Текст книги "Сердцебиение (сборник)"

Апрельским днем Полесье, в том числе и парохонские земли, посетил президент республики Александр Лукашенко. Знаковое посещение. Поднимался вопрос о той отдаче мелиорированных земель, на которую они были способны, планировалось вложение больших средств. Глава государства интересовался буквально всем, порой такими тонкостями, которые приводили в замешательство некоторых представителей министерств и ведомств. Им на помощь спешил председатель облисполкома Константин Сумар, недавно возглавивший область, но уже вошедший в многосторонний ритм ее жизни. Хотя, по правде говоря, он с этого ритма никогда и не выходил, поскольку сам был родом из соседнего Лунинецкого района. В области он сразу заявил о себе как грамотный, прагматичный и вместе с тем тонко чувствующий время руководитель. Вспоминаю, с каким удовлетворением здесь было воспринято известие о том, что именно ему Лукашенко доверил Брестчину.

И вот в тот апрельский день, не знаю, как кого, а меня порадовал местный механизатор. Ему предстояло продемонстрировать новейший трактор отечественного производства. Надо было отдать должное мастерству сидевшего в кабине человека: с практическими вопросами он справился отменно. Но Лукашенко вдруг подошел к трактористу и начал расспрашивать о возможностях техники, о том, на каких здешних полях наиболее рационально его применение, как сам тракторист чувствует себя в кабине такой машины. И ответы были предельно ясными и точными.

Журналист областной газеты «Заря» аккуратно-интеллигентный Адам Тоболич, делая пометки в блокноте, восхитился:

– Вот молодец, а!

Кто-то из толпы столичных газетчиков втихую съехидничал:

– А чего ему тушеваться, меньше должности не сыщешь, ниже кабины трактора не сядешь.

Когда рассказал Володе Гордейчуку, он развел руками:

– Николай, ты же знаешь, это такой человек, который с кабины своего трактора не только засеянное поле видит, а район, область, а может, даже и республику. Жаль вот, что маловато таких! Ничего, прорвемся! – и улыбнулся.

У Володи была необычайно красивая улыбка. Она на его круглом лице, как солнечный день. Улыбнулся – и тебе светло и тепло. Невозможно было не улыбнуться в ответ. Я ни разу не видел его хмурым, желчным, жалующимся.

Последующий за «президентским», как его прозвали местные сельчане, год оказался очень удачным для парохонцев во всех отношениях. Володю я фотографировал на фоне комбайнов, вместе с механизаторами, которые, экономя время, торопливо обедали, хотя обед, а их за время уборочной страды я перепробовал вместе с профсоюзным районным «боссом» Григорием Пригодичем почти во всех хозяйствах, был вкусным.

…На зернотоке высились горы хлеба. Здесь отливала здоровой желтизной значительная часть всего районного урожая.

– Теперь мы на коне! – улыбался Володя, и добавил: – Говорил, прорвемся!

Пригодич добродушно обнимал его:

– Да вот сделай ему кадр на память, чтобы когда-нибудь внуки взглянули и поняли, каким делом занимался их дед. Всем делам дело!

В тот день мы были самыми счастливыми людьми в этом огромном мире.

…Володя умер в прошлом сентябре. Умер внезапно, в середине рабочего дня.

Когда его хоронили, мужики между собой сетовали:

– Вот спалили человека?

– Да никто его не палил, сам сгорел.

– Скажу одно: не надо было так впрягаться.

– А как же без этого, должность требовала.

– Гори она гаром, такая должность, когда бац – и нет человека.

– А ведь так все хорошо ладиться начало, так хорошо.

– Что ни говори, а спалили человека.

И было непонятно, то ли они оправдывались перед кем-то, то ли себе в укор ставили, то ли кому-то другому все это адресовалось. Много седых голов склонилось над могилой. А дождь все шел и шел. И тракторы резали на промокших насквозь полях колею, в которой смогла бы перед атакой спрятаться целая рота солдат. Тяжелый был год. Очень тяжелый. Город тоже как никогда напрягся, чтобы помочь земледельцам: поскреб по своим закромам и направил на поля людей, технику, даже горючее изыскал.

