Текст книги "На торный путь"

– Зер геерте[28]28
  Глубокоуважаемый.


[Закрыть] герр посол, я приношу свои искренние извинения за нераспорядительность моего секретаря. Этот так неожиданно поливший дождь…

Говоря о неожиданности петербургского дождя, Остерман старательно прятал усмешку. Он отлично понимал, что, если герр ботшафтер[29]29
  Посол.


[Закрыть] никуда не уехал, продолжая ждать, сидя в карете, следовательно, ему крайне необходимо получить аудиенцию, а о каком-либо дипломатическом скандале не может быть и речи. Позже, дружески поддерживая графа Остейна под локоток, граф Остерман вёл австрийца по залитой дождевой водой аллее, не прекращая при этом поток извинений:

– Дело в том, дорогой граф, что это сад государыни, а наша императрица любит гулять в одиночестве, и сами понимаете…

Граф Остейн всё понимал и был явно доволен своим демаршем. Как бы там ни было, а у ворот его встретил сам канцлер, и значит, он – полномочный посол австрийского двора – сумел сохранить престиж. А граф Остерман под свои медоточивые речи провёл австрийца в Кабинет и там, извлёкши из резного поставца бутылку рейнского, самолично наполнил объёмистый бокал, примирительно сказав:

– Выпейте, дорогой граф, я полагаю, вино не повредит…

Остейн послушно отпил глоток и закрутил головой, только сейчас обратив внимание на идущее откуда-то снизу тепло. Остерман сначала не понял, в чём дело, но затем, догадавшись, что же так заинтересовало посла, любезно пояснил:

– Во все комнаты дворца по особым продухам идёт тёплый воздух, при нашем холодном климате иначе нельзя.

– Да, да, именно поэтому вы и взяли Бахчисарай, – шутливо, но в то же время достаточно многозначительно усмехнулся Остейн, отодвигая бокал.

Поняв, что столь необходимый серьёзный разговор начинается, канцлер без всяких улыбок сказал:

– Государыня Анна Иоанновна твёрдо решила продолжать дело царя Петра, и я смею надеяться на дружеское расположение австрийского двора.

– Смею заверить, что именно поэтому я сейчас здесь, – мгновенно оставив шутливый тон, ответил посол.

– Тогда позвольте узнать, – вкрадчиво поинтересовался Остерман, – каковы дальнейшие планы цисаря?

– Мне велено сообщить… – Остейн гордо вскинул голову. – В ближайшее время Австрия объявит войну Турции!

– О, так это же значит, что теперь мы будем союзниками? – Остерман не счёл нужным скрывать охватившую его радость и сразу перешёл на деловой тон: – Что требуется от нас?

– Для начала я хотел бы как можно полнее выяснить ваши ближайшие цели в предстоящей кампании, – сказал Остейн.

– Ну что ж… – Остерман сделал паузу. – Дальнейший ход войны предугадать трудно, но, судя по всему, она будет успешной. И конечно же, мы обязательно вернём то, что было потеряно после неудачного Прутского похода.

– Так, полагаю, это будет весьма справедливо. – Австриец важно покивал головой и доверительно сообщил: – Я уполномочен передать государыне Анне Иоанновне, что нашей целью будет Белград…

Услыхав столь откровенное заявление, канцлер вместе с креслом придвинулся ближе к посланнику и приготовился слушать. Когда же, закончив многообещающую беседу и проводив графа согласно этикету (благо мелкий затяжной дождь наконец прекратился), Остерман собрался идти с докладом к императрице, в зал без стука вошёл начальник Тайной канцелярии Ушаков. Остановившись в дверях, он дружески приветствовал канцлера:

– Андрей Иванович…

На что Остерман прямо-таки радостно взмахнул руками:

– Андрей Иванович…

Порой оба сановника именно так встречали друг друга, поскольку их имена-отчества были одинаковы, только Ушаков получил их от рождения, а Остермана так нарекла ещё царица Прасковья, мать Анны Иоанновны. Пройдя в залу и плотно усевшись в кресло, Ушаков с усмешкой предположил:

– Да ты, никак, к государыне с докладом собрался. Так ты не спеши. Я уж ей рассказал, как ты австрийцу защиту от дождя на багинетах преподнёс.

– И что государыня? – насторожился Остерман.

