Текст книги "На торный путь"

– Это ты о чём? – Поняв, что капитан об этом говорит неспроста, Миних в упор посмотрел на Манштейна.

– Я про солдата Михайлова, который на Перекопский вал первым вышел, – согнав улыбку с лица, напомнил капитан.

– Ну так что, ты прямо говори. – Фельдмаршал нахмурился.

– Солдат Михайлов вовсе не Михайлов. На самом деле он из рода Долгоруких. Государыня велела его пожизненно в солдатском звании содержать, – кратко изложил суть дела Манштейн.

Миних знал, что князья Долгорукие, как и все верховники, были в жесточайшей опале, но фельдмаршал решил держать слово и потому жёстко сказал:

– Это моё дело, – а затем, обрывая ненужный разговор, деловито спросил: – Генералы здесь?

– Так, ваше высокопревосходительство, здесь, – поспешил ответить Манштейн и, сообразив, что угодил впросак, пождал губы.

Генералы ждали Миниха в ханском саду возле устроенного тут фонтана. Капли воды, словно отсчитывая время, мерно падали в мраморную чашу. Какое-то время фельдмаршал следил за их парением и только потом обратился к генералам:

– Полагаю, следует идти на Кафу… Что скажете?

Генералы переглянулись, и первым высказался Магнус Бирон:

– Диверсия на Акмечеть ничего не дала. Город сожгли, но бывший там калга сбежал. Опять же удравший из плена грузин показывает: турки ушли в Кафу, а татары в горах укрылись.

Миних, посылавший отряд в Акмечеть, чтобы захватить пребывавшего там татарского военачальника, ничего не сказал и посмотрел на генерал-майора Лесли, а тот, поняв невысказанный вопрос, негромко заметил:

– Окрестности Кафы опустошены.

Было ясно: турки ждут нападения, и тогда генерал-поручик Измайлов решил высказаться прямо:

– В армии нашей убыль большая, к тому же от этой клятой жары солдаты ослабли и теперь еле ноги передвигают.

Миних окинул взглядом внимательно смотревших на него генералов и понял: поскольку на Кафу идти нельзя, надо возвращаться к Перекопу…

* * *

Начальник её величества собственной Тайной разыскных дел канцелярии генерал Ушаков стоял, опершись о бревенчатый парапет набережной, и смотрел на недавно одетые камнем равелины Петропавловской крепости, раскинувшейся на другом берегу Невы. Из-за стен бастионов, грозно ощетинившихся пушками, виднелись гребни крыш внутренних строений, увенчанные взвившимся высоко в небо посверкивающим на солнце шпилем собора. Левее, на Флажной башне Нарышкинского бастиона, полоскался уже поднятый по утреннему времени гюйс.

День обещал быть погожим, тянувший над водой ветерок освежал и вроде как располагал к созерцательности, но мысли начальника Тайной канцелярии, приученного за долгие годы службы, начатой ещё при государе Петре Алексеевиче, к порядку, были заняты другим. Хотя с той бурной декабрьской ночи прошло много времени, дело верховников ещё шло. Головина отправили на Соловки, а его сына сослали в Берёзов, Долгорукий топтал камеру Шлиссельбургского застенка, и только старик Голицын, коему было уже за семьдесят, пока оставался в своём имении Архангельском.

Однако раздумья генерала были прерваны. На бастионе за рекой прозвучал сигнальный выстрел, и Ушаков, оттолкнувшись от парапета, поспешил к пристани, так как дом, где разместилась Тайная канцелярия, после переезда из Москвы находился на территории крепости. Личный разъездной бот перевёз Ушакова через Неву, и генерал, пройдя через ворота, охраняемые караульными, направился к канцелярским палатам. Тут, встреченный у дверей адъютантом, он поднялся к себе и сел за рабочий стол. Обстановка здесь была конечно же не дворцовая, и только генеральское кресло лоснилось вытертыми до блеска кожаными подлокотниками.