После смерти Гордейчука сельхозпредприятию никак не удавалось подыскать хорошего руководителя. Хозяйство огромное по всем меркам. Одних пахотных земель – что в ином районе. Новый председатель райисполкома Валерий Ребковец предложил вернуться на эту должность его бывшему руководителю Владимиру Хроленко. Разговор был долгим и сложным. Все эти годы Хроленко работал председателем Сошненского сельисполкома, куда его перенаправила районная власть за строптивый характер. Принципиальный, грамотный, настойчивый, он требовал большей свободы для руководителя на месте, а не ежедневных отчетов перед вышестоящим начальством о том, что сделано. Мог и на заседании райисполкома высказать на все происходившее свою точку зрения, от которой у некоторых посасывало под ложечкой.

На отчетно-выборном собрании присутствовал председатель облисполкома Константин Сумар. Он поставил перед коллективом очень высокую планку в развитии животноводства, зерновой и кормовой базы. Очень высокую. На этом же собрании Валерий Ребковец и предложил кандидатуру Хроленко в новые руководители ОАО «Парохонское». Зал ответил громовыми аплодисментами. Люди помнили, знали его хватку, верили ему. Как показало время, они не ошиблись.

* * *

Садимся в машину. Петр задумчиво говорит:

– Надо как-то просьбу отца выполнить, а сейчас поедем на сев. И загадаем желание. Как у нас говорят: «Чтоб река была глубокая, а жито – высокое».

…Нынешней же весной он пригласил посмотреть озимые. Те самые поля, на которых осенью «дыркал» новый посевной комплекс. К тому же в его адрес пришло в газету письмо, и мне хотелось, чтобы вначале он заглянул в него. Письмо прислала жительница деревни Паре.

«Я, Пиловец Ольга Исидоровна, вдова солдата-фронтовика. Мой муж погиб. Осталась я вдовой в 25 лет с маленькой дочкой Галиной на руках. Сама я сирота. Мать умерла от родов. Сколько горя пришлось хлебнуть. И в войну, и после нее.

Но всю жизнь, несмотря ни на какие трудности, держала коровку. Сама косила ей сено. Не бабье это было дело, да видимо такая уж моя доля. Сама растила и воспитывала дочь.

До самого выхода на пенсию работала дояркой. Теперь живу около дочери. Она тоже вдовая. Муж ее рано ушел из жизни. Мы с ней держали корову, но ветеринары признали ее лейкозной. Пришлось нашу кормилицу сдать…

Мы были в отчаянии: где же весной купишь корову? А без молока я в свои 85 лет жить не могу. Нам посоветовали пойти к председателю нашего СПК «Ласицк» Петру Николаевичу Яромчику.

Пошли.

Он нас выслушал и сказал: «Будет у вас корова первого отела».

Люди добрые, как же мы обрадовались.

Низкий поклон этому душевному человеку. Здоровья ему и его семье.

Видимо, не зря мой Яков погиб, освобождая Родину.

Также большое спасибо председателю Ласицкого исполкома Елене Андреевне Синютич за ее заботу по обеспечению топливом. И телефон нам поставили.

И за все льготы, которые нам предоставляет государство, а это свет, газ, радио, телефон, да еще много чего, спасибо.

Еще раз низкий поклон вам, дорогая моя власть, от солдатской вдовы Пиловец Евгении Исидоровны и ее дочери Галины.

Деревня Паре».

– И что вы хотите с ним делать?

– Напечатаем. Автор просит напечатать.

– А может, не стоит, – он грустно улыбается, – всех не облагодетельствую, время пока еще не то, трудновато с финансами. Только, только… да о чем речь. Люди? Люди скажут: Пиловцам дал, давай и нам. Как только кому поможешь, так некоторые начинают искоса смотреть. Хотя решай сам. Здесь я тебе не указ.

Поле смотрелось хорошо. Я понимал его гордость, когда он присел перед ним и погладил рожь рукой:

– Ну как она тебе? Веришь, это лучшие всходы, которые здесь были за последние десять лет.

Перед этим сюда приезжал смотреть председатель райисполкома Валерий Ребковец, остался очень доволен. Людей благодарил. Я понимал Яромчика: теперь только бы никаких сюрпризов природа не преподнесла. Она в этом плане полешуков «любит».