– Изволила смеяться. – Ушаков улыбнулся, и у канцлера отлегло от сердца: как-никак, а червячок сомнения за столь плотную встречу посла точил Остермана.

Начальник Тайной канцелярии какое-то время многозначительно помолчал и лишь затем выложил, с чем пришёл.

– Ты, Андрей Иваныч, пожалуй, вот что учти. Нам с польской стороны наступать не получится, а то как бы сторонники Лещинского бучу не начали. А что до австрийцев, то они не токмо на Белград нацелились, а и про Молдавию с Валахией промеж себя толковать начали.

– Это точно? – несколько удивился Остерман (в разговоре граф Остейн даже не поминал Молдавию или Валахию) и, вопросительно посмотрев на Ушакова, быстро спросил: – Откуда знаешь?

– Знаю, Андрей Иваныч, знаю. Служба у меня такая, всё знать велено. – И Ушаков с прежней усмешкой потянулся за стоявшей на столе бутылью рейнского…

* * *

Крутившая вдоль дороги позёмка гнала с полей снег в левады, и, хотя ветер дул не сильно, Грицько на всякий случай прятал щёки за воротник тулупа – ходить по родному селу с обветренной рожей у прапорщика желания не было. Съезжая по редким наледям в стороны, розвальни, увлекаемые доброй парой коней, легко скользили хорошо накатанным зимником. Идущие ровной рысью лошади временами начинали фыркать, и тогда над их головами курился вылетающий из ноздрей пар. Порой и Грицько таким же паром начинал дышать на стынущие руки, а затем, спасая их от мороза, поглубже втягивал в отвёрнутые рукава тулупа.

Вообще-то прапорщику повезло. После рождественских кутежей в столице вышло некоторое затишье, и, воспользовавшись им, Нерода испросил себе отпуск. Конечно, дорога была утомительно долгой, почти целыми днями приходилось ехать, но сейчас она наконец-то заканчивалась, и Грицько всё нетерпеливее поглядывал на маячившую у него перед глазами спину возницы. Лежать было зябко, хотелось размяться, но Нерода не останавливал нанятого им за полтину мужика, тем более что до дома оставалось каких-то вёрст двадцать, и Грицю начинало казаться, будто он узнаёт родные места.

Правда, узнать было трудновато. Покрытые летом зеленью увалы выглядели неприветливо, и только когда далеко впереди в снежной дымке показалась знакомая колокольня, Грицько обрадовался. У околицы прапорщик показал вознице, куда ехать, мужик подхлестнул лошадей, розвальни с ветерком пронеслись сельской улицей, обогнули скованный синеватым льдом став[30]30
  Пруд.


[Закрыть], а когда их лихо занесло на повороте и разгорячённые кони влетели через распахнутые ворота прямо на усадебный двор, кучер, резко натянув вожжи, остановил упряжку.

Маеток[31]31
  Усадьба.


[Закрыть] прапорщика гвардии был невелик. Приземистая, крытая очеретом хата в четыре подслеповатых, обведённых синькой окна, однако с панским крыльцом, островерхий голубец которого опирался на тёсаные столбы-брусья. Вокруг теснились голые деревья сада, службы, а дальше, за жердяной оградой, тянулось поле, где из-под снега проглядывали тёмные комья мёрзлой земли. Окинув всё взглядом, Нерода выбрался из саней и скинул тулуп. На прапорщике был надет зелёный мундир с красным подбоем и офицерский шарф. Вдобавок Грицько сменил заячий треух на шляпу с плюмажем, нацепил шпагу и предстал во всём блеске.

Какая-то бежавшая мимо крыльца замотанная в платок дворовая девка (Гриць не признал кто), увидав барина, ахнула, а потом метнулась за хату, и оттуда сразу же долетел оповещающий всех крик:

– Приихав!.. Вельможный пан приихав!

Вот теперь Гриць узнал, кто его встретил. Это явно кричала Мотря, самая голосистая из его дворовых девок. Прапорщик усмехнулся, поправил шарф, велел мужику, начавшему было хлопотать возле коней, нести за ним короб с вещами и, придерживая рукой висевшую на боку шпагу, пошёл к крыльцу. Он ещё не успел ступить на первую ступеньку, как все, кто был в маетку, сбежались смотреть на пана. Блеск гвардейского мундира так поразил дворовых, что они, не смея приблизиться, лишь почтительно кланялись издали.