Со своего места Ушаков видел через окно чисто прибранный плац, на котором обычно строился гарнизон крепости, чтобы вести учения по артикулу. Сейчас плац был пуст, и генерал, мельком глянув в окно, вызвал своего особо доверенного секретаря Хрущова. Верный помощник явился тотчас и, остановившись за три шага от стола, преданно посмотрел на начальника. Ушаков окинул его взглядом и первым делом задал свой дежурный вопрос:

– Ну, излагай, что есть нового?

Секретарь было напрягся, а затем, не заглядывая ни в какие бумажки, выложил:

– Посол гишпанский герцог де Лириа вельми приветно о нашей государыне в своём донесении писать изволил.

– Хорошо, что он там писал, представишь отдельно, порадуем государыню. Однако то, что послы касательно войны нашей пишут, выделяй особо, – напомнил Ушаков и спросил: – Ещё что?

– Ещё преображенцы и семёновцы ропщут, недовольны, что почитай все высшие офицеры – иноземцы. Опять же на войну идти желания не выказывают.

– А зачем ходить? Им и тут вольготно, – усмехнулся начальник. – Пообжились в Петербурге. На что идти?

– Раньше гвардейцы вроде как охотно ходили, а тут… – не договорив, осторожно предположил секретарь.

– Им благ хочется, – кратко пояснил Ушаков и, поразмыслив, добавил: – Блага все от государя, а коль государь на войне – значит, и они там.

Хрущов уразумел намёк на Анну Иоанновну и всё же рискнул возразить:

– Однако измайловцы желают… – начал было Хрущов, но, заметив мелькнувшее на лице начальника недовольство, тут же сменил тему, сообщив: – Ещё преображенцы в кабаке по поводу извещения про свинью ёрничали…

Генерал молча кивнул, он помнил, как по возвращении Анны Иоанновны с охоты, затянувшейся на целую неделю, газета «Санкт-Петербургские ведомости» писала: «Всемилостивейшая государыня изволила потешаться охотой на дикую свинью, которую изволила из собственных рук застрелить». В глубине души Ушаков и сам думал, что стрельба по свиньям – не царское дело, а пристрастие государыни к стрельбе в глубине души осуждал, но предпочитал помалкивать, поскольку слово не воробей.

Не желая ничего говорить об этом, Ушаков выждал паузу и спросил:

– Из Архангельского что?

Секретарь весь подобрался и деловито изложил:

– Старый Голицын безвылазно пребывает в имении, читает книжки.

– Вот только что читает… – глубокомысленно заметил начальник и умолк.

Ушаков знал о стремлении верховника ввести иное правление и просто не понимал, как это можно ограничивать монарха, а править не только в Сенате, но вдобавок слушать некий парламент из дворян, горожан, крестьян и лиц духовного звания. Впрочем, обсуждать такое с помощником Ушаков не собирался и, кивком отпустив секретаря, задумался. После того как генерал-майор подал Анне Иоанновне челобитную с просьбой принять самодержавство, он вошёл в силу, как начальник Тайной канцелярии получил право доклада государыне и сейчас решал, с чем отправляться во дворец.

Надумав в конце концов ехать, Ушаков встал с кресла и, никем не сопровождаемый, пошёл к крепостным воротам. Оттуда всё тот же разъездной бот, как обычно, отправился по Неве, плывя мимо парадного фасада Летнего дворца, причём даже с реки сквозь большие зеркальные окна можно было разглядеть его богатое внутреннее убранство. Сам же Летний дворец был построен прямо на речном берегу. Это было длинное, всячески украшенное одноэтажное здание, у боковых крыльев которого возле спусков к воде стояли четыре вызолоченные царские яхты.

Караул, стоявший у ворот Летнего сада, беспрепятственно пропустил начальника Тайной канцелярии, и он, бывавший здесь неоднократно, спокойно пошёл по аллее, привычно держась в стороне от окон Садовой анфилады. В саду было много украшавших его статуй, боскетов и фонтанов, но они Ушакова не интересовали. Правда, генерал отметил, что включавшиеся от случая к случаю фонтаны не работают и, значит, важных гостей во дворце нет. Не было сейчас и той напряжённой тишины, когда в саду специально выпускают птиц, на которых пожелала охотиться Северная Диана, как льстиво называли Анну Иоанновну зарубежные гости.