Валерий Ребковец принял должность председателя райисполкома от Вячеслава Сашко. Сам был он из местных, до этого руководил «Пинскрайагросервисом». Мехотряд его предприятия становился неоднократным победителем республиканского соревнования по заготовке кормов. Эти поля с детства его вскормили, вырастили, подняли. Как раньше частенько говорили, а теперь хоть изредка, но вспоминают: «Коренной полешук».

То, что природа и на самом деле «любила» полешуков, частенько испытывала их на прочность, нередко писалось в газетах. Или затопит, или засушит. А могла преподнести кое-что и похуже. На моей памяти майские да июньские заморозки 2001 года. Когда в председательских кругах вспоминали тот тяжелый год, директор ЧУП «Сошно» Юрий Хвостюк, докурив очередную сигарету, как-то мне сказал:

– Вот здесь оно, то 23 мая, – и потер грудь. – Я тогда только в должность вступил, и на тебе…

Прежде чем выбросить окурок, привычно, как делают практически все, кто трудится на торфяниках, растер его прокуренными до янтарной желтизны пальцами (две пачки в день) в труху, растер вместе с огоньком, пеплом и табаком. Обычно так гасили окурки и те, кто воевал.

Вспоминали, и опять накатывала неумолимая горечь тех дней. Казалось, она и не исчезала. Просто иногда затухала на время. А затем, дай только повод, всплывала, выскакивала из глубины, словно ожидая этого момента, чтобы растревожить душу. Крепко посадил тот год некоторые хозяйства, наверное, ниже и не придумаешь.

Председателя сельхозкооператива «Лыще» – тогдашнего колхоза имени Кирова – Казимира Линкевича теми днями я увидел на поле. Люди сказали, что он там, вот и я поехал к нему. Он сидел, обхватив голову руками, и не слышал, как мы подъехали: поля не было. Голо-пусто на земле. Чернели убитые холодом свекла, картошка, кукуруза… И ни подойти к Казимиру, ни посочувствовать… Было боязно даже взглянуть ему в глаза. Знал, что увижу в них только эту холодную обугленность полей, на которые он возлагал столько надежд, которые пропитаны людским потом.

На селе говорили:

– Вот, как Мамай прошел, будь оно все неладно.

– После Мамая, может, что-нибудь бы да и осталось, а здесь…

В огородах над почерневшими грядками и картофельными загончиками причитали, заломив руки к небу, старухи. Какой-то селянин, скомкав кепку, вытирал мокрое от слез лицо: «Ой, Господи, помоги перенести…»

Затем вдогон майским прошли июньские заморозки, которые добили то, что еще уцелело. В том же «Лыще» холода извели свыше 70 процентов полей. Свеклу, кукурузу и того больше. А ведь это был его, Казимира Линкевича, первый председательский год. Год, когда он вернулся сюда, в родные места, где родился, где учился, откуда шагнул в большую жизнь.

В других местах оказалось не лучше. Природные катаклизмы рубцами легли на сердце большинства руководителей здешних хозяйств района. И не только Пинского. Звонил на родину – в Лунинец, такая же картина. Как сообщили из Столина, у них не лучше. И Ганцевичи тоже плакали.

Молодое белорусское государство, по сути, ничем помочь пока не могло. Оно само только-только набирало силу, как набирает ее не по своей воле переболевший пахарь. Он знает, что вот-вот выйдет в поле, что еще не раз порадуется ему.

И на то он полешук, чтобы жить, трудиться, невзирая ни на какие невзгоды.

…Яромчик стал рассказывать, как возили отца в Чернитово на родовое поле. Старик встал перед ним на колени и долго-долго шептал «Молитву на нивах», как шепчут самое-самое: «…и даждь ему приносити плоды во время, исполнены благословения Твоего: и всякаго зверия и гада, червь же и мухи и ржу, зной и вар, и безгодныя ветры, вред наносящия, отжени от него».

И птичий спев…

И благоухающая весна…

…И седой, как лунь, отец, стоявший перед всем этим на коленях. Может, в последний раз так стоявший.

– Теперь понимаешь, почему я согласился, – говорит Петр. – Слушай, ты видел, как цветет черемша?

