Текст книги "Грешница"

Ксения прижалась к дереву и даже дыхание затаила, боясь, что ее заметят. И страшно ей было и хотелось узнать, пришел Алексей или нет.

– А чего ты принарядился, Петюнька? Уж не женихаться ли собрался? – спросила одна из девчат. – Молод женихаться-то.

Баянист тряхнул чубом, проговорил сквозь зубы:

– Первая пойдешь.

– Так и побежала, гляди-ка!

– Вот те и «гляди-ка».

– Торопись, Петька, не то я заберу! – крикнул из темноты какой-то парень.

– Бери, другую найдем! Спешить некуда.

Совсем рядом мимо Ксении прошли Зина и Иван Кошелев. Зина что-то ласково говорила ему, а Иван отвечал ей солидно, снисходительно, как малому ребенку. В небе неожиданно вспыхнула яркая огненная полоска, вспыхнула и сейчас же погасла.

– Ой, молния! Неужто гроза? – спросила Зина.

– Нет, – сказал Иван, – это сухоросица. Завтра пораньше выйдем работать: росы не будет. Мы завтра возле вашей фермы клеповский клин убирать начнем. Так что свидимся…

Договорить он не успел: вдали медлительно прокатился гром.

– Вот тебе и сухоросица, – засмеялась Зина, – гроза идет…

– А может, стороной? – озабоченно спросил Иван, глядя на темное небо.

Алексея не было. Ксении стало стыдно за то, что она стоит здесь. Когда шла сюда, она и не думала, что совершает грех, а сейчас знала: нельзя ей быть тут, нельзя.

Дома ее уже ждал Михаил. Он не на машине приехал, пешком пришел. И опять, как накануне, Ксения сидела с ним за избой под черемухой. На этот раз он был менее робок, молчание Ксении не смущало его. Он болтал ногой и говорил:

– Люблю я, сестра, наблюдать за людьми и выносить о них рассуждение. Глупые они, мирские. Вот нет у нас образования, а все ж мы умнее иного, кто в институтах учился. Безусловно, оттого, что знаем свое назначение. Они говорят, нет бога, и думают, все постигли. Спутники, дескать, запустили в небо и не нашли там господа. Им и невдомек, что бога нельзя увидеть. Смешно! Рассуждает какой-нибудь так, пыжится, дуется, хвалится своей премудростью, а я смотрю на него и вижу, как сатана его на сковородке поджаривает, а от него эдак, знаешь, дух жженый поднимается. Он кричит, а над ним, знаешь, зеркало большое такое висит, чтоб видел, как на пузе корочка розовенькая образуется. Отколупнет сатана корочку, попробует и опять поджаривает.

– Да перестань ты, не могу я! – испуганно шептала Ксения.

– А ты не бойся, чего тебе бояться! Мы свои души спасли, нам вечное блаженство предусмотрено. А они пусть жарятся. Как ты – не знаю, а я чист совестью. Нет на мне никакого греха. Иногда хочется в кино сходить, а не иду – нельзя. У нас, знаю, некоторые радио слушают. А я – нет. Я твердый, слово дал – не нарушу. А уж табак или там вино – терпеть не могу. От мирских мужиков на километр табачищем несет, как их девки целуют? Я в Томске при ресторане в гардеробщиках служу, так, поверишь ли, у иного от пальто, как от паровозной трубы, несет. Во накурился! А знаешь, кого я особенно не люблю? Директора нашего. Уж что моя должность незаметная, до кухни мы, никакого отношения не имеем, польты стережем, а он и до нас добирается – зависть его берет, что чаевые нам посетители жалуют.

– Какие такие чаевые? – спросила Ксения.

Михаил снисходительно посмотрел на нее.

– Эх ты, овечка! Ну, подам я посетителю пальтишко, а он мне рупь, на чай, значит.

– За что же это тебе рупь, ты ж зарплату получаешь?

