Текст книги "Сердцебиение (сборник)"

– Вот Хаим, надо же так их унюхать, – восхитился евреем Миколай, – дай я тебя обниму.

Сам со своим высоченным ростом еле пролез туда, набрал полную противогазную сумку. Все, теперь не пропадем: курево есть, хлеб тоже. А что еще здесь надо, чтобы выжить.

Утром всех евреев выстроили на фабричном плацу. Окружили солдатами с собаками. Повели. Крик. Плач.

Больше месяца держали пленных солдат на фабрике. Без лекарств много раненых умерло. Вошь пошла. Хорошо, холода не наступали, а так одной машины, что вывозила мертвых, не хватило бы.

В конце октября приехали советские офицеры. Пошел среди пленных слух: у кого из западников-белорусов богатая родня, а у нее – золото, тех обменяют на поляков, что оказались в плену у Советов. И раненых будут обменивать, но только тех, у кого земли много.

Первым из пленных, что находились в главной пристройке, вызвали Колба. Ожидали его недолго. Не пришел, прибежал. От радости и слова толком сказать не может.

– Записали… записали, значит. Сказал, что земли у родни 20 гектаров и что деньги есть.

– Так у тебя нет ее столько.

– Была не была, может, поверят.

Оживились, зашевелились. Надежда появилась. Вызвали и Николая Шельму. Раненый он был. Ослаб сильно, но жилистый хлопец. Записали и его. Те, кто похитрее, поняли, что надо и соврать, пока там разберутся. Главное, чтобы записали.

Два списка вели. Один немцы себе составляли, другой – советские офицеры.

Вызвали и Миколая.

– Вы, хлопцы, как хотите, а я обманывать не стану. Нет у батьки ни земли, ни золота.

Накинулись на него сотоварищи:

– Главное – домой вырваться!

– А если проверят?

– Пока никого не проверяли.

– Так ведь и никого не отпустили.

Зашел Миколай в комнату. За столом сидят немец и два советских офицера. Ладные такие, курят, пьют что-то. По-немецки хорошо говорят. Переговорят с немцем и смеются вместе. Записывали все. Спрашивали, имеет ли семья возможность выкупить его.

– Нет, не имеет.

– Бедняк?

– Так.

– Вы свободны, – и указали на дверь.

– Паночки, а может, как-нибудь? – начал просить Миколай.

– Нет, идите!

Не один он такой упрашивал. Некоторые чуть сапоги им не целовали. Так умоляли. Куда там, из всего списка выписали тех, кто побогаче был. Начали справки наводить. Раненых, правда, быстро отправили. Остальных же пока не проверили – никуда.

Уехали на родину Колб и Шельма. Прощались как-то не по-мужски, со слезой. Судьба поступит с этими людьми жестоко. Но кто знал? Некоторых из них отвезут в Архангельскую область, некоторых под Смоленск, там и затеряются следы навсегда.

* * *

Тех, кто обманул, немец себе на заметку взял. Все думали, что к расстрелу дело пошло. Но через пару недель, в середине ноября, пленных начали вывозить с фабрики.

Трое суток в эшелоне без еды, воду давали изредка. Лагерь оказался недалеко от станции. Поле. Свежесколоченные бараки. Несколько рядов проволоки. Высота ограждения три метра, подходить близко к нему категорически запрещалось: огонь! И без предупреждения. Охрана на вышках покурит, бросит окурок на землю. Кто подбежит к нему, чтобы взять, так с одной, с другой вышки шарах из автоматов… Нет человека.

Страна называлась Голландия.

Не так от голода мучились, как без курева. У кого деревянные мундштуки были, порезали, потерли и скурили. В день выдавали алюминиевую кружку отвара из свекольных листьев и буханку хлеба на двенадцать человек. Народ до того отощал, что если в барак заходил фельдфебель из охраны и кричал «Ахтунг!», вроде бы и торопились подняться, но от немощи падали. Приехал врач, провели медосмотр. Кто пятьдесят кило весил, кто сорок, а кто и еле на тридцать тянул. От постоянного лежания пролежни пошли, по живому люди гнить начали. Врач рекомендовал лагерному начальству выводить пленных на прогулку. Какая прогулка, когда от земли ног не оторвать! Неделями никто в туалет по-тяжелому не ходил.