Как цветет черемша, я видел в Карпатах, но чтобы здесь, у нас, на Полесье… И не соврал, ответив «нет». Он обрадовался:

– Тогда покажу. Это напрямую километров шесть отсюда, около Борок. Какой запах! А цвет! Целое сияние! Это мое любимое место еще с детских лет. Поедим ее вдоволь! Нет ничего вкуснее черемши с черным хлебом.

Жолнеж

С 1937 по 1939 год в Войско Польское только из Пинского повета призвали около тысячи молодых белорусских парней. А сколько их всего было призвано по всей Западной Беларуси! И у каждого новобранца своя судьба, своя нелегкая жизненная дорога. Им было суждено попасть в круговерть начавшейся осенью 1939 года Второй мировой войны, защищая Польшу как государство, которому они присягнули. Многие жолнежи прошли тяжелый путь немецких и советских концлагерей. Часть из них во время формирования Войска Польского вошла в состав его первой дивизии имени Тадеуша Костюшко и приняла бой с немцами на Белорусской земле под Ленино. Другая часть добиралась через Иран, чтобы сражаться в составе войск коалиции и покрыть себя славой под Монте-Касимо.

Седой, как лунь, высокий, не согнутый ни жизнью, ни старостью, Миколай Иванович Дырман по вечерам на исходе дня садился во дворе под березой, закуривал и молчал. Думал. О чем? Может, о том, что набралось больше вопросов, чем ответов. Хотя, наверное, спасибо судьбе и за то, что к концу жизни судьба все же повернулась к нему. Да еще Прасковья. Это она захотела, чтобы Миколай постоял за себя, за все то, что осталось позади. А то ведь как и войны у него не было. И Победы тоже.

У всех была. У таких, как он, нет.

Ни на одном этом празднике никто не вспоминал о нем, бывшем польском солдате, на чью долю выпало столько всего, что рубцами легло на всю оставшуюся жизнь.

Не раз и не два говорили мы с ним об этом. Сколько архивов довелось мне, тогда военному журналисту, поднять, сколько запросов послать, чтобы каждое сказанное им слово подтвердить документально.

И только теперь, на склоне лет, пришло к таким, как Миколай, спасибо от польского народа. Пришло во многом благодаря той политике, которую по отношению к участникам Второй мировой войны стала проводить новая Беларусь.

Пригласят старых солдат в Варшаву и будут там чествовать как героев. С Пинщины таковых набралось свыше двух десятков человек. Получат они медаль участника войны сопротивления и указ к ней первого президента Польши Леха Валенсы. Свозят их к местам былых боев, где глаза застелет слеза воспоминаний…

* * *

…Плохое знамение выпало в тот год его родному селу Лунин. И кто его наслал? С соседями жили мирно, разве что лобчан могли подразнить, довести до белого каления, а то и до дрючка в руках. Но чтобы до «красного петуха»? Борони Бог.

Скорее всего, в таком знамении было виновато само село.

Тем вечером 1926 года Илья Голова с Грицом решили погрузить на подводы доски, чтобы с утра пораньше свезти в Пинск и продать. Пречистая – большой праздник, и базар большой. Покупателей много, и за хорошие доски давали хорошую цену. Когда нарезали их на местном лесозаводе у Бромберга, спрятали в клуню, чтобы, не дай Бог, лесники князя Друцко-Любецкого не пронюхали. Тогда или большой штраф, или долговая тюрьма.

Когда зашли в клуню, Илья прибавил огня в керосиновой лампе и повесил ее на крюк:

– Ладные доски, – удовлетворенно сказал он.

– Гроши будут, – подтвердил Гриц.

Замолчали, принялись за работу. Уже заканчивали, когда Илья, поворачивая последнюю, зацепил лампу. Огненная струя вместе с разбитым стеклом плеснула на солому. Клуня вспыхнула, словно в ней порох держали. Еле успели Илья с Грицом выскочить да коня подальше отвести.

И поплыл над селом истошный крик:

– Пожа-а-ар!!

Нет ничего страшнее такого крика. До этого огонь несколько раз опустошал лунинские улицы. Еще не забыло село, как, обняв ступку, металась с безумным взглядом около горящей хаты Оля Оброменя, а ее Роман все старался вынуть из проемов новые окна, за которые уплатил немалые деньги и совсем недавно вставил.