Нерода милостиво кивнул и вошёл в сенцы. У дверей его встретила Горпина, пожилая бессменная домоправительница, которая, едва увидев хозяина, радостно всплеснула руками и тут же умчалась, не иначе как хлопотать в поварню. Грицько, ожидавший нечто подобное, довольно усмехнулся, зашёл в горницу, окинул взглядом до боли знакомую, ничуть не изменившуюся за время его столь долгого отсутствия простенькую обстановку, затем, обернувшись к красному углу, широко перекрестился и сел на обитую телячьей шкурой лавку.

Прапорщика тотчас охватили милые сердцу воспоминания, и он, полуприкрыв глаза, вслушивался в поднявшийся во всей хате шум, напомнивший ему детство. Внезапно в этом шуме возникли иные нотки, а пока Гриць пытался сообразить, что там, дверь распахнулась и в горницу вошёл отец Паисий, который прямо с порога, осенив себя крестным знамением, громогласно заявил:

– Зело рад твоему возвращению в полном здравии! – И уже садясь на скрипнувшую под ним лавку, стишив голос, закончил: – Вот шёл мимо, решил проведать.

По сельским меркам такой визит священника был великой честью, и Гриць, заметив, как отец Паисий покосился на пустой стол, громко позвал:

– Горпина!..

За дверью что-то грюкнуло, и домоправительница заскочила в горницу.

– Я тута!

Жинка, сменив заношенную повседневную плахту[32]32
  Цветастый передник.


[Закрыть], надела новую вышиванку, и лицо её, скорей всего от печного жара, прямо-таки рдело. Гриць показал ей на стол, и она, понятливо отозвавшись:

– Счас!.. – исчезла за дверью.

И точно, ждать долго не пришлось. Под одобрительным взглядом отца Паисия на столе возникли миски с салом, шинкой[33]33
  Печёное мясо.


[Закрыть], солёными огурцами, квашеной капустой, сметаной и галушками. Завершили великолепие сулея медовухи и жбан грушевого узвара, а когда сама Горпина внесла блюдо с горячими пирогами, отец Паисий, восхищённо крякнув:

– Ну, не грех и по единой… – сам налил себе склянку медовухи.

Гриць тоже не заставил себя ждать. Медовуха, растекаясь по телу, способствовала благодушию, и за столом началась обстоятельная беседа возле быстро пустеющей сулеи. Однако бывшее в полном разгаре пиршество внезапно прервалось. В сенцах раздался шум, грохот, и в горницу ворвалась насмерть перепуганная Мотря. Глядя на прапорщика глазами, полными ужаса, она выпалила:

– У сели поголос[34]34
  Срочная весть.


[Закрыть] йде, люди кажуть[35]35
  Говорят.


[Закрыть]: казаки на сторожевых столбах вже третью бочку палят!

Нерода похолодел. Как служивший в ландмилиции, он знал, что на сторожевой линии в версте друг от друга стоят по три столба со смоляными бочками наверху. Одна зажжённая бочка значит – татары пошли в набег, две – татары близко, а три предупреждали жителей, что татары идут на них. Услыхав такое, поп со страху выронил склянку, и звон разбившегося стекла вернул Грицю способность действовать. Он вскочил из-за стола, метнулся к своему коробу, надел короткий кожух, сунул за кушак два заряженных пистолета и, схватив шпагу, выскочил во двор.

Отец Паисий не отставал. Они оба подскочили к воротам, и им стало ясно: в селе начался переполох. Кто-то бестолково метался на своём подворье, кто-то уже спешил отогнать скотину в ближайший лог в надежде, что татары её не найдут, а кто-то просто бежал по улице. Гриць было дёрнулся, но тут отец Паисий толкнул его в сугроб, и, едва не зацепив их, со двора вынеслась упряжка. Выбираясь из снега, Грицько сообразил: это привёзший его мужик, забыв про обещанную ему полтину, улепётывает восвояси. Нерода выругался, и тут отец Паисий дёрнул его за рукав.

– Бежим до церкви, може там видседимось![36]36
  Может, там отсидимся.


[Закрыть]

В словах отца Паисия был смысл. Идя в набег, татары больше двух дней на одном месте не оставались, и каменная церковь давала возможность укрывшимся там отбиться.