Вход в жилую часть дворца был прямо из сада, и через малый подъезд Ушаков без труда попал во вседневную, разукрашенную дорогой драпировкой, опочивальню царицы. Отвесив глубокий поклон и поприветствовав Анну Иоанновну:

– Поздорову ли почивала государыня-матушка? – всем своим видом показывая готовность услужить, Ушаков исподволь огляделся.

Вокруг одетой в летнее шёлковое платье Анны Ионновны крутились и безумолчно болтали всякий вздор шуты, но вид у неё был утомлённый, и Ушаков про себя отметил, что, похоже, вчерашнее шумство во дворце затянулось. Увидев начальника Тайной канцелярии, государыня поначалу настороженно глянула на него, потом выслала из опочивальни сразу притихших шутов и, самолично закрыв дверь в фрейлинскую, со скрытым беспокойством спросила:

– Ну, с чем заявился?

– Да покаместь, государыня-матушка, всё тихо, – поспешил заверить её Ушаков. – Голицын в своём Архангельском тихо сидит, книжки читает.

Услыхав про главного верховника, Анна Иоанновна сверкнула глазами:

– Небось, опять задумал чего-то такого… Он сам в своих писаниях что за правление учинить-то ладил?

– Швецкое, государыня-матушка, – напомнил Ушаков.

– Швецкое, – зло повторила Анна Иоанновна и тихо, но со значением произнесла: – Ты, генерал, присмотрись-ка получше, нет ли чего такого…

– Сделаем, государыня-матушка, – сразу уразумев, о чём речь, со всей преданностью пообещал Ушаков.

Лицо Анны Иоанновны просветлело, и она усмехнулась.

– А теперь говори, сам-то по какому делу?

– Да то, матушка, дела воинские. – Ушаков вздохнул. – Фельдмаршал Миних генерала Гейна в рядовые драгуны за нерадение произвёл.

– Ай, молодца фельдмаршал! – неожиданно рассмеялась Анна Иоанновна. – Правильно сделал, я деньги зря платить не хочу.

– Так, матушка, – растерялся начальник Тайной канцелярии. – Только как бы иноземцы, что у нас служат, не того…

– Ништо, потерпят! – резко оборвала его Анна Иоанновна и, видимо, вспомнив митавское житьё, с усмешкой сказала: – Им там, в ихних герцогствах да королевствах, и жрать нечего, дров и тех нет, немытые ходят.

– Оно так, – поспешно согласился с государыней Ушаков и после короткой паузы заявил: – Вот только Миних ещё одно непотребство учинил. Солдата Михайлова, который на самом деле Долгорукий, за доблесть в офицеры произвёл.

– В прапорщики, значит. – Анна Иоанновна нахмурилась и вдруг спросила: – А власти у такого офицера сколь много?

– Да, почитай, нету, – заверил её Ушаков. – Стой при знамени и, ежели в сражении уцелеет, то может следующий чин получит.

– При знамени, говоришь, – наморщив лоб, государыня подумала, а потом махнула рукой. – Ладно, Миних – это Миних, пущай прапорщик Михайлов при знамени будет, но чтоб грамоте его не учить!

Анна Иоанновна строго глянула на Ушакова, чтоб удостовериться, всё ли тот уяснил как надо, а затем, открыв дверь в комнату, где сидели фрейлины, крикнула:

– Девки, пойте!

И тогда Ушаков, поняв, что аудиенция окончена, попятился к двери…

* * *

Генерал-фельдмаршал Пётр Ласси спешил к Азову. Его запряжённая четвернёй карета, раскачиваясь, как рыбачья лодка, быстро катила не по хорошо накатанной дороге, а скорее по истоптанной копытами сакме. Ласси, совсем недавно получивший столь высокий чин, горел желанием доказать, что его возвысили не зря, и приказал ехать не вдоль Украинской оборонительной линии, а гнать прямиком через степь. Вдобавок его сопровождал только отряд ландмилиции, где-то человек сорок, и по большому счёту в Диком поле, где сейчас рыскали татары, столь смелый поступок граничил с безрассудством. Впрочем, фельдмаршал верил в счастливую звезду и, раскачиваясь на кожаных подушках, решал, что надо предпринять, дабы взять город.