Хаты стояли почти рядышком. Крыша к крыше. Теснота. Да и крыши где соломенные, где камышовые. А если ветерок… – пошел плясать огонь.

Вот и теперь сразу задымилось у Романа Рублева, у Головиных, за ними у Мыла, Космича занялось.

Затем вдруг сразу через несколько огородов плеснуло огнем. Это над хатой Миколая Сверыпыча. Тот жил один. Бобыль бобылем. Уже спать собрался, когда услышал людские крики. Оделся, да сразу в клеть, где в обвешанном паутиной углу хранил сбережения на черный день. Сунул горящую лучину, чтобы угол получше высветить, – паутина порохом вспыхнула, от нее соломенная крыша…

Разгулялась стихия. Выгорела улица по одну сторону до Великаши. По другую – до Ивана Ткача. Сюда, ближе к центру, село спас большой огород Лобков. Не хватило сил огню перемахнуть через него.

Повезло и Ивану Дырману, Миколаевому батьке. Только сараи сгорели, а хата уцелела. И на том Бога благодарили, что хоть окрайцем своей милости, да не обошел их.

Погоревали при беде. Порадовались тому, что не совсем разорила.

– Вот, сынок, напасть какая, – говорил Миколаю отец, – чтобы на твоем веку никогда таких пожаров не встречать.

Не думал он, что суждено сыну и не такое увидеть.

Строились, правда, долго. Не было денег на покупку леса. Билет на порубку выдавался у князя раз в год и стоил 15 злотых. Заработать негде. На всех лучших работах трудились поляки. К себе не подпускали. Пристроилась семья к еврею Бромбергу на лесозавод колодки из лесу возить. Антон, Володя, они постарше Миколая, отцу помогали. За это получали 90 грошей. За них можно было купить килограмм колбасы (стоил он 70 грошей), еще 20 оставалось на курево. Свой табак садить не разрешалось. Хочешь – бери в краме. Нет – не кури. Если пару колодок своровать удавалось, то везли в Пинск. Ночью, чтобы утром продать на фанерную фабрику и к обеду вернуться. Стражники знали об этом заработке и караулили. Не дай Бог было попасться им в руки. Могли и побить крепко, и в тюрьму упечь. Побои ладно, стерпятся, а вот тюрьма…

Миколай ходил в пастухах. Пять лет с кнутом за пуд хлеба в год. Коров держали больше для навоза. Молока они давали мало. Сейчас одна дает столько, сколько тогда пять.

Вся семья трудилась, как вол в упряжке.

– Терпи, сынок, когда-то оно лучше будет, – утешала мать.

– Когда?

– А кто его знает.

За пару лет отстроились. Хорошие сараи поставили.

– Хоть и помучились, – довольно говорил Иван, – но как у людей.

Майским вечером первая весенняя гроза спалила их. Ладно, успели живность выпустить…

– Невезучие мы по жизни, сынок, – плакал старый Иван.

* * *

Февралем 1937 года призвали Миколая Дырмана в польскую армию. Оказался месяц на редкость теплым. Даже пчелы загудели. Гудели по селу и новобранцы. Ходили, буянили.

Призывную комиссию проходили в Лунинце. Обследовали там хлопцев дотошно. Кто был ниже 160 сантиметров, не брали. Польский офицер осмотрел Миколая, который оказался на полголовы даже выше его, довольно крякнул:

– Будут все такие солдаты, Войско Польское не пропадет.

Вначале его и нескольких человек завезли в Пинск. Игната Малащицкого из Парохонска, Ивана Тимошевича из Дубнович, а также из Логишина и Погоста. Хлопцы обрадовались: вот удача, если оставят служить около дома. Поговаривали, что здесь присматривают матросов для речной флотилии боевых кораблей. Миколай сказал:

– Буду проситься. Пинск – хороший город, мать приедет…

Не оставили, даже в город не отпустили. Спустя пару дней покатил вагон дальше, почти под границу с Германией. До Одера, плескавшего в берег, полтора километра.

