была доведена до крайности, то венский двор при помощи государыни мог заключить приличный мир. Придя к такому заключению, Миних счёл необходимым написать следующее:

«После всего сказанного хочу обратить внимание на то, что моей государыней было за прошедшее время достигнуто:

1. Она без чужой помощи окончила войну в Польше против польских конфедератов.

2. Она в одиночку начала поход против турок, оставив Вене решение – воевать или нет.

3. Её армии взяли крепость Азов, опустошили Кубань и покорили тамошних татар.

4. Завладела Перекопом, дошла до Козлова, Карасубазара, Бахчисарая, разорив всё.

5. Войсками императрицы взята крепость Очаков с её многочисленной артиллерией.

6. Русский флот проделал четыре похода, хотя Азовским морем владел флот турок.

7. Войска императрицы разбили турок, взяли Хотин и полностью покорили Молдову».

Решив для краткости не перечислять других действий, совершённых в пользу венского двора, Миних какое-то время подержал перо в руке на весу и, подумав, как лучше завершить полное скрытых сожалений письмо, по-военному прямо изложил главный вывод:

«Скажу только, что можно было бы смело довериться такой верной союзнице, не прибегая к постыдному и вредному миру. Равно нет веры тому, что венский двор нёс наибольшую тяжесть войны, впрочем, я предоставляю имперцам честь иметь противником самого великого визиря. Что касается нас, то если турки не предложат нам мир на выгодных условиях, я продолжу враждебные действия.

Прошу сообщить мой ответ фельдмаршалу Валлису.

Имею честь быть…»

Фельдмаршал приложил личную печать и, не отрываясь, долго смотрел на резко выделившееся изображение фамильного вензеля. На какой-то момент Миниху снова показалось, что тон письма весьма резок и отдельные формулировки, пожалуй, следовало изменить. Конечно, втайне Миних ещё надеялся, что, несмотря на заключенный цисарем мир, дальше может произойти разное. Тем более что он уже двинул армию к Буджаку, а по окончании похода, никак не желая уходить из Молдавии, решил оставить войска на зимних квартирах вблизи Ясс.

Однако тут висевший над входом полог откинулся, и в шатёр вошёл чем-то явно встревоженный адъютант фельдмаршала полковник Манштейн.

– Что? – Миних оторвался от созерцания письма. – Есть новости?

– Да. – Манштейн сделал шаг вперёд и доложил: – Лазутчики сообщают, что всё турецкое войско, бывшее под Белградом, идёт к нам.

Одного этого было достаточно, чтобы Миних понял: турки нацелились на правый фланг русской армии, расположенной в Молдавии, Восточной Валахии и Бессарабии. Манштейн же, выждав приличную паузу, сказал:

– Ещё получены известия: Вели-паша перешёл Дунай и отрезал корпус Фролова. Казаки пошли назад через Трансильванию, но князь Лобкович никакой помощи им не оказал, провианта не предоставил, а его гусары, назначенные сопровождать бригадира, нападали на отдельных казаков. Как говорит Фролов, было до двухсот таких случаев.

Молча выслушав тягостное сообщение адъютанта, Миних и дальше не произнёс ни единого слова, вот только его рука опустилась на стол, тяжело придавив ладонью уже запечатанный конверт…

* * *

По зимнему времени Петербург полнился слухами. Сначала всех взбудоражила весть, что с турками вроде как замирились и война будто бы кончилась, а потом начали говорить про новую затею: якобы по велению государыни готовится знатное увеселение. И точно, появившиеся на реке в великом множестве работные люди принялись выпиливать изо льда плоские прозрачные плиты, которые свозили в одно место и, уложив друг на друга, поливали водой, отчего они накрепко смерзались. Вскоре стало понятно, что на Неве между Адмиралтейством и Зимним дворцом идёт стройка.

Поначалу возвысились голубоватые стены, позже над ними соорудили опять-таки изо льда кровлю, и получился приличных размеров дом. Толпившиеся на берегу обыватели судачили, что на реке пока тонковатый лёд может провалиться, но зима взяла своё, ударил крепкий мороз, и пустая болтовня прекратилась. Строители же, не теряя времени, принялись обустраивать получившуюся усадьбу, всячески украшая её затейливыми ледяными фигурами, а к тому времени как всё сделали, терявшимся в догадках людям объявили, что быть тут шутовской свадьбе.

Прослышав такое, жадный до зрелищ народ валом повалил к набережным. Грицьку Нероде всё это было страсть как интересно, и он вместе со своим добрым приятелем семёновцем тоже отправился поглазеть на невиданное действо. Морозец был знатный и заставлял теплолюбивого Гриця плотнее кутаться в подбитую заячьим мехом епанчу. Зато его товарищ вроде даже не мёрз, был бодр и только время от времени тёр ладонями раскрасневшиеся от мороза щёки. Удивлённо посматривая на столь привычного к холоду дружка, Нерода старательно застегнул нижнюю петлицу епанчи и спросил:

– Скажи, правда, что государыня столь пышно шута женит?