С весны Азов находился в осаде, и поначалу там всё шло неплохо. Войско было собрано в крепости Св. Анны, и его авангард, вышедший ещё затемно, внезапно напал на две каланчи, преграждавшие путь по реке. Одно укрепление было взято штурмом, из второго турки ушли сами, открыв русским судам свободный ход к морю. Войско, беспрепятственно подойдя к Азову, тут же начало фортификационные работы, блокируя город с суши, а передовой форт Лютис отряженная для этого дела команда вообще захватила одним ударом с налёта.

Однако, как оказалось, гарнизон города был чуть ли не многочисленнее осадного войска, и турки немедленно этим воспользовались, начав дерзкие вылазки. Так, по первости они чуть не захватили армейский обоз, и их удалось отбить с великим трудом. В другой раз почти тысяча янычар ударила по строящимся редутам, едва не сбив оттуда осаждающих. После этого, через малое время, из города вышел весь гарнизон, чтобы окончательно прогнать русских, но предусмотрительно посланные в засаду казаки нанесли решительный удар, заставив турок вообще отказаться от вылазок.

Неожиданно фельдмаршала, строившего планы осады, отвлекли крики кучера, принявшегося вдруг остервенело погонять лошадей. Мысли Ласси враз прервались, и он ощутил некое беспокойство. Карета мчалась всё быстрее, и Ласси, глянув в заднее окошечко, был удивлён, не увидев своего конного эскорта. Правда, пыль, взбитая несущейся упряжкой, столбом поднималась на дороге, не давая разглядеть, что там делается сзади.

Кучер снова принялся орать, и фельдмаршал, пытаясь узнать, что же такое происходит, попробовал выглянуть наружу. В этот самый момент заднее колесо, не выдержав бешеной гонки, разлетелось. Ласси ещё успел увидеть откатившийся в сторону перекошенный обод, и карета, сразу осев набок, остановилась, загородив дорогу. Фельдмаршала резко бросило вперёд, он ударился о стенку грудью, а затем, вышибив заклинившуюся дверь, наконец-то сумел высунуться.

Поначалу Ласси не понял, что творится. Кучер куда-то исчез, одна из лошадей, запутавшись в упряжи, упала и, силясь подняться, бьётся на земле, а форейтор передней пары лихорадочно режет ножом постромки. Фельдмаршал повернул голову и вздрогнул. Рассыпавшись по степи, к дороге неслись татары, причём большая их часть отчего-то забирала в сторону. Ласси схватил бывший при нём пистолет и одним прыжком выскочил из кареты, но сделать ничего не успел.

Какой-то прыткий татарин, вывернувшись откуда-то сбоку, взмахнув саблей, срубил форейтора и закрутился рядом, видимо сообразив, что может захватить важного пленника. Ласси пальнул чуть ли не в упор, татарин, выронив саблю, завалился в седле, а его испуганный конь порскнул в сторону. Фельдмаршал метнулся к упряжке, схватил за недоуздок лошадь форейтора, рывком оборвал надрезанные постромки и вскочил в седло. Он с места погнал намётом, а когда обернулся, то увидел, что с десяток подскакавших татар не гонятся за ним, сбившись возле кареты…

После такой встряски удачно избежавший опасности фельдмаршал предпочёл больше не рисковать и дальше ехал только вдоль укреплённой линии, что и позволило ему спокойно добраться до Азова, где Ласси, едва прибыв, созвал к себе генералов, руководивших осадой. На этом совещании выяснилось, что под Азовом никто не сидит сложа руки, к городу чуть ли не ежедневно подходят войска, ожидается прибытие артиллерии и в предвидении штурма роют сапу.

Однако, осмотрев лагерь сам, Ласси убедился, что всё далеко не так ладно, и вечером у себя в шатре фельдмаршал, стоя возле стола с разложенной на нём картой Азова, корил слушавших его генералов:

– Я хочу знать, господа, отчего везде недосмотр. Провианта мало, ружей не хватает, мундиры и те не у всех. Про иррегулярные части и говорить нечего, они не токмо для боя, а и для простых работ негодны.