Едва отец Паисий и Гриць прибежали к церкви, как уже бывшие там селяне сбились вокруг священника и вразнобой загалдели:

– Татарва близко… Мабуть, сюды йдуть… Ондо вже хутир жгуть[37]37
  Вон там уже хутор жгут.


[Закрыть]… – и для подтверждения своих слов тыкали пальцами в ту сторону, где довольно далеко в зимнем мареве клубился дым.

Этот галдёж прервал стремительно приближающийся конский топот. Селяне заволновались, Гриць тоже завертел головой и увидел мчавшегося намётом верхового. Однако это был не татарин, поскольку в нём Нерода безошибочно признал запорожца. Тем временем всадник, подскакав к церкви, спрыгнул с седла и, почему-то обращаясь только к прапорщику, сообщил:

– Татарва клятая, что из степи набежала, через линию прорвалась… Я из полевой сторожи… Упредить…

Нероду удивило, почему запорожец говорит именно с ним, и, лишь сообразив, что сам он машинально напялил вместо треуха шляпу с плюмажем, Гриць спросил:

– Татарвы много?

– Тьма. Они, чтоб пройти, в одном месте вал раскопали. А наших, кто там был, побили. Я татарву опередил…

Запорожец хотел ещё что-то сказать, как вдруг с колокольни раздался истошный вопль сидевшего там наблюдателя:

– Татары скачут! – И сразу же все колокола ударили сполох[38]38
  Набат.


[Закрыть].

Грицько выхватил пистолеты, но, к общей радости, тревога оказалась ложной. Вместо татар в село на рысях залетели десятка четыре саней, набитых солдатами. Командовавший ими поручик, ехавший впереди, остановил свои сани у церковной ограды и, спрыгнув с облучка на снег, первым делом обеспокоенно спросил Нероду:

– Прапорщик, татарва сюда не дошла?

– Нет, слава Богу, – облегчённо ответил Гриць и, наконец-то опустив пистолеты, удивлённо спросил: – Пехота – и вдруг на санях?

– У нас каждому полку лошадей придали, чтоб татар перехватить можно было. Вот мы и перехватили. Они за вал прорвались, а мы им пути отхода закрыли. Так татарва всю добычу бросила и кто куда. – Поручик весело рассмеялся и, присмотревшись к Нероде, поинтересовался: – Измайловцы-то здесь откуда?

– Измайловского полка тут нема. Я один в селе, к себе на побывку приехал, – широко улыбаясь, пояснил Гриць.

– Ну так отдыхай, гвардия, татары теперь долго не появятся. – И приветливо махнув Грицю рукой, поручик уселся в сразу тронувшиеся с места сани…

* * *

Зимой в Санкт-Петербурге темнеет рано, светлого времени выходит маловато, и потому все окна нового, только год назад оконченного постройкой Зимнего дворца ярко светились. Раньше на этом месте тоже стоял дворец, но Анна Иоанновна посчитала его слишком маленьким и приказала построить другой. Известный архитектор Растрелли заказ исполнил, да так, что теперь четырёхэтажная хоромина смотрела тремя своими фасадами на Неву, Адмиралтейство и луговую сторону. Здесь имелось семьдесят парадных залов, сто спален, а также канцелярия дворца и кордегардия[39]39
  Кордегардия – помещение для караула.


[Закрыть].

Видимо, натерпевшись лиха в своей Митаве, Анна Иоанновна желала веселиться, и в новом дворце непрерывной чередой пошли торжественные приёмы, ассамблеи, маскарады и праздничные застолья. Государыня императрица, желая во всём наследовать царю Петру, проводила все эти действа на иноземный манер, не забывая и своих старорусских привычек, забавляясь в своих покоях непрерывной шутовской болтовней и всяческими выходками этой братии, коей при ней состояло немалое число. Однако иные нравы помалу начинали преобладать.

Особым новшеством было то, что прямо во дворце Анна Иоанновна велела обустроить постоянно действующий театр, где регулярно, два раза в неделю, для избранной публики ставились спектакли. С этой целью приглашались заграничные комедианты, и восхищённые зрители могли видеть театральное действо, слушать музыку и любоваться танцами, что вызывало у петербуржцев небывалый интерес. Правда, заезжие артисты пели по-итальянски и носили на лицах некие маски, однако со временем завсегдатаи, пообвыкнув, начали кое-что понимать.

Впрочем, несколько позже стали приглашать не только итальянцев, сильно изменив репертуар, и даже кадеты новоучреждённого Сухопутного шляхетского корпуса, обучавшиеся кроме воинских наук музыке да танцам, тоже начали участвовать в спектаклях, удостаиваясь похвалы императрицы. Надо заметить, Анна Иоанновна присутствовала на каждом представлении и первая начинала хлопать в ладоши, чтоб показывать всем самые интересные места. К тому же пиит Тредиаковский стал переводить текст, вручая государыне либретто уже на русском языке.

Вот и в этот вечер на сцене театральной залы дворца шёл спектакль. Играли комедию «Метаморфозы Арлекина». Задействованы были всё те же, уже знакомые зрителю персонажи: Арлекин, Смералдина, Бригелло, которых, как могли, обманывали плуты Панталоне и Докор, в то время как записной комик Сильвий вместе со своим напарником Одоардом вовсю старались рассмешить публику. Богатые декорации изображали городскую площадь со стоящими по обе стороны от неё двумя домами, из дверей которых и выходили артисты.

Появлявшийся в разных видах Арлекин удивлял не только Смералдину с Бригелло, а заодно и сидевшую в зале публику, но также самого Панталоне, в то время как оба комика развлекали всех. Зрители, не исключая саму императрицу, хохотали, благодарно хлопали и вообще, как могли, выражали всяческое одобрение. Чувствуя свой успех, артисты играли как можно лучше, смех звучал всё чаще, и ко времени окончания представления общее настроение было превосходным, отчего, покидая зал, каждый спешил поделиться своими впечатлениями.

Была довольна и Анна Иоанновна, шествовавшая по дворцовым покоям в сопровождении Остермана. К тому времени граф, став вице-канцлером, набрал силу, и кое-кто из придворных, кто был попроницательнее, не без оснований начинал считать, что делами заправляет вовсе не Бирон, о котором судачили все, а именно он, Остерман. Вот и сейчас, пользуясь случаем, вице-канцлер в приватном порядке на ходу жаловался слушавшей его вполуха императрице.

– Хочу сказать, государыня, татарский набег этой зимой ох как некстати. Все знают: мы Бахчисарай взяли, а получается, татары и не разбиты вовсе. И это тогда, когда австрийцы помочь нам решили… А вдруг теперь передумают? И зачем только Миних оборонительную линию строил…

Остерман не преминул уколоть фельдмаршала, но государыня только покосилась на графа и, ничего не сказав, прошла в трапезную, где служители спешили окончить сервировку стола. Гостей сюда пока не приглашали, но обер-гофмаршал Левенвольде был тут и, едва завидев государыню, поспешил к ней. Анна Иоанновна остановилась, окинула взглядом трапезную и обратилась к гофмаршалу:

– Это хорошо, что ты здесь, я вот думаю, пора нам машкерад учинить.

На лицо Левенвольде набежала тень, и Анна Иоанновна усмехнулась.

– Ну, чего погрустнел?.. Никак опять в картишки проигрался?

Гофмаршал как-то странно вздрогнул, поскольку такой грешок за ним и правда был, но вместо того чтоб подтвердить это, Левенвольде, уводя взгляд в сторону, совсем уж неуверенно сказал:

– Государыня-матушка, в коллегии малость повременить просят: чтоб деньги собрать, время надобно.

По правде, в коллегии ему осторожно дали понять, что дворцовые затраты превышают расходы на воюющую армию, однако Левенвольде не посмел об этом даже заикнуться, тем более что императрица нахмурилась и, сердито бросив:

– Скажи, чтоб изыскали, не то… – вышла из трапезной.

Тут, к радости Левенвольде, из танцевального зала донеслась музыка, и гофмаршал вместе с вице-канцлером поспешили туда вслед за государыней. Танцы, согласно традиции, начинались с менуэта, и первыми, как оно требовалось по этикету, шли Анна Иоанновна с Бироном, за ними Остерман, Левенвольде и далее по чину ещё двадцать одна пара. Танец был сложный, обучались ему долго, а потому все в зале внимательно следили за реверансами танцоров, которые особо стремились показать изысканность манер и грациозность движений.

Менуэт кончился, после короткой паузы музыканты заиграли гавот, и теперь уже далеко не все следили за танцем. Так, фрейлины императрицы образовали тесный кружок и принялись обсуждать куртуазную тему, живо описанную в читанном всеми романе Талемана «Езда в остров любови», переведённом на русский язык трудами пиита Тредиаковского. Впервые в книжке шла речь не про Бову-королевича или Еруслана, а повествовалось о Тирсисе, полюбившем красавицу Аминту, который, познав на острове сердечные муки, уехал оттуда, прельстившись славой.

Обсуждение было в самом разгаре, когда его нарушил не кто иной, как Миних, явно приглядывавший себе партнёршу для следующего танца. Остановившись рядом, фельдмаршал улыбнулся и подмигнул девицам:

– О чём шепчемся, красавицы?

Фрейлины исподволь переглянулись между собой, а потом самая бойкая из них, озорно стрельнув глазами, произнесла:

– Радуйся, сердце, Аминта смягчилась!

Другая фрейлина тут же поддержала её, сказав:

– Начни твою жизнь отныне любити, – и тут же многообещающе закончила: – Моё сердце, ах! Душа моя рада.

Конечно же, произнося стихи из той самой книжки, девицы поддразнивали фельдмаршала, и Миних, тоже читавший «Езду в остров любови», немедля поддержал игру, называя бывшие там главы:

– Коль желаете, я готов ехать в город Ухаживаний и ночевать в Надежде.

Фрейлины отметили радостным смехом игривую находчивость фельдмаршала, а когда оркестр заиграл «Гросфатер», и Миних, с поклоном приглашающе взяв за руку самую молоденькую девицу, уже было собрался стать с нею в круг, его остановила незаметно подошедшая Анна Иоанновна:

– Ты, генерал, тут моим девкам амуры строишь, а у меня к тебе дело.

Недавний намёк Левенвольде на дворцовые траты рассердил государыню, но сейчас она, вспомнив слова Остермана и срывая зло на Минихе, отвела фельдмаршала в сторону и принялась выговаривать ему:

– Ты б, фельдмаршал, пояснил мне, как это татарва прорвалась к нам?

Ошарашенный таким поворотом Миних какое-то время молча смотрел на государыню и только потом заговорил:

– Так что вышло-то, матушка, султан взамен старого на Крым нового хана поставил, вот этот Фетих-Гирей и…

Не дав Миниху договорить, императрица оборвала его:

– А скажи-ка мне, фельдмаршал, вот ты оборонительную линию от ханских набегов строил?.. Строил, и что…

Миних побагровел, упрёк был справедливым, однако он сам много об этом думал и потому стал уверенно оправдываться:

– Сама украинская линия, матушка, татар не сдержит, на то войско нужно. Вон хан с собой сорок тысяч привёл, а у генерала Лесли, коий на пути его встал, всего-то человек двести под началом было, а ещё линия та от Днепра до Изюма, вот и считай, сколь на неё войска требуется.

По сути, Миних с Левенвольде высказались едино, и это заставило императрицу смягчиться. Выждав приличествующую паузу, государыня спросила:

– Что делать будешь, фельдмаршал?

– Как что? Отучим хана в набеги ходить, а то и вовсе разорим Крым, – уверенно заявил воспрянувший духом фельдмаршал и преданно посмотрел на государыню…

* * *

Русский представитель при калмыцком войске донской старшина Ефремов в сопровождении казачьей сотни ехал приволжской степью, направляясь в стан своего доброго приятеля Дондук-Омбо. Полуденное солнце ярко светило, вокруг стлалась пожухлая от августовской жары трава, и где-то далеко, на обрии, плыло марево. Усталость от дальней дороги давала о себе знать, хотелось натянуть повод, слезть с седла и, отыскав водоём, всласть накупаться, а затем прилечь на бережку. Однако по военному времени надо было спешить, и старшина гнал эти мысли.

Разбитые калмыцким тайшою Дондук-Омбо кубанские татары ещё далеко не все подчинились России. Большая их часть сохраняла верность Порте и, значит, составляла немалую угрозу для уже давно начавших летнюю кампанию русских войск. Казачий атаман Краснощёков получил приказ безотлагательным совместным выступлением донцов и калмыков Дондук-Омбо упредить возможный удар во фланг армии Миниха. В то же время войсковой старшина Ефремов безостановочно скакал степью, чтобы успеть застать тайшу на старом кочевье и, оставшись при калмыцком войске, обеспечить его надёжное взаимодействие с казаками.

Как и предполагал Ефремов, хотон Дондук-Омбо оказался на правом берегу Волги. Всё так же сорок чёрных кибиток стояли вокруг большой белой юрты, вот только теперь к ним добавилась, как для себя определил войсковой старшина, «изба с шатром». Похоже, калмыки обосновались тут надолго, и, видимо, эта «изба» была не что иное, как зимник. Сам Дондук-Омбо, заранее извещённый о приезде Ефремова, встретил войскового старшину у входа в свою белую юрту и, широко улыбаясь, распахнул перед дорогим гостем сразу обе дверные створки.

Войдя внутрь, Ефремов огляделся. Очаг посередине не был зажжён, и дымовой круг-харачи служил сейчас вместо окна, позволяя рассмотреть внутреннее убранство, которое ни в чём не изменилось. Всё так же налево от входа лежала конская сбруя, справа – домашняя утварь, а прямо – ложе хозяина и сундук-авдаршуд. Деревянная крышка провизионного ящика укюга была откинута, и вокруг суетились домочадцы, накрывавшие дастархан. Там уже лежало вяленое мясо и стояли два кувшина, один с кумысом, а от второго шёл запах калмыцкой водки-арьки.

Когда дастархан накрыли, Дондук-Омбо широким жестом пригласил войскового старшину сесть и сам преподнёс ему пиалу с водкой. Арька обожгла Ефремову глотку, а затем разлилась по всему телу приятным теплом. Теперь торопиться с закуской не следовало, и гость взял кусок мяса только после того, как хозяин тоже выпил. Некоторое время они оба молча ели, прежде чем тайша спросил у Ефремова:

– С чем приехал?

– В поход собирайся, – ответил войсковой старшина и, отерев руки о сапожное голенище, пояснил: – На Кубани не вся татарва угомонилась. Атаману Краснощёкову и его казакам в энтом деле помощь надобна.

– Хоп, – с видимой готовностью сразу согласился тайша и, как знак особой любезности, кивнул домочадцам на чайник.

Выпитая натощак водка ударила Ефремову в голову, и зная, насколько будет длинна чайная церемония, он встал, решив принести сухарей, которых у него были полные тороки.

Потом, сидя за достарханом, войсковой старшина, помня обычаи гостеприимства, не переворачивал вверх дном свою пиалу, отчего чаепитие сильно затягивалось. Впрочем, спешить было некуда. Дондук-Омбо заверил Ефремова, что гонцы уже посланы и, хотя близость зимнего времени внушает опасения, калмыки успеют оказать донцам помощь, благо в предгорьях Кавказа, не в пример приволжским степям, мягкая осень ведению боевых действий не препятствует.

Дондук-Омбо оказался прав, удивив Ефремова тем, что весьма быстро собрал чуть ли не вдвое больше войска, чем у тайши было тогда, во время их первого совместного похода. Когда же все калмыцкие отряды организованно выступили, войсковой старшина и вовсе перестал беспокоиться, уверовав, что дальше всё пойдёт хорошо. Впрочем, поводов для беспокойства и правда не было. За легкоконным войском Дондук-Омбо не тащились тяжело гружённые обозы, а необходимые припасы везли навьюченные верблюды. Надо сказать, что никаких пушек у калмыков не имелось вовсе, зато их войско вполне могло пройти за день до сотни вёрст.

Сделав несколько особо быстрых и больших переходов, Дондук-Омбо вывел своё войско в предгорье и, соединившись здесь с казаками атамана Краснощёкова, встал лагерем на берегу реки Егорлык. Уже отсюда тайша немедля выслал разведывательный отряд, который почти сразу удачно наткнулся на неприятельскую партию и, разбив её, по возвращении привёл с собой захваченного в этом поиске пленника. Лично допросив пойманного татарина, Дондук-Омбо вызнал, что находившаяся поблизости орда Фетис-Кули держит своих лошадей на пастбище, а ради собственного береженья ногаи выставили по всем ущельям крепкие караулы.