Перед Новым годом опять погрузка в эшелоны, а выгрузка уже в Германии. Снова лагерь. Начали давать мучное пойло. Обрадовались ему. Хоть что-то похожее на еду. Через неделю из пленных стали организовывать рабочие команды. В одну из них определили Миколая. Было в ней двадцать человек: два белоруса и восемнадцать поляков. Привезли в поселок, отдали бауэрам. Пошла более-менее сносная жизнь. И еда получше, и работа не очень, чтобы трудная.

На Коляды, у немцев это Рождество, попросил хозяин крестовину для елки сделать. Миколай сделал. Хозяин принес елку в пристройку для рабочей команды:

– Празднуйте! Молитесь за великую Германию.

Елку установили на столе. Немец всем дал по пачке табака. Собрались около елки. Некоторые поляки плачут. Один, женатый, в углу сел, молится:

– Матка Боска…

На душе у всех худо, погано.

Немец опять пришел, спрашивает:

– Ну как, хороша елка?

Миколай говорит, а поляк, который родом из Познани был, переводит:

– Дерьмо это, пан. В моей хате лучше стояла.

Как вскипел тот, схватил стоявшую рядом доску да саданул Миколаю по голове так, что кожа на черепе завернулась. Ударил и сам к двери, думал, удерет. Да не вышло. Взяли его под ноги, дали от всей души, за все унижения. Орал он, что есть мочи. На его счастье, рядом в доме офицер квартировал. Прибежал, спрашивает:

– Что такое!?

Миколай и говорит:

– Уберите от нас этого дурака. Перебьет всех.

Кровь с головы течет, испачкала всего. Миколая все пленные поддержали. Хотелось хозяина сменить, любившего поиздеваться над ними. Увидит, что пленные есть сели, возьмет ведро ледяной воды и шарах на того, кто не понравился. Обольет и хохочет. Это было его любимое занятие.

Все старались быстрее поесть, пока он в поветь (дощатую пристройку), где они кормились, не зашел. Работу же назначал каждому. Миколая за его высокий рост сразу невзлюбил. Не нравилось, что Миколай на него сверху смотрел. Чуть что – под ребра кулаком.

* * *

После этого скандала Миколая перевели к другому бауэру, старому немцу.

Копал траншеи для канализации. Тяжелая работа. Хорошо, когда грунт мягкий шел, а если твердь, ни лопатой, ни ломом. На ладонях мозоли, как стальные заклепки. Потом дренаж на болоте делал.

Работало на местных землях много военнопленных. Курящим разрешали перекур, хоть и маленький, но отдых. Кто не курил, тому отдыхать не полагалось. Проверявший их работу добродушный разговорчивый полицейский трудовую дисциплину держал твердую.

Возвращались с работы мокрые, грязные. Болото есть болото. Обсушиться негде. Одежда сохла на теле. Хорошо, февраль не очень холодный был.

С утра пораньше один из военнопленных варил картошку с луком. Вечером ели то, что оставалось от завтрака.

Завершили дренаж, и их опять собрали в лагере. Там рубахи выдали. Гнилье собрали и увезли. Через неделю опять распределили по хозяевам.

– Хлопцы, хотя бы побриться, – предложил Миколай, – а то как скотина.

Хотелось к новому хозяину приехать человеком. К тем, кто за собой следил, немцы относились более уважительно.

Молодой вахман повез их в какую-то «дорф». Там для пленных уже был выделен дом. Солдатские койки в два яруса. На каждой бирка с надписью, чья койка. Все аккуратно заправлено. Подушки. Полотенца.

– Пане, – обратился Миколай к вахману, – нам бы побриться-постричься, а то совсем одичали.

Пленные переглянулись: сейчас немец выдаст всем по первое число. Сколько раз такое было. Однако Миколая душа не подвела, почувствовал в вахмане хорошего человека. Утречком принес тот старенькую, но хорошую бритву. Выскоблились все, повеселели.

Попал Миколай к молодому парню, еще холостяку. Мать у него старая была, служанка. Имел он двенадцать коров и шесть лошадей. Мужик работящий. Первое, что спросил:

– Кушать хочешь? – показывает, на случай, если Миколай не понял.