– Конечно. – Семёновец весело подмигнул Грицю. – Женит она главного своего шута Квасника тоже на шутихе – калмычке Бужениновой.

– И как она, собой видная? – поинтересовался Нерода.

– Скажешь тоже! – рассмеялся семёновец. – Зраку преотвратного. Да ты, может, и сам её видел, вы ж в карауле у дворца стоите.

– Не, случая не было, – покачал головой Нерода и уточнил: – Шуты ж – они весь час при государыне, а мне во внутренних покоях бывать не пришлось.

– Ну, да, это ж само собой, – согласился семёновец и придержал товарища. – Смотри, красота-то какая!

Грицько обернулся и поверх голов толпившихся кругом петербуржцев увидал на реке прямо-таки искрившуюся под зимним солнцем целую ледяную усадьбу. Правда, сам дом с островерхой кровлей был невелик. По обе стороны от крыльца с резным фронтоном чётко выделялось по три окна-ниши, в каждом из которых стояла ледяная статуя. Вдоль всего края крыши тянулась балюстрада, и на ней тоже виднелись ледяные фигуры, но гораздо меньшего размера. А уже рядом с домом высились две четырёхугольные кордегардии, похожие на заострённые пирамиды, и ещё какие-то постройки.

Стремясь получше рассмотреть ледяное диво, оба гвардейца начали проталкиваться через толпу и не без труда добрались почти до ворот усадьбы. Ближе подойти было нельзя, так как лезший вперёд народ сдерживали десятские и сотские, а у дома вообще стоял караул. Но и отсюда было на что поглядеть. Ворота украшали вазы с ледяными растениями, на ветках которых сидели тоже ледяные птицы, а возле дома, высоко задрав вверх хобот, громоздился ледяной слон с вроде как правившим им персиянином, ещё две ледяные персиянки стояли рядом.

Нерода восхищённо рассматривал то одну фигуру, то другую, и тут его кто-то сильно толкнул. Прапорщик недовольно повернулся и увидел стоявшего рядом купца. Что это купец, Гриць решил, оценив богатый лисий малахай и добротный армяк, подпоясанный алым праздничным кушаком. Сам же купец, широко улыбнувшись, совсем по-дружески обратился к гвардейцу, сказав:

– Ты глянь, какое чудо-юдо морское! – и показал на двух больших ледяных дельфинов с широко разинутыми пастями, которые, лёжа с обеих сторон, будто охраняли ворота.

– Да то не особое чудо, – ответно улыбнулся Грицько. – Я, как мы Очаков брали, таких сам в море видел.

– Вон даже оно как! – восхищённо покачал головой купец и весьма уважительно посмотрел на Гриця.

– Ты лучше сюда глянь, чего смастерили-то, – вмешался в их разговор семёновец и кивнул Нероде на стоявшие в ряд под стеной дома ледяные орудия, сделанные в натуральную величину.

Присмотревшись, Грицько безошибочно определил, что это шесть трёхфунтовых пушек и две двухпудовые мортиры.

– Ишь ты как ловко сделаны, даром что ледяные, прямо хоть стреляй, – одобрительно заметил семёновец.

Внезапно раздавшийся трубный глас заставил всех смотреть на слона, из задранного хобота которого неожиданно вырвался водяной фонтан высотой чуть ли не в три сажени. Не понимая, что значит этот сигнал, гвардейцы переглянулись, а так и стоявший рядом с ними купец, сообразив, в чём дело, сказал:

– Не иначе как поезжане едут.

Нерода закрутил головой, ожидая увидеть на льду реки приближающийся кортеж, но купец снова вмешался:

– Тута смотреть нечего, вона толпень какая, надо в город идти, там молодожёны точно по улицам проезжать будут…

Купец оказался прав. Едва гвардейцы, поспешив вслед за своим уже убежавшим советчиком, вышли на Невскую першпективу, как густо толпившийся там люд заволновался, и Нерода ещё издали разглядел слона, вышагивающего по улице. На спине у него высилась клетка, где кто-то сидел, а позже, когда процессия уже шла мимо, прапорщик понял, что за железными прутьями друг против друга сидят новобрачные, лиц которых ему разглядеть не удалось.

Впрочем, особо глазеть на клетку ему было некогда, поскольку за важно идущим во главе процессии слоном потянулась на удивление красочная вереница поезжан. Чуть ли не разинув рот, Грицько провожал взглядом сани, сделанные в виде зверей, морских рыб и странных птиц. Запряжены они были оленями, волами, собаками, верблюдами либо козлами или свиньями, появление которых народ встречал насмешливыми криками и хохотом. Слыша выкрики из толпы, Гриць сообразил, что это едут чуваши, мордва, остяки, самоеды и всякие другие инородцы.

Под общий гомон сани проехали, и Грицько, отвлёкшись, только сейчас заметил, что стоит возле знакомого кабачка у Адмиралтейства. Аппетит на морозе разыгрался, и оба гвардейца, не сговариваясь, отправились туда, где прямо у входа столкнулись со знакомым преображенцем.

– О, а ты тут откуда? – обрадовался семёновец.