После скудной домашней пищи солдатская еда поразила сельского парня. Каждый день в меню было что-то новое. Такое, что Миколай и не ел никогда, и слышал впервые. Скажем – гуляш с соусом. Суп. Борщ. Свежее сало. Сало копченое. Когда однажды несколько дней подряд дали ячневой каши, есть ее не стали, хотя сверху и жир аппетитно плавал.

Распорядок дня соблюдался очень даже строго. В семь утра подъем. Физзарядка. Умывание. Молитва. Завтрак, к нему кофе с маслом. Затем кросс с полной выкладкой на 3 километра. Или марш-бросок на десять.

Командир роты, симпатичный офицер, любил белорусские песни. Часто говорил:

– Ну, белорусы, дайте песню, чтобы всяка матка польска слыхала!

По стрельбе и метанию гранат Миколаю в роте равных не было. Замах хороший имел: косою на бобриковских болотах выработал. Когда из Варшавы приехал проверяющий, ротный не преминул похвастаться солдатом:

– Покажи-ка, Дырман, цо ты можешь!

Миколай и показал: граната, пролетев учебное поле, упала почти у бани. Пачка сигарет в награду.

Плац для строевой подготовки располагался почти на самом берегу Одера.

По ту сторону чинно прогуливались немцы.

Подходил к концу срок службы. 15 сентября 1939 года намеревался Миколай Дырман отправиться домой. Но вокруг уже чувствовалось неладное. Хорошо было видно, как прибывали немецкие войска. Душа просила: только не сейчас. Попозже. Когда домой уедет. Такими мыслями жили тогда многие солдаты-белорусы, кому предстояло увольнение.

Немцы не особо прятались. Всю свою подготовку вели открыто.

Поляки не хотели верить в войну. Душой напряглись: что из всего этого будет? Капитан поставил перед ротой задачу окапываться по берегу Одера до самого замка местного шляхтича. Позиции занимались с вечера, сидели в них до утра.

…И война началась.

2 сентября всю роту собрали в казарме. Прибыло командование. С ним ксендз. Совершили молитву о спасении Польши. После молитвы капитан начал речь:

– Жолнежи, мы победим!!

Офицер говорил, а Миколай думал о том, что если бы не война, то через неделю сидел бы дома.

– Жолнежи, мы победим!! – закончил капитан.

Стоявший позади Миколая односельчанин Николай Шельма буркнул:

– Съест нас немец и не подавится. Вон у него сколько всякого оружия. Будем Бога молить, чтобы уцелеть.

От его слов веяло тоской. В батальоне много земляков служило: Василь Протасевич из Пинска, Адам Кучмик из Ганцевичей… Из Давыд-Городка, Кожан-Городка. Каждый думал об одном: что с родной хатой будет? Доведется ли хоть когда-нибудь ее увидеть?

На дальнем конце, а затем в середине строя кто-то громко кричал: «Виват, Польша! Виват!» Кричали все. От крика повеселели.

Вечером сержант Дырман во главе пулеметного расчета заступил в дозор. Со стороны Одера тянуло сыростью. На немецкой стороне весело пиликал губной гармоник, затем к нему присоединился аккордеон. Запели. Затем все стихло. В польском селе протяжно выли собаки.

– От заразы, душу выматывают.

– Беду чуют.

– Может, не сегодня.

Рано утром вверху загудели самолеты. Все небо укрылось их гулом. Затем немецкие орудия начали прицельно бить по расположению батальона. Не просто бить, так молотили, что земля ходила ходуном. Широко застрекотали пулеметы. Вверху опять волной пошли самолеты. Самих немцев и не видать. Миколай приказал расчету стрелять в сторону реки.

– Куда, в кого? – спрашивает второй номер.

– Все равно… надо стрелять.

Немцев нигде не видно, только артиллерия их продолжала, словно цепами на сельском току, ухать по земле. От траншей и окопов лишь одно напоминание. Все вздыблено. Приказал:

– Отступаем к основным силам.

В длинной траншее второй линии с отростками окопов уже сидел весь батальон. Офицеры что-то приказывали, подбодряли. Однако немецкая артиллерия не унималась. Спустя час или полтора немецкая пехота ударила во фланг их обороне. Да так, что не было никакого спасенья. Автоматами траву сбривали…

Через несколько часов боя от батальона мало что осталось. Потом все разом притихло. Даже не верилось. У Миколая как сержанта солдаты спрашивают:

– Никак отступил немец-то?