Миколай: поработаю, а потом и поем. Тот головой кивнул, согласился. Спокойный. Крепкий. Осмотрел Миколая и повел в свинарник. Показал, что надо клетки вычистить. И ушел.

Навоза было немного. Спустя некоторое время пришел, проверил и опять ушел. И ни слова. «Что же будет, – подумал Миколай, – что у него за душа?» Но остаться здесь захотелось. Каким-то спокойствием, добротой от хозяина веяло. Отвык от такого обращения. «Слава Богу, на человека нарвался».

Приходит служанка и приносит большую сковородку с яичницей, хлеба, сала. Как увидел все это, голова закружилась. И хозяин подошел, стал рядом, говорит: ешь!

Миколай и сам поел, и товарищам занес.

Спустя некоторое время всю их команду отдали в распоряжение командира зенитной батареи. Располагалась она на высотках за деревней. Рыли окопы, траншеи. Оплетали стенки хворостом. Миколая выделили для рубки прутьев, приставили к нему солдата. Тот похлопал Миколая по плечу: «Гут!» Вначале пошли к хозяину, у которого этот солдат квартировался. Солдат ему и говорит, что они с собой в лес возьмут:

– Хлеб с маслом, колбасу, термос с чаем…

Назаказывал целую корзину. Говорит:

– Неси, Николас.

Еще до леса не дошли, махнул рукой:

– А, садись, Николас, покушаем. Бери ешь.

– Нет, не хочу, пан. Только позавтракали.

– Не хочешь, тогда неси дальше.

Пошли. Солдат – Миколаев одногодок. Фигурой полный, дородный. Песню насвистывает. Местность вокруг красивая. Все ухожено.

Прошли немного, солдат берет корзину:

– Все, давай перекусим.

– Пан, мне и поработать некогда будет.

Смеется:

– Ничего.

Поели. Подмигнул, теперь, дескать, и работа пойдет веселее. В лесу нарубил Миколай несколько пучков хвороста, солдат уже рукой машет – хватит!

– Пошли обратно, только сначала поешь.

Миколай хорошо у той корзины присел, но еда все равно осталась. Понес корзину обратно.

Пришли. Солдат своему командиру Миколая хвалит – хороший работник. Зашли корзину отдать, солдат сказал, чтобы хозяин копченого сала достал. Немцы умели коптить сало. Мастера. Служанка ушла и принесла большой кусок. Солдат его почти располовинил: себе отрезал и Миколаю оставшийся кусок завернул в бумагу да за шинель сунул.

Миколай перепугался:

– Нельзя, пан, нельзя!

Знал, если найдут, подумают, что украл. Убьют. С этим очень строго было. Солдат говорит, что не бойся, бери, я отвечаю. Сам не съешь, хлопцы твои съедят.

Тем меньше везло. Они уже знали, что если и принесет кто чего съестного, так только Миколай.

Два дня он с солдатом хворост рубил. Когда расставались, подумал, жалко, если такого парня на войне убьют. Спросил у него:

– Скажи, нам еще долго вшей в плену кормить?

Пожал тот плечами, похлопал по плечу:

– Все будет гут.

К лету поправился Миколай, исчез постоянный голодный лагерный блеск в глазах. Добрые люди оказались и мать, и ее сын. «Дай им Бог здоровья».

В середине мая выдался большой травостой. Хозяин все прикидывал, когда лучше косовицу начать. Чтобы под погоду и траве не дать перестоять. Поехали косить. Спросил немец, умеет ли Миколай эту работу делать. Миколай не понял, пожал плечами. Он тогда вилы дал и показал, что надо за ним клевер собирать и на воз складывать. Хорошее клеверное поле. Начал хозяин косить. Замах у него не очень широкий, рядок небольшой кладет. Миколай позади с вилами, собирает. Покосил, притомился, сел. Взял Миколай косу и как прошелся по ней менташкой «твить-твить-твить», так хозяин захохотал, понял, значит, что умеет Миколай косить. Провел косою по траве. Истосковавшиеся по истинно крестьянской работе руки сразу привычный замах взяли. Как начал рядок, как обкосил его с полукруга – копна сена. Хозяин от радости затанцевал.

– Гут, Николас, зеер гут!

Здесь он Миколая крепко зауважал.