Узнав об этом, тайша поручил бывшему при нём войсковому старшине Ефремову совместно с донским атаманом Краснощёковым провести рекогносцировку. Днём казаки обшарили местность и высмотрели в одном особо удобном для прохода ущелье тысячный караул. Посовещавшись, Ефремов и Краснощёков решили произвести нападение этой же ночью, причём атаман взялся увести с пастбища татарских коней, а войсковой старшина возглавил отряд, имевший своей целью внезапным ударом сбить караул, закрывавший проход через ущелье…

Ефремов, ехавший впереди своих казаков, видел, как сначала загустели сумерки, затем вызвездило небо и, если самые верхи отрогов по ночному времени хорошо просматривались, собственно вход в ущелье скрывала непроглядная темень. О том, чтобы атаковать засевший там караул в конном строю, лучше было бы забыть, и войсковой старшина приказал всем спешиться. Казаки отдали лошадей коноводам и, на черкесский манер зажав кинжалы в зубах, крадучись, стараясь особо не шуметь, начали пробираться по откосу, густо заросшему орешником.

Заприметив отсветы пламени скрытого в распадке костра, возле которого наверняка грелись караульные, Ефремов приказал казакам идти в обход, а сам, стараясь не цеплять ветки кустарника, стал крадучись приближаться к огню. Однако казаки опередили своего войскового старшину. Из распадка донёсся сдавленный вскрик, шум, а над задетым кем-то костром взвился целый сноп искр. Караульные всполошились, в их лагере началась суматоха, и татары, решив, что враг будет рваться в проход, принялись занимать оборонительную линию поперёк ущелья.

Углядев тех ефремовских казаков, что ещё не успели влезть на откос, татары открыли по ним частую стрельбу, в то время как большая часть нападающего отряда укрывалась в орешнике. Оценив ситуацию, войсковой старшина приказал немедля атаковать, и все прятавшиеся в кустах казаки ринулись вниз по склону, заходя прямо в тыл татарской оборонительной линии. Попавшие в полное окружение ногаи отчаянно бились, но их сопротивление за час-полтора было сломлено, почти все защитники ущелья перебиты, а их предводитель угодил в плен.

По возвращении Ефремова Дондук-Омбо, дознавшись, что двадцатитысячная орда Фетис-Кули спустилась в долины, чтобы вывести лошадей и скот на пастбище, решил напасть незамедлительно. Разделившись, калмыки нанесли удар с двух сторон и наголову разбили ногаев. Весть об этом пришла, когда войсковой старшина встречал переправлявшихся через реку донцов. Три лодки-парома сновали от берега к берегу, перевозя припасы, людей и взятые казаками в поход пушки.

Едва сойдя на берег, командовавший донцами наказной атаман первым делом выслушал рассказ встретившего его Ефремова об успехах Дондук-Омбо и в свою очередь сообщил:

– Кубанский сераскир на Дон набег учинил, а когда про тот разор ведомо стало, государыня повелела нам на Кубань сильное нападение сделать, поскольку крымцы не иначе как в новый набег наладились.

– Это что же значит, выходит, мы разом с калмыками на город Копыл пойдём? – догадался Ефремов.

– Да, – без колебаний подтвердил наказной атаман и напоминающе уточнил: – Надо бы к ледоставу подгадать.

Ефремов посмотрел, как казаки подтягивают к берегу очередной гружёный паром, и согласно кивнул. Войсковому старшине было ясно: при ледоставе татары всегда откочёвывают ближе к реке, да и паромы тогда не нужны будут, конница без задержек по льду идти может.

Наказной атаман всё рассчитал правильно. Когда донцы вместе с калмыками Дондук-Омбо подошли к Копылу, берег Кубани уже начал заледеневать. Город, где засел сераскир Бахти-Гирей, был окружён только валом, однако взять с ходу его не удалось. Татары защищались отчаянно, и после первого неудачного штурма донцы перешли к осаде. Подвезли взятые в поход мортиры и стали бросать на посад бомбы. После нескольких дней такой стрельбы пал форпост, а затем казаки прорвались в город. Сопротивление было сломлено, татары бежали через Кубань вплавь, но это мало кому удалось. Победа была полной, и весьма довольная тем Анна Иоанновна высказала своё благоволение донцам, калмыкам и Дондук-Омбо.