– Зарплата само собой, а рупь от посетителя за обслуживание, за вежливое с ним обхождение, значит… Ты думаешь, я себе эти деньги беру? Нет, я коплю, а потом общине пожертвую. Я много накопил. Останусь у вас – вашей общине отдам. Вот директору и завидно. Так ему в аду знаешь какие муки будут? Его сатана кормить будет разными кушаньями день и ночь. За измывание над людьми, за грехи, чтоб бога не забывал.

Страшная мысль пришла Ксении, она даже охнула от испуга.

– Что ж ты говоришь, брат, выходит, сатана помогает господу? – сказала и обомлела.

– А то как же! – проговорил Михаил и вдруг понял, о чем спросила Ксения, и испугался. – Помилуй боже! Молись, сестра. Ты ж сатану к господу приравняла. Молись!

Наконец Михаил ушел. Он опять не захотел остаться переночевать, как ни уговаривали его Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.

Ночью мать часто просыпалась, прислушивалась к шуму дождя и ахала, гадая, успел ли брат Михаил добраться до города.

Утро было пасмурное, с деревьев летели холодные капли, в воздухе пахло мокрой травой, отсыревшим сеном. Серые тучи низко висели над землей. Во ржи недалеко от фермы стоял комбайн. Иван Кошелев вот уже второй час сидел во дворе фермы, мрачно курил. Петька Селезнев, его помощник, толкался около. Сегодня без баяна он был не так высокомерен с девушками и пытался даже шутить с ними, но, занятые работой, они только отмахивались от него.

Приехал на бестарке Афанасий Сергеевич, привез бочку с водой.

– Куда воду-то везти, бригадир? – спросил он. – Или сегодня без воды обойдетесь?

– Вези к комбайну, – сказал Иван. – Жди там.

– Это пожалуйста, – проговорил Афанасий Сергеевич, заглянул в свинарник: что делает Ксения, – и уехал.

Ксения мыла теплой водой поросят, она видела, как часто выбегала Зина, спрашивая Ивана: «Не распогодилось еще?», слышала, как он ласково отвечал: «Нет, сыро», – и хмурилась, чувствуя неприязнь и к Ивану и к Зине, таким откровенным в своей любви. И Петька Селезнев, без толку болтающийся по двору, был ей неприятен. И сама себе она была неприятна. Не могла Ксения забыть, как ходила вчера к клубу, как подглядывала из-за дерева. А зачем ходила, зачем подглядывала, она и сама не знала сейчас. Какое ей дело до Ченцова? И все же всякий раз, как на дороге слышался шум грузовой машины, Ксения будто цепенела: ей казалось, что это он едет.

И он приехал – привез кирпич. Ксения только что выгнала на пастбище свиней и стояла у изгороди, ломая в руках хворостинку. Она не оборачивалась, но слышала, как разгружали машину в дальнем углу двора, как поторапливал Алексей грузчиков, двух медлительных пареньков, как разбивались иногда кирпичи и как ругался тогда Алексей.

Наконец машину разгрузили, и Ксения почувствовала, что Алексей идет в ее сторону, – она слышала его шаги, вот он прошел мимо ворот свинарника, сказал кому-то: «Привет!», – вот остановился на секунду возле Ивана, засмеялся: «Загораешь сегодня?», – вот он уже совсем близко.

Кровь стучала в висках Ксении.

– Хризантема, не балуй! – крикнула она срывающимся голосом, хотя Хризантема, повизгивая от удовольствия, спокойно лежала в луже.

– С добрым утречком! – сказал Алексей за спиной Ксении.

Она слегка повернула голову, проговорила: «Ты это?» – и опять отвернулась.

– Слушай, Ксеня, – сказал Алексей, – вчера мне пришлось в город за кирпичом смотаться… Вот и не смог я на вечерку прийти.

– Господи, а мне-то что? – Ксения передернула плечами. – Может, ты думал, побегу я?

Но он будто не слышал, только усмехнулся:

– Сегодня приходи. Обязательно приходи, слышишь? А то я теперь четвертую бригаду у нас в Сосенках буду обслуживать, долго не увидимся.