* * *

Осенью сорокового года всех пленных, работавших по деревням, собрали вместе и отправили в лагерь в Дортмунд. Дым. Копоть. Солнца не видно.

Англичане бомбили город так, что спасения нигде не найти. Доставалось и лагерю. За какой объект его принимали, кто там разбирался. Среди пленных появились и раненые, и убитые.

Лагерь был царством вшей. Вывесит Миколай одеяло на заборе, так кажется, оно шевелится, словно живое. Серою стеною по нему ползают. Через день одежду в бочках кипятили, иначе спасения не было. Заедала вошь.

Здесь и узнали, что Германия пошла войной на Советы.

– Будем, хлопцы, за Россию молиться. Победит она – домой вернемся, а нет – здесь сдохнем.

К середине лета лагерь ликвидировали. Пленных загрузили в эшелоны и отправили к новому месту. Пошел слух – в Чехословакию. Когда доехали, оказалось, что где-то в Баварии.

Горы.

Каменоломни.

Дробили скалы. Миколая поставили отправлять вагонетки. Засыпали в них камень, стальные тросы тянули в специальные бункера, высившиеся над камнедробилкой.

Если и был на свете ад, то он находился здесь. К концу дня руки-ноги дрожали. От невероятного напряжения било ознобом. Пища – реденькое мучное пойло.

– Да, хлопцы, приберет нас смерть в этих горах.

Они уже знали, что народ здесь долго не выдерживал. Кто подольше в каменоломнях пробыл, уже не люди – тени.

Хороший врач был в администрации. Подремонтировал ему Миколай мебель в кабинете. Нашел с ним контакт. Решил идти к нему и просить заключение, чтобы перевели на другую работу. Зашел, поздоровался по-немецки.

Он спрашивает:

– Почему не «Хайль Гитлер»?

Миколай молчит.

Он тоже молчит. Смотрит в глаза.

Сидят вдвоем, молчат.

– Ладно, мне и не надо так говорить.

К чему он так сказал, Миколай не понял. Записку на освобождение от работы на неделю ему написал. И заключение, чтобы перевели в другое место, тоже.

Но кто на это смотрел? Не перевели.

– Хлопцы, надо помозговать, поговорить, как жить дальше.

Собрались как-то вечером поляки, голландцы, французы. Общий язык, если хочешь выжить, найдешь. И находили.

Предложил Миколай:

– Давай забастовку сделаем, голодовку объявим, хоть чего, да добьемся.

Французы пошутили, они всегда все через шутки воспринимали:

– Николас, добьешься… потяжелеешь на девять граммов.

Но поддержали. И голландцы, и поляки тоже. А что делать? Дошло – дальше некуда.

Имелись и такие, кто сам по себе. Люди не люди, а так, мыши. Жалко было. Но никто их не осуждал.

Объявили голодовку. Пошли в столовую. Сели. Сидят. Никто ничего не ест. Тишина. Ждут, что будет. От нервного напряжения то один, то другой в туалет сорвались, побежали. Потом еще несколько человек за дверь скрылось… Потихоньку один туда, один сюда, и осталось в столовой всего человек двадцать. Миколай пошел, присел у двери, если и эти разбегутся, то кому нужна такая голодовка. Надо людей удержать.

Заскакивает охранник:

– Что такое? Почему не вышли на работу?!

Миколай отозвался:

– Питание плохое.

Как развернулся тот, как крутнул винтовкой, хлопцы все в дверь. Погнал их в кладовку. Своего изолятора в каменоломнях не имелось. До этого здесь ни голодовок, ни забастовок не объявляли. А удрать – не удерешь, охрана сильная. Да и куда, горы ведь.

На следующий день приехало гестапо. Вызвали Миколая:

– Ты коммунист?

– Что такое коммунист?

– Не знаешь?

– Не знаю, я – солдат польской армии.

Офицер смотрит в упор:

– Расстрелять!

На лице Миколая ни один мускул не дрогнул, пока сидел в кладовке, приготовился к самому худшему: что здесь расстреляют, что голодной смертью помрешь, все едино. В каменоломне еще помучаешься, а здесь бац – и готово.

– Это ваше дело. Если я совершил преступление, расстреливайте. Но у меня справка есть, что там я работать не могу.