Генералы мялись и в оправдание утверждали, что шли к Азову в спешке, что тыловые службы неповоротливы, а подвоз в опасении татар, которые, против ожидания, не сели в осаду, а кружат по степи, плох. Ласси и сам понимал, особой вины генералов нет, а потому, дав понять, что требует порядка, тут же их обнадёжил:

– Думаю, положение скоро улучшится, всё нужное на подходе.

Ласси оказался прав. Буквально через два дня контр-адмирал Бредаль по Дону привёл к Азову караван, доставивший провиант и амуницию. Особо порадовало фельдмаршала прибытие четырёх прамов. По большому счёту прам кораблём не был, походя больше на плавучий ящик, в стенках которого проделаны орудийные порты. Зато на каждом из них было до сорока пушек, и Ласси распорядился, подведя прамы к берегу, немедля начать бомбардировку города. Затем фельдмаршал, обсудив с контр-адмиралом ситуацию, назидательно сказал:

– Прежний опыт проведённых кампаний показывает: пока к Азову есть доступ с моря, город не взять.

На что Бредаль уверенно заявил:

– Мои галеры не пропустят в гавань ни одной посудины.

Фельдмаршал, обнадёженный адмиралом, решил, что пора брать расположенный вне города турецкий редут, который сильно мешал осаде. Выделенный для этого отряд пехоты, поддержанный казаками, укрепление взял, но турки, обеспокоенные потерей столь выгодной позиции, сделали вылазку, и янычары было отбили редут. Однако Ласси тут же выслал поддержку, и после ожесточённой схватки турок загнали обратно в город. В опасении таких внезапных вылазок Ласси распорядился: «Все, кто на земляных работах, чтоб при оружии были», – после чего устройство ложементов, рытьё траншей и установка пушек были со всем поспешением продолжены.

Вскорости батареи вкупе с прамами стали денно и нощно забрасывать крепость бомбами, и Ласси начал всячески торопить ведение сапы, но тут к фельдмаршалу с тревожной вестью прибыл контр-адмирал Бредаль, доложивший, что с моря подошёл турецкий флот, капудан-паша которого явно намерен идти к Азову. Выслушав сообщение, фельдмаршал сказал:

– Насколько мне известно, по весне в гирло Дона нанесло столько песка, что кораблям хода там нет.

– Да, в эту весну так, – согласился Бредаль, однако, поразмыслив, добавил: – Но большие лодки пройдут.

– Но было обещано: ни одной посудины… – напомнил Ласси.

– Если турецкие суда, которые ждут высокой воды, не смогут одолеть гирло, так и будет, – заверил контр-адмирал.

Опасения Бредаля были напрасны. Все попытки капудан-паши оказались тщетными, и он, не сумев хоть чем-то помочь Азову, ушёл в море. Тогда раздосадованные неудачей капудана турки сделали новую вылазку и имели успех. Выбив русских с позиций, они тут же принялись засыпать траншеи, и неизвестно, чем бы всё кончилось, но вблизи оказался сам Ласси. Фельдмаршал лично возглавил контратаку и так увлёкся, что оторвался от строя, а затем, очутившись в окружении турок, едва не угодил в плен. При этом Ласси получил пулю в ногу и заметил, что ранен, лишь увидав кровь, стекавшую на крыло седла. Фельдмаршалу помогли слезть с лошади, но он успел отметить, что в результате боя захвачена позиция всего в двадцати шагах от палисада и, только приказав: «Тут ставить батареи!» – разрешил нести себя в шатёр.

В последующие дни шла жесточайшая бомбардировка Азова. Турки, видя, как близки осадные траншеи, вели непрерывные вылазки, но Ласси приказал удвоить охрану и дальше рыть сапу, уже подходившую к гласису. Всё говорило: русские не отступятся, и тут одна бомба, угодившая в пороховой погреб крепости, вызвала взрыв, разрушивший сразу сотню домов, ускорив развязку. Фельдмаршал решил, что пора, и приказал начинать.