Он отошел. Ксения по-прежнему стояла, не оборачиваясь, и опять слушала его шаги. Вот он остановился возле Ивана, попросил закурить, спросил:

– Долго ты собираешься так сидеть?

– А кто его знает, влагу выветрит, начну, – ответил Иван.

– Давно уж можно.

– Языком все можно, – сердясь, сказал Иван. – Иди, без тебя тут…

Алексей засмеялся, крикнул:

– Зина, поучить, что ли, его, как работать надо?

– А разве он не ученый? – весело, но с явной обидой за Ивана ответила Зина. – Что ж, поучи, посмотрим!

– А ну, девчата, свидетелями будете, пошли в поле! – позвал Алексей.

«Надо же, расхвастался», – подумала Ксения, обернувшись. Алексей, широко размахивая руками, шел ко ржи, за ним, визжа, вприпрыжку бежали девчата. Сзади всех неторопливо, вразвалку шагал Иван.

Ксения поколебалась с секунду и побежала за ними. Когда она подошла к комбайну, Алексей уже сидел за штурвалом. Петька Селезнев стоял рядом с ним, усмехался. Две девушки взбирались на соломокопнитель, крича, что это пустая затея, что комбайн не возьмет влажные стебли ржи.

Алексей увидел Ксению, подмигнул.

«Вот узнаешь сейчас, как бахвалиться», – злорадно подумала Ксения. Ей и в самом деле хотелось, чтобы Алексей опозорился: слишком самонравный он.

Медленно разворачиваясь, комбайн подходил ко ржи. И вот лопасти хедера захватили первые колосья, громче загудел мотор, резче рассыпалась дробь очистков, натужно застучал барабан.

– Но возьмет, – сказал Иван.

Алексей выпрямился, прислушался к ритму машины, но сразу же засмеялся, весело помахал всем рукой. А Ксении показалось, что это он ей машет, и она, не зная чему, тоже тихо засмеялась, отвернув в сторону порозовевшее лицо.

Комбайн шел все дальше и дальше, спокойно, без рывков. И хотя поле было неровное, кочковатое, Алексей будто каким-то внутренним чутьем угадывал каждый холмик, безошибочно изменяя высоту среза. Сделав несколько кругов, он наконец остановился. Две крепко сколоченные бестарки подъехали к нему, и, наполнив их до краев зерном, Алексей спрыгнул на землю, приглашая посрамленного Ивана занять место за штурвалом.

Афанасий Сергеевич, который до этого со скучающим лицом сидел возле бочки с водой, не сдержался, сказал:

– Лихо он тебя, бригадир…

Ксения искоса, с превосходством глянула на Зину, фыркнула, но Афанасий Сергеевич строго посмотрел на нее, и она повернулась, побежала к ферме – весело ей было сейчас, хорошо.

Давно уже уехал Алексей, разошлись в небе тучи, Иван убрал клеповский клин и перешел на другой, дальний участок, а Ксения все улыбалась чему-то. Вечером она сидела с Михаилом под черемухой, но что он говорил, не слышала: она слушала далекий баян, и на сердце у нее было покойно.

С этого дня Ксения и в самом деле больше не встречала Алексея. Он не появлялся на ферме, и она будто забыла о нем. Если и вспоминала, то только покачивала головой, усмехалась добродушно.

По вечерам она нарочно задерживалась на ферме: Михаил приезжал каждый день, и Ксения надеялась, что, не дождавшись ее, он уедет обратно в город. Но все равно, когда бы она ни пришла, он всегда терпеливо ждал у калитки.

– Брат, миленький, прости, не хочу я тебя видеть, – однажды сказала она, – уезжай ты, пожалуйста, обратно.

Михаил растерялся от неожиданности:

– Как же так? У меня ведь отпуск не кончился! Нет, сестра. Пути наши встретились, богу угодно, чтобы мы вместе шли по жизни.