Гестаповец взял документ, посмотрел, послал за врачом. Тот все подтвердил. Это и спасло. Перевели на пятнадцатую линию, на засыпку с бункеров в дробилку.

В ноябре уже заснежило, закрутило. Мороз стал полуголых людей донимать. Утром произошел случай: солнце пригрело, примерзший за ночь камень подтаял, сорвался, убил человека. Своего парня, из Кожан-Городка. Из белорусов Миколай теперь один остался. Загрузили тело в вагонетку, привезли. Перегрузили на телегу, увезли на кладбище. Рядом. Камнем яму сверху пригребли, вот и вся могила.

Французы рассказывали, что прошлой зимой такая смерть частенько случалась.

Начали сами себя калечить те, кому уже дальше работать сил не хватало. Кто руку камнем дробил, кто ступню, кто колено. Раздробил, значит, заживет, главное, чтобы с каменоломни убрали, тогда шанс выжить появлялся. Калек здесь не держали.

Миколай заметил, что и его друг, поляк Вацлав из Познани, настроился на такой ход мыслей.

– Погоди, себя покалечишь, кому легче от этого станет?

– Не выживу.

– Выживем. Втянемся и выживем.

Зимой сорок третьего года пригнали первую большую группу русских. Вначале те держались особо. Никому не доверяли.

– Хлопцы, пропадете. Вам так одним не выдержать. – Миколай покачал головой. – Я уже здесь помытарился, знаю, так что молите Бога…

Но дружные они оказались парни, все, как родня, один одному.

Работали здесь и немцы: управляющий, служащие в конторе, механики… Им платили. Несколько человек и на линии трудилось. В чем и где они провинились, никто не знал, а сами они ничего не рассказывали. У Миколая номер пятнадцать был, у немца двенадцать. Миколай часть своей работы осторожно на него писал. Могли проверить, сказать, почему не работает, норму не дает. Тогда сразу пуля в лоб. Немцу же за выработку больше платили. Оказался он человеком порядочным: то хлеба принесет, то сигарет даст.

Русские – отважные, как только крупный камень пошел, сразу кумекают, чтобы передышку сделать.

– Хлопцы, этот подойдет? – Миколай показал на валун, который на примете держал. Они сразу поняли. Собрались в кучу, подважили камень и в вагонетку.

Отправили. Пошла она к бункеру. Троса натянулись, звенят. Немец, что на бункере стоял, старый, насмешливый, на Миколая взглянул. Понял. Запустил. Грохнулся валун в бункер. Завыли моторы, задымились.

Немец для виду за голову схватился, крику наделал:

– О, майн гот! О, майн гот!

Директор с охранником прибежали. Только где ты найдешь виновного, вагонетки одна за другой идут. Немец все «майнает», по бункеру лазит, осматривает. Директор на него набросился, ругаются. Вечером всех построили, зачитали объявление, что если подобное случится, то виновных отправят в концлагерь, а там быстро в трубу вылетят. Да ведь русских не испугаешь. Директору донесли, что надо хоть немного питание улучшить. Тот махнул рукой. Через неделю снова здоровенный камень в бункер ухнул. Опять построили. У людей нервы в комок. Знают, чем все может закончиться. Но когда каждый день телега на кладбище тарахтит, на все пойдешь.

Крик! Ругань!

Когда в третий раз дробилку остановили, директор не ругался. Понял, что криком с такими людьми не сладишь и с них больше ничего не выжмешь и ничем не испугаешь. Поменяли всем постельные принадлежности, улучшили питание.

* * *

В сорок пятом году, в марте, всех поляков, голландцев, французов построили у канцелярии. Вышел представитель администрации:

– Вам предлагается работать самостоятельно, без охраны. Каждый получит документ, в котором будет написано, что он гражданский человек. Вы заключаете с нами контракт. За работу будете получать деньги.

Строй колыхнулся. Шагнули многие. До этого все знали, что такое объявление будет. Охрану уменьшили, часть ее отправили на фронт.

Немцы возмутились, почему не все вышли. Пригрозили: оставшимся уменьшим питание. Это самое страшное наказание. К вышедшим добавилось еще пара десятков. Тогда решили с каждым в отдельности беседовать. Предложили и Миколаю заключить контракт. Он отказался. Получить такой документ, значит, дать согласие на добровольную работу на Германию.

– Я военнопленный. Как есть, пусть так и остается. Ничего подписывать не стану.

Работы становилось меньше. Видимо, Германии было уже не до щебня. Бои шли на Одере. Советские войска крепко нажимали. Русские хлопцы постоянно о чем-то шептались. Да и рабочие-немцы угрюмо качали головой, когда разговор заходил о положении на фронтах. Вскоре отобрали тех пленных, кто покрепче, на кирпичный завод. И там не легче, но хлеба давали чуть больше.

* * *

Приближался фронт. Американцы, англичане бомбили. Как только сирены начинали выть, все бежали в подвалы. Кроме военнопленных. Им запрещалось покидать рабочие места. Иногда охрана приказывала выбегать во двор и садиться в его центре. В начале апреля особенно сильными бомбежки стали. По всему чувствовалось, что войне вот-вот конец. Со дня на день ожидали американцев и англичан.

Директор завода, неплохой немец, сказал Миколаю как старшему смены:

– Николас, как начнут бомбить, веди своих людей в подвал. Пусть будут там вместе с моими рабочими. Эсэс сейчас озлобленные, могут во дворе всех перестрелять.

В тот день и ночь бомбежка была особенно сильной, к ней еще добавился и артиллерийский обстрел. Никто и глаз не сомкнул. Миколай места себе не находил: то, что он ожидал столько лет, вот-вот должно свершиться, сердце по ребрам как по барабану.

И не он один. Немцы, те тихо сидели, взрывы слушали, думали свое. Пленные кто курит, кто разговаривает, кто подвал шагами меряет…

Утром стихло. Открыли все двери: гараж разбит. Труба печи для обжига кирпича сбита до основания, и во двор на машине въехали американцы. Их майор и по-немецки, и по-русски общался. Как только они к нему подошли, спросил:

– Какие будут жалобы?

Француз Жак ему говорит:

– Нам хлеб не дают.

И правда, в последние дни питались как могли, кто чего достанет.

– Кто у вас старший?

– Вот он! – француз указал на Миколая.

– Пусть подойдет поближе.

Миколай подошел к нему.

– Как старший берите своих людей и давайте в пекарню. Скажите, чтобы там все наладили.

– Хорошо, пан офицер, все сделаем.

Миколай взял с собой тех, кто хоть немного говорил по-немецки, и пошли.

Пекарня находилась недалеко от завода и принадлежала рослой добродушной немке. Сказал ей:

– Вот люди, нужно выпекать и продавать хлеб.

Немка не соглашается:

– Надо разрешение от бургомистра. Без документа не имею права.

– Люди голодают.

– Надо разрешение.

Миколай к американцу, мол, необходимо распоряжение бургомистра. Майор рассмеялся:

– Пошли вместе.

Переговорил он с немкой, та согласилась. Вернулись на завод:

– Объяви, Николас, что хлеб к обеду будет. Но за деньги. У кого их нет, мы выдадим. Платить по той цене, что и платили. Чтобы никакого грабежа. Иначе расстрел.

К американцу тут же девки-польки подскочили, их много работало на заводе:

– У нас, пане, нет денег.

Майор вынул из кармана пачку рейхсмарок, отсчитал, приказал раздать.

Американцы расположились в хорошем доме рядом с заводом. Каждый день ездили они на переправу через реку, что стала границей между ними и советскими частями, на дежурство. Хлопцы, которые успели на реке побывать, говорили, что хорошо видно, как там советские солдаты ходят, смеются, курят.

В заводском поселке какой-то немец спас от эсэсовцев восемнадцать русских пленных. Американцы его нашли, поставили на свой учет и выдавали семье бесплатно продукты, одежду.

Всем бывшим военнопленным, а также восточным и другим рабочим разрешили свободно ходить, кто куда хочет. Но куда пойдешь? Кругом такая неразбериха. Жизнь приучила трезво мыслить, не суетиться.

Американцы устроили «прополку» среди захваченных в плен немцев. Здесь они все учитывали: кого взяли с оружием, кого без него, кто, где служил, в каких частях воевал. Простых солдат после проверки сразу отпускали домой. Задерживали только офицеров и эсэсовцев. Их куда-то в лагерь отвозили.