Тысяча солдат, поддержанная огнём прамов и батарей, в полночь пошла на штурм. Турки упорно сопротивлялись, но даже подрыв двух контрмин им не помог, и они отступили, бросив орудия. Наутро осаждённые выслали парламентёров, и уже днём сам азовский паша Мустафа-ага коленопреклонённо вручил фельдмаршалу Ласси, ещё не совсем оправившемуся после ранения, ключи от города…

* * *

До конца не высушенные дрова разгорались плохо, однако под стоявшими костром полешками уже собрался жар, и оттуда всё чаще поднимались язычки пламени, которые, скользнув вверх, пускали сизый дымок, уходивший в каминное устье. День выдался необычно холодный, с севера, затянув всё небо, наползли тучи, и князь Голицын ощутил неосознанную тревогу. Он велел растопить камин и теперь, сидя в мягком гамбургском кресле, глядел на огонь, а возле него, привалившись боком к хозяйским ногам, лежал огромный лохматый меделян[27]27
  Меделян – вымершая древнерусская порода собак. Относится к группе молоссов и догов. Использовалась при травле и охоте на медведя.


[Закрыть].

За окном, в котором небольшие стёкла на старомосковский лад были взяты в мелкий переплёт, виднелись службы, но князь туда не смотрел, он и без того знал, что там да как. Правда, Архангельское было не родовым владением, а благоприобретённым, однако Голицын, купивший усадьбу тридцать лет назад, привык к ней, и хотя сам дом оставил как есть, внутреннее убранство сменил. Теперь мебель была германская, на полу лежал дубовый паркет, камин синел голландскими изразцами, а на стене висела картина, изображавшая Амстердамскую гавань.

Сыроватые дрова наконец-то разгорелись, и в камине заплясали яркие языки пламени. Голицын любил смотреть на огонь. Такое созерцание настраивало на определённый лад, повседневные дела затушёвывались, и князь погружался в размышления. Вот и сейчас он начал думать, что было недавно, и тут его особо волновали судьбы верховников, с коими он замышлял великое дело, которое, по твёрдому убеждению князя, сулило в случае благоприятного исхода сделать Россию схожей с иными просвещёнными державами.

Крутовато обошлась с верховниками новая государыня, ох, как круто! Они ведь особо не собирались ограничивать племянницу Петра. Уж на ассамблеи, машкерады да на итальянских комедиантов, не говоря о прочих женских прихотях, деньги бы нашлись. Танцуй, развлекайся и, как говорится, живи в своё удовольствие, а вот что до дел державных, так то – иное, тут одному малоопытному человеку, да ещё с кондачка, никак нельзя. Дельный совет от людей знающих завсегда нужен, и примеров тому, даже в последнее время, было предостаточно.

Взять хотя бы этого шведского сумасброда – короля Карла. Против него была коалиция: Дания, Польша, Россия. Короля пытались отговорить, но он начал войну, причём весьма удачно. Сначала заставил Данию капитулировать, потом разбил войско царя Петра под Нарвой, а напоследок, прогнав короля Августа из Польши в Саксонию, вынудил его к сдаче. Казалось бы, чего больше? Скорее заключай для своей страны самый выгодный мир, так нет! Блестящий триумф вскружил голову, и юный король, полезши в европейскую политику, утратил всё.

Или взять того же Петра Алексеевича. Война на юге успешно завершена. Взят Азов, выход к морю получен. Начата Северная война. Поначалу неудачная, но затем крепость и порт на Балтике, полтавская победа, триумф. И тут царь, соблазнившись посулами молдавского господаря, начинает ещё одну войну. Две войны сразу – это опасно. Но поход против турок начат, и вопреки многим увещеваниям царь переходит Прут, а результат? Обещания господаря – пшик, поддержки из Молдавии и Валахии нет, войско прижато к реке, и Пётр, едва избежав плена, всё возвращает туркам…

Так что, по всему судя, хорошему правителю влиятельных советчиков иметь надобно. Хотя бы одного-двух. Вот только такие, как Бирон, для такого дела никак не годны. Ведь почему он, князь Голицын, ставил герцогине Курляндской условие: Бирона не брать. Да потому, что тот озабочен лишь своим достатком, той же Курляндией, а России чужд. Конечно, в недавней польской заварушке он ратовал за избрание королём Августа и был против Станислава. Но из-за чего? Да из-за того только, что он, как вассал Польши, мог угодить во франко-российские противоречия.