– Не бывать тому, чтобы господь меня наказал! – горячо сказала Ксения. – Он мою молитву услышит…

– Смирись, сестра. – Михаил скорбно покачал головой, – я триста рублей за билет платил – разве дозволил бы бог мне понапрасну в разорение войти? Меня сам брат Василий вызвал, его желание, чтобы ты за меня пошла: ведь нет у вас в общине молодых женихов, а тебе замуж пора. И родителям твоим я по нутру. Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…

– Какие еще деньги? – удивилась Ксения. – Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.

– Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.

– Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по-хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…

– А замуж за кого пойдешь? – с отчаянием спросил Михаил. – За старого, да? Или я урод какой, что ли?

Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:

– Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.

– Полюбишь, Ксения, полюбишь, – с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив ее руку, – душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.

Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.

– Ага, комсомольца небось приглядела, да? – плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.

Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с медом.

– Гляди, как ты поздно стала приходить, – сказал он. – Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался – ушел. Ты думаешь, ему просто туда-сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?

– Видела я его, батя, – ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.

– Парного вот попей, – сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. – Медку возьми.

– Аппетиту, маманя, нету.

– Ишь ты, барышня благородная! – Отец усмехнулся, стряхнул на пол муху, облизал ложку и спросил: – Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?

– Давно ж было, не помню, – ответила Ксения.

– «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать – пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал – три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?

– Может, и все.

– Эх же ты какая! Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.

Ксения удивленно вскинула на него глаза:

– Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же еще?

– Ишь ты, жалко! Чего ж десятку не пожалела, всю так и бухнула? А две тысячи помнишь? Те, что община нам на корову пожертвовала?

– Да не жалко, батя, вы ж туфли мне хотели купить, – устало проговорила Ксения, – рукомойник надо – опять денег не будет…

Афанасий Сергеевич насупился:

– Болтлива больно стала… Не босая ходишь, подождешь. Рукомойник захотела!

– Что ж сделаешь, доченька, – сказала Прасковья Григорьевна, – надо брату Василию. Бог дал деньги – бог и взял.

– Работаю, работаю, а туфли не могу купить! – Ксения поднялась, пошла в комнату, но в дверях остановилась, обернув к отцу и матери побледневшее лицо.

– Чего еще? – спросил отец.

– Батя, не могу я глядеть на Михаила, – сказала она и заплакала. – Не невольте меня!

– Ну и напужала, – проговорил Афанасий Сергеевич, – не голоси. А теперь слушай мое слово. Нет тебе никакой неволи, понятно? Не нам с ним жить.

– Спасибо вам, батя, – просветлев, воскликнула Ксения, – вы ему скажите, чтоб не приходил больше, не могу я!

– А вот этого не скажу. Пущай ходит. Неволить тебя никто не станет, а желание наше ты должна учитывать. Пара он тебе. Пущай ходит, а ты привыкай, глядишь, и свыкнешься. И брата Василия это большое желание. Михаил нужный для нашей общины человек – умный, в писании начитанный, проповедником будет.

– Батя!

– Родитель говорит, помалкивай! Встречайся до времени с ним, а не даст господь любви, что ж, неволить не будем. Вот и весь разговор.

Ксения хотела что-то сказать, но Афанасий Сергеевич цыкнул и ушел в комнату. Ксения стояла, прислонясь виском к притолоке двери, слезы катились по ее щекам.

– Доченька, – сказала Прасковья Григорьевна и наклонила ее голову, поцеловала в лоб, – ты одна у нас, кто ж тебя неволить станет? А уважение человеку как не оказать? Может, это господь тебя испытывает? А потом и любовь пошлет?

– Нет, маманя, нет! Не хочу я замуж! – Ксения закрыла руками лицо, выбежала во двор.

Она стояла, прижавшись к холодной изгороди. Далеко на краю деревни стучал движок – это в клубе показывали кино. Вот сидят, смотрят – и не наказывает их бог. За что же ей, Ксении, от него такая немилость? Там Иван, там Зина. Зимой будет их свадьба. Зина уже платье новое шьет, и оба они, как телята весной, вроде даже одичали от счастья. «За что же мне немилость от тебя, господи?»

Ксения прошла в сарай, забралась на сено. Она задремала, но вдруг испуганно открыла глаза, услышав дрожащий голос Михаила.

– Сестра, а сестра, – шептал он, – ты здесь, сестра?

Ксения молчала.

– Отзовись, сестра! Здесь ты? Я не ушел, я поговорить с тобой хочу. Ты здесь? Ну отзовись, не терзай! Я знаю: ты здесь. Я ж видел, сестра! Отзовись.

Он чуть не плакал. Ксения ясно представила его жалкое лицо, его всегда влажные глаза.

– Нехорошо, сестра! Я к тебе со всей душевностью, поговорить хочу. Скажи только: здесь ты или нет? Я ж знаю: тут ты!

– Ну чего тебе? – наконец сказала Ксения. – Коли знаешь, чего спрашиваешь? Зачем вернулся?

– Поговорить хочу, – обрадованно зашептал Михаил, зашуршал сеном, и не прошло секунды, как он оказался возле нее.

– Ты что? – крикнула Ксения. – Ты зачем влез! Ишь скорый какой! Нет уж, слезай, да оттуда и говори, не глухая.

– Холодно там, не гони. Я ж душевно к тебе… Я добрый, сестра… Хочешь, уеду завтра совсем? Буду письма писать. Может, полюбишь и сама позовешь.

– Уезжай, а? – с мольбой сказала Ксения. – День и ночь стану молиться за тебя…

– Уеду, уеду. Буду в одиночестве плакать о тебе… Сирота я одинокая на этом свете… Неужто завтра прямо и уезжать? – прошептал он и затих, тяжело дыша. – Ксень, – наконец спросил он, – ты тута?

– Нет, в Америку улетела… Ты слезай, брат, хватит, нагрелся.

– Сейчас, сейчас, – сказал Михаил, приподнялся и вдруг обхватил Ксению и, шепча: – Ты не пугайся, ты тихо лежи, – прижался скользкими своими холодными губами к ее губам. Она почувствовала, как рука его завозилась у нее под юбкой, и закричала, ударила его коленкой в живот.

Михаил отлетел в сторону.

– Ах ты пес шелудивый! Вот ты какая сирота одинокая!

На крик ее прибежали из избы заспанные, полуодетые Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.

Поняв, что случилось, Афанасий Сергеевич за ноги стащил Михаила вниз, выволок во двор.

– Не трожь, брат, не трожь, дьявол меня попутал! – кричал Михаил. Свет из окна упал на его желтое от страха, узкое, голое лицо. Афанасий Сергеевич сплюнул.

– Раздавить тебя, змея, – дело божеское… Рук марать не хочу. Завтра к брату Василию явишься, он найдет на тебя суд.

– Что же это делается! – крикнула Ксения. – Батя! Да я ему глаза выцарапаю. – Она бросилась к Михаилу, но отец задержал ее:

– Не греши, дочь…

– А сама какая, сама? – осмелев, закричал Михаил. – Сама вон господа в друзья сатане определила… Иль не помнишь?

– Замолчи! – Афанасий Сергеевич рассвирепел и занес уже было над ним руку, но Михаил отскочил, бросился вон со двора.

«Вот ведь как вышло, по-моему», – только и подумала Ксения, узнав, что брат Василий разгневался на Михаила и отправил его обратно в Томск с письмом к тамошнему руководителю общины. Исчез Михаил из ее жизни, и Ксения забыла о нем, даже не вспоминала.

Однажды Ксения возвращалась из города с собрания секты. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич остались ночевать у пророчицы Евфросиньи.

Город уже засыпал. Улицы его были тихи, пустынны. Ксения постояла у моста через реку, ожидая попутной машины, но не дождалась и решила идти пешком. Было холодно, пахло рекой, грибной плесенью и дымом от единственного в городе механического завода.

Сразу же