Был среди американских военных сержант-поляк. Он часто на переправу дежурить ездил. Миколай не раз с ним говорил. Вот и подумал: чего он здесь ожидает, чего дождется? Упросил:

– Подвези на реку. Хочу на родину возвращаться.

– Хорошо, завтра захвачу.

Утром Миколай пошел пораньше туда, куда сержант наказал подойти. Никаких таких вещей с собой не брал, хотя несколько дней назад хороший костюм себе купил, как бы ни заподозрили в чем. Чего и захватил, так это отрез красивого материала для матери.

Привез сержант Миколая к переправе. Переправился он. Часовой на том берегу спрашивает:

– Откуда, земляк?

– Из Беларуси.

Свой оказался парень или указание какое сверху имел, сразу за Миколая и к командиру. Навели у американцев о нем справки. Сделали документы и направили в рядом расположенный австрийский городок на сборный пункт. Прибыл туда, на КПП стоит лейтенант, глазами туда-сюда. Бегают они у него, словно заведенные. Проверил документы, влез в вещмешок, достал отрез:

– Это зачем? Не положено! – взял материал – и в другую комнату.

– Пан лейтенант, для матери берегу. Семь лет не видел. Не знаю, живали.

– Я тебе не пан. Нахватался буржуазных замашек. Но и не товарищ, ясно! Сказано, не положено, и точка.

Миколай по его глазам видит, что тому материал самому понравился. Видимо, не зря его сюда поставили. Он, как потом рассказывали на сборном пункте, всех прибывших «шмонал». Ох и разозлился Миколай. Освободитель называется, последнее отнял. Да что толку, злись не злись, а пожаловаться, так себе хуже будет.

Через несколько дней объявили об отправке. Одних мужчин. Погрузили и повезли. Высадили всех в Венгрии. Начали вызывать в штаб. Вызвали и Миколая:

– Вот что, Дырман, призываем тебя на службу в действующую армию. Служил ты полякам, немцам, теперь и нам послужи, – и полный капитан-тыловик улыбнулся, довольный своей шуткой.

Смотрит на него Миколай, руки зудят, кажется, дал бы ему в морду – и на душе сразу полегчало бы. Которые офицеры, солдаты с передовой, те худые, а этот гладкий, ухоженный.

Капитан увидел, что он кулаки сжал, сразу руку на кобуру:

– Но-но!

Выдали Миколаю форму, и стал он колеса в телегах спицевать, лошадей ковать. В батальоне тылового обеспечения работы хватало. Но по такой работе он истосковался, и она не надоедала. Сделает колесо, посадит его на смазанную ось, крутанет – красота!

Даже капитан однажды не выдержал:

– Хороший ты мужик, Миколай. На меня не обижайся.

– Чего мне на вас обижаться. Каждый думает так, как война научила.

В батальоне кормили плохо. Ни соли, ни хлеба. По вечерам солдаты ходили к мадьярам на поле воровать картошку. Один копает, а двое с винтовками охраняют, чтобы какой мадьяр пулю в спину не всадил. Такое случалось. Картошку чистили прямо в здоровенный бак, добавляли туда перца красного стручкового, тоже ворованного, и варили. Получалось нечто вроде супа. Только от перца во рту горело все. Иногда выдавали ремонтникам немного пшена и масла подсолнечного. С радости кашу им так заправляли, поедят-поедят, а потом жуткий понос. Некоторые, кто постарше да слабее желудком, даже плакали. Не успевали штаны стирать. И вроде бы заказывали сами себе: все, не варить больше такую кашу! Но куда там. Только пшено получат, и все по-новой.

* * *

Из ремонтников перевели Миколая в батальон аэродромного обслуживания. В роту охраны. Перед караулом ставилась задача по охране цистерн с топливом для самолетов. Склад размещался в лесу. Оттуда шел подвоз к аэродрому. Батальон обеспечивал полеты 220-го истребительного полка 72-й авиадивизии. Выставлялся один часовой, и больше никого. Топтали тропинку вокруг цистерн как привязанные.

Неподалеку от поста, в двухстах метрах, проходила дорога. От нее ночью можно было всего ожидать. Там всегда тарахтели то цыганские колымаги, то машины проезжали. Начальник караула офицер-армянин сказал:

– Чуть что, Миколай, бей любого, не промахивайся!

Он так и поступал. Так все поступали: чуть где зашелестит, сразу туда ба-бах! Стрельнет солдат, и вроде веселее. С караула позвонят:

– Что случилось?

– Ходит какая-то напасть, не дает покою.

– Ладно, смотри.

Смотрел. Обойдет. Покурит. Стрельнет. Снова обойдет.

Однажды, когда сменился с поста и прилег в «караулке» отдохнуть, зашел дежурный по части, капитан, врач с Ростова-на-Дону.

– Слушай, Артоян, – говорит он начальнику караула, – где бы мне хорошего хлопца в медпункт найти?

– Есть у меня такой.

– А где?

– Вот пришел с поста, отдыхает. Разбудить?

– Нет, не надо, я утром еще приду.

Миколай весь их разговор слышал. Дежурный ушел, он поднялся и к Артояну:

– Так куда меня уже продаешь?

Офицер успокоил:

– Не волнуйся, хорошо тебе будет.

Он знал судьбу этого высокого красивого парня с добрыми голубыми глазами. Столько повидал, что захотелось ему чем-то помочь, обнадежить. Показать, что у жизни есть и светлые стороны. И не надо тем лейтенантом-мародером, что последний кусок материи – подарок для родных – отобрал, мерить всех офицеров.

Вечером Миколай сидел над миской остывшей каши, Артоян присел рядом и увидел, что голубизны у солдата в глазах осталось-то совсем немного. И не голубые они вовсе, а серые, тоскливые. Сам он тоже по Армении тосковал, понял, каково этому парню, который почти девять лет, да каких, ничего толком о своих родных не знал.

– Все будет хорошо. Письмо напиши.

– Да писал уже. Молчат. До тридцать девятого мои места под Польшей были. Такими их и запомнил. А как оно там сейчас?

– Напиши еще, как и раньше писал.

– Надо. Спасибо, лейтенант.

Вечером пришел капитан:

– Такое дело, Миколай.

– Мне сказали.

– Тогда идем. Карабин не надо сдавать. Все твое при тебе остается.

Привел Миколая в санчасть. Оформил старшим санинструктором. Помимо его, были еще шофер, фельдшер. Замещал капитана лейтенант.

Утром капитана вызвали в летную столовую проверять качество пищи.

– Скажи, капитан, а мне что делать? – спросил Миколай, привыкший к тому, что его сразу загружали работой. Ему казалось, что если ничего не делать, то день, как год… За делом быстрее время летело. К тому же в штабе батальона подтвердили, что в сорок шестом его возраст намерены увольнять из действующей армии: «Немного тебе, солдат, осталось».

– Делать? Да ничего, иди ложись и отдыхай, – и капитан весело похлопал его по плечу. – Вечером ужин на всех приготовишь?

– Приготовлю.

– Фельдшер тебе покажет.

К вечеру вместе с фельдшером пошли на склад за продуктами. Старшина им заведовал. С виду простецкий мужик, а на деле – хитрюга. Говорит:

– Хлопцы, помогите сортировку сделать. Начальство зайдет, порядок должно видеть.

Фельдшер руками замахал:

– Некогда мне, занят.

Миколай же согласился. Не умел отказывать. Переложили мешки, ящики переставили. За работой познакомились.

– Слушай, не знаю чего, но животом мучаюсь. Может, у вас в санчасти есть чего такого? – попросил старшина.

– Сам почему не зайдешь, не возьмешь?

– К вам только попади. Обследуют, да вдруг чего найдут, переведут на другое место. А это мне ни к чему.

Утром Миколай принес ему таблеток, взамен получил сигарет. Подружились.

Служит Миколай, не бедует. Совсем иного порядка служба в медицинском пункте пошла. С вечера садились в карты играть. В преферанс. И капитан, и лейтенант, и шофер азартные игроки. Вписался Миколай в их компанию. Фельдшер, тот был себе на уме. Все тихонько, в сторонке. Лишним словом не обмолвится.

Играли ночами напролет. Чего еще больше делать? Войны нет. Спокойствие. Тишина. Раненых нет. Вот животами народ мучился. Это да. Спасались американскими таблетками.