Конечно, фавориты бывают всякие, и они, князья Голицыны, тут не последние. Взять хотя бы князя Василия, сердечного друга царевны Софьи. Вот он точно не рвался до богачества и славы, а хотел благоденствия державы. Обо всём князь Василий думал. И о том, чтоб людишек московских из дикого дремучества вывести, народ просвещённым сделать, хозяйствовать научить. О приращении земельном тоже не забывал. И опять же не для себя. И войной на Крым пошёл не ради лишь обуздания татарского хана, а чтоб благодатное Дикое поле к землепашеству приобщить.

И воевал князь Василий осмотрительно, хоть и обвиняли его за поход на Крым нещадно. А вот стоило ли тогда через Перекоп ломиться? Ведь говорил же выкупленный из татарского плена шляхтич Поплонский, что хан вообще хотел пропустить русское войско через Ор-Кап, дабы оно потом сгинуло в голой крымской степи от жары и безводья. Вот только понял князь ханский замысел и не стал штурмовать Перекоп, а вместо того решено было строить малые крепости, отрезая татарам путь в Дикое поле. Жаль, не хватило времени князю, а то б всё иначе было…

А вообще воевали тогда совсем не плохо и уж точно не так, как потом судачили про поход князя Василия. Конечно, генерального боя с татарами у него самого не случилось, но во время первого Крымского похода его генерал Касогов разгромил Белгородскую орду, взял Очаков и уже приступил к строительству крепости на Черноморском побережье, одной из тех, что собирался учредить против Крыма князь Василий. А ещё до этого Касогов показал, как надо воевать, взяв Азов. И флот он строил под Воронежем, и десант в Крыму ещё тогда высаживал…

Сейчас же, похоже, фельдмаршал Миних в своём рвении прошлого не учёл и вроде как опять на те же грабли наступил. Ну хорошо, Ор-Кап немец с малыми потерями взял, но чего он со своим войском через степь по самой жаре пёрся? Да и после от Перекопа вглубь Крыма по безводью пошёл да вдобавок про тамошнюю бескормицу позабыл. Оно вроде как и успех фельдмаршальский. За Перекоп вышел, Гезлёв взял, турок оттуда выгнал, потом дальше двинулся, чтоб в Бахчисарае ханский дворец спалить. Ну и что? Хан в горах отсиделся, а Миниху возвращаться пришлось…

Внезапно меделян, толкнув мохнатым боком хозяйское колено, приподнялся на передних лапах и стал смотреть на окно. Собачьи уши приподнялись, тёмные уголки губ нервно вздрагивали, и князь понял: пёс учуял чужого. Голицын прислушался и уловил долетавший снаружи неясный шум. Князю показалось, что он вроде бы различает конское всхрапывание и звяканье сбруи. Ход мыслей был безнадёжно оборван, и, сердито хмурясь, Голицын подошёл к окну, чтобы через мутноватое стекло глянуть на двор. Да, у крыльца стояла упряжка, и кто-то незнакомый вылезал из возка.

Князь ещё не успел отойти от окна, как в дверь влетел служка и, глядя на Голицына перепуганными глазами, доложил:

– Приехали… Сюда идут…

Сам князь, неотрывно следивший за приезжими, видел только одного и потому несколько удивлённо спросил:

– Много?

– На трёх возках… – начал было пояснять служка, но, услыхав у себя за спиной приглушённые голоса, поспешно исчез.

Впрочем, Голицын в пояснениях уже не нуждался. Не иначе как государыня Анна Иоанновна таки снова вспомнила о нём… Неясно было только, что на этот раз понадобилось императрице. Однако додумать что-либо князь не успел, так как совсем рядом загрохотали тяжёлые шаги и в комнату без стука вошёл приземистый человек, одетый в простой дорожный кафтан. Голицын ожидал, что следом за этим незваным визитёром к нему вломятся ещё несколько таких же нахальных, но больше никто не входил, и тогда князь коротко бросил:

– Кто таков?

– Тайной канцелярии секретарь Хрущов, – с особым значением представился непрошеный гость и после недолгой паузы как-то преувеличенно буднично добавил: – За тобой я, князь. Велено тебя в Санкт-Петербург доставить.