А как же, отступил. Он уже был где-то позади километрах в тридцати. Окружение.

Батальон получил приказ отступать к городку Груденец. Вечером собрали их офицеры в колонну. Пошли. Потеряли ориентировку. Уткнулись в лес. Приказали ждать утра. Еще до восхода солнца капитан скомандовал: «Вперед!» А куда, где он, этот «перед»?

– Туда! – махнул он рукой на восток.

Туда – так туда. Неровная солдатская колонна побрела от опушки в поле. Здесь их встретила немецкая артиллерия. Поле взмыло разрывами. Бог мой, что там творилось! Оставшихся в живых окружила пехота на мотоциклах – и давай поливать пулеметным огнем. Капитан кричит:

– Занять круговую оборону!!

Попытались отстреливаться, да что толку. Немец снова поддал из орудий. «Если выживу в этой бойне, – подумал тогда Миколай, – то сам черт мне не брат».

В приодерской Польше много немцев жило. Их хозяйства сильно отличались от польских. Богатые люди. На их подворья ни один снаряд не упал, ни одна пуля туда не вжикнула.

Миколаевые подчиненные от своего сержанта ни на шаг.

– Нам бы до темноты продержаться, – проговорил он.

– А там куда?

– На кудыкину гору. Будем отступать. Где-то его должны остановить.

Бой продолжался до самой темноты. Сносили в кучу раненых и убитых. Ох как захотелось жить им всем в ту ночь. Прошла она на удивление спокойно. Даже вздремнули малость. Утром немец опять артиллерией по перелеску. А Миколаю снилось, что это отец за плечо трясет. Спохватился, нигде никого. Снаряды ухают. Пошел. Лес все реже и реже. Озеро заблестело. Красивое. На берегу группки солдат, в порядок себя приводят. Среди них и земляки. Облегченно вздохнул и быстрее к воде. Пока туда-сюда, их немцы окружили. Согнали в кучу. Ни пинских, ни ганцевичских уже не увидел, никого. Потом, в концлагере, кое с кем пути пересекутся. Но ненадолго.

Приказали сложить оружие. У Миколая только пистолет в кобуре да офицерский багнет (кинжал). Построили, начали осматривать. Один из немцев в сторону Миколая пальцем показал. А чего? Подумал, что ему ремень понравился, хороший, из бычьей кожи. Снял тот с него кобуру и багнет, бросил в кучу, а ремень с улыбкой обратно отдал. Отогнали пленных от леса километра на два, к деревушке. Около нее был пункт сбора. Тех, кто мог двигаться, построили в колонну и погнали. Дня четыре шли, пока не подошли к городу Гловневу. В нем находилась большая табачная фабрика. Пленных разместили на ее территории. Голод жуткий. Двое суток только воду пили. Вот курить – сколько хочешь. Немцы не весь табак вывезли, а что до махорочной пыли, так ее по углам скреби, не выскребешь.

Вот и дымили. Сизый дым, как туман, и из окон в небо, и над фабричным двором. Покуришь, вроде и есть не хочется. Но насколько этого вроде хватало? На пару часов. Затем опять голод кишки выкручивает.

Через несколько дней пришел представительный, спокойный такой, очень уверенный в себе немецкий офицер и с ним гражданский. Офицер неплохо говорил по-польски. Сказал, нужны люди «арбайтен». А куда, не сказал. Среди пленных молчание. Вдруг за ворота выведут и расстреляют. Война ведь. Было такое, когда колонна шла полем, и несколько изголодавшихся человек бросилось из нее на поле за капустой. Вскинули винтовки, трах-ах – и нет людей.

Сейчас отобрали пятерых. Миколая, видимо как самого высокого, назначили старшим. Повели на станцию. Как подошли к вагону, голова закружилась, так пахло хлебом. Вагон – буханка на буханке. Только в руки взяли, а рот сам уже откусывает. Немцы смотрят, смеются. Правда, перед этим предупредили: ешьте, сколько влезет, но с собой не брать. Один из них показал, что будет, если ослушаются. Жест был весьма красноречив. Мол, паф-паф!

Заканчивают разгружать вагон, а Миколая мысль точит: хлопцы на фабрике голодные. Земляки. Двое из Лунинца, Пинска. Да односельчане Николай Шельма, Невдах, Колб. Подумал: будь что будет, а хлеба им надо отнести. Одну буханку в рукав шинели спрятал, другую в другой. Третью порезал и под ремнем рассовал, не видно. Построили: холодным потом прошибло, а вдруг проверят. Осмотреть осмотрели, но не проверили.

Как стали подходить к фабрике, из-за проволоки крик:

– Пане жолнеж! Пане жолнеж, сколько хлеба несешь?

– Пане, хоть лусточку!

– Пане, помираем!

С этой стороны, ближе к входным воротам, держали гражданских, видимо евреев. Народ до того оголодал, что немцы туда только с собаками заходили. Просунул буханку под проволоку. Что началось!

То же самое и там, где военные были. В обед привозили хлеб и вареную брюкву. Раздавали еще мучную похлебку. Но через день… крик, гвалт. Каждый хуже любой скотины. И обиды никакой, до отчаяния дошли.

Через месяц стали завозить хлеб, правда, за деньги. Хочешь буханку – плати 60 грошей. Первый раз, когда привезли, сказали, что по такой цене, так Миколай не поверил. Думал, шутят. У него карман денег был. В карты выиграл в самом начале плена. В селе, где колонну остановили на передых, разрешили пройти по хатам и попросить поесть. В одном из домов несколько пленных ожидали, когда хозяйка сварит картошки. Пока ожидали, решили перекинуться в карты. Игра сразу пошла на интерес. Ну и Миколай к ним подсел. Дома мужики частенько по вечерам резались в очко. Его приняли, но вначале потребовали показать злотые. Потом, когда ему пошло везение, обозвали шулером. Были деньги их, стали его. Хотели поколотить, да поняли, что с Миколаем сладить трудно. Но картошки не дали. Деньги сунул в карманы, так, на всякий случай. Правда, вскоре хотел выбросить: к чему они? И вот на тебе.

Немцы нет, не шутили. Кто был с деньгами, стали быстренько в очередь выстраиваться. Таких оказалось немного. Но из нескольких десятков тысяч набралось порядочно. Миколай односельчанина Шельму за плечо:

– Давай со мной, быстрее!

И бегом к очереди.

– На деньги, становись. Надо набрать себе и хлопцам.

Радости сколько было. Держат хлеб, гладят его, как малое дитя, плачут.

За месяц фабрику, все ее закутки пленные вылизали так, что она табаком и не пахла. С куревом совсем плохо стало. Без хлеба вроде бы и держались, а вот без табачка никак. Беда.

– Дырман, иди сюда, – потянул его за рукав невысокий еврейчик, из гражданских. Он все время около Миколая вертелся. – Слушай, что я тебе скажу: у тебя есть хлеб, а я имею сигареты. Давай обмен делать.

– Согласен.

Обменялись. У того слезы на глазах. Хлеб к груди и бегом туда, к проволоке. Миколай смотрит ему вслед, может, сядет, отломит себе кусок. Нет, бегом, без оглядки. Да-а-а!

Сам закурил. Только затянулся, а с него уже соседи глаз не сводят, каждый хоть на затяжку, но надеется.

– Кури, хлопцы.

– Ох, мамо, мамо…

По две затяжки на брата – и сразу легче.

Так и пошло: Миколай еврею хлеб, тот ему сигареты.

– Только вот где он их достает? – удивлялись пленные. – За проволоку не выпускают. Не иначе где-то на фабрике.

Миколай к нему с вопросом:

– Хаим, скажи где?

– Как скажу, так без хлеба останусь.

– Да нет…

Не согласился. Хаиму он со станции хлеб приносил исправно. Сдружились.

Через неделю тот подошел к Миколаю:

– Завтра нас поведут отсюда. Куда, не знаю. Идем, покажу тебе, где есть курево.

В подвале оказалась заваленная, загаженная какими-то отходами комнатка. За ней другая. Не знай – не найдешь, не заметишь. Там и были папиросы, сигареты. Много папирос и сигарет. Вроссыпь.