Голицын поджал непроизвольно вздрогнувшую губу. Где-то в глубине души он всё же надеялся, что с оглядки на его возраст Анна Иоанновна ограничится лишь высылкой бывшего верховника сюда, в Архангельское, но теперь стало ясно: это не так, – и пересилив себя, князь глухо спросил:

– Что, по старому делу?

– О нём более речи нет, – преувеличенно бодро заверил Голицына посланец Тайной канцелярии и умолк.

Конечно, князь ему не поверил, но, как ни странно, Хрущов сказал правду. Теперь Голицына было решено обвинить в злоупотреблениях по службе и мздоимстве…

* * *

Глава дипломатического ведомства, а по сути российский канцлер, граф Остерман нервно расхаживал по Кабинету – так называлась особая зала в Летнем дворце, где принимали иноземных послов, – и время от времени косился на окно, выходившее в Летний сад. Через зеркальное стекло было видно, как непрекращающийся дождь чуть ли не струями заливает садовые статуи, и граф, ожидавший австрийского посланника, испытывая оттого некоторое беспокойство, отправил к воротам секретаря со строгим наказом: немедля известить о прибытии важного гостя.

Канцлер понимал: австрийский дипломат прибыл неслучайно – и, меряя зал шагами, прикидывал, о чём пойдёт разговор. Сам Остерман вёл себя крайне предусмотрительно и благодаря этому сумел избежать многих неприятностей. Так, даже тогда, когда верховники подняли шум, граф сказался больным и в результате занял при новой государыне высокий пост. И против войны с Турцией канцлер поначалу возражал, предлагая считать, что это напали только татары и именно их следует наказать, отправив в набег кавалерийский отряд, дабы по возможности разорить Крым. Однако, едва получив наказ, граф послушно выступил с манифестом об объявлении войны.

Теперь же, когда означенная война шла весьма успешно, граф не без основания предполагал, что Австрия тоже собирается предпринять какие-то решительные шаги и имеет желание о них уведомить. Впрочем, в благожелательной позиции австрийского двора граф был уверен, достаточно вспомнить, что это именно Австрия выступала посредником при последней попытке урегулировать отношения между Россией и Портой. Правда, из тех попыток ничего не вышло, но винить в том австрийцев у Остермана оснований не имелось, и сейчас он жаждал поскорее узнать, с чем же прибыл в Санкт-Петербург посланник Габсбургов граф Остейн.

Нетерпение канцлера уже достигло предела, когда давно ожидаемый и сейчас насквозь мокрый секретарь без стука буквально влетел в залу и, глядя на Остермана перепуганными глазами, выпалил:

– Скандал!.. Дипломатический скандал!..

– Какой скандал? – сразу севшим голосом спросил Остерман.

– Граф Остейн отказывается идти во дворец, – ещё задыхаясь от бега, пояснил секретарь и наконец-то догадался сдёрнуть с головы промокшую шляпу.

– Это ещё почему? – искренне удивился Остерман.

– Караул графских слуг в сад пройти не пускает, а тут дождь, – едва переведя дух, выложил секретарь.

– Вон оно что… – с облегчением протянул граф и, сопровождаемый секретарём, немедля вышел из Кабинета.

Канцлеру стало ясно: всё упиралось в запрет государыни пускать в сад людей подлого звания, и австриец, видимо не желая мокнуть, просто упёрся. Однако, как бы там ни было, из создавшегося положения следовало выйти с честью, и Остерман, забрав с собой десяток караульных солдат, нёсших над ним развёрнутый балдахин из парусины, хорошо прикрывавший от дождя идущего по садовой дорожке графа, проследовал к главным воротам Летнего сада.

Картина, которую Остерман застал у главного входа, была именно такой, какую он и предполагал. Караульные солдаты вместе с офицером прятались под навесом у полосатой караульной будки, а прямо на дороге стояли упряжка с мокнущими в сёдлах форейторами и карета, где спасался от дождя имевший надутый вид полномочный австрийский посланник граф Остейн. Велев солдатам поднести балдахин впритык к карете, Остерман сам открыл дверцу и рассыпался в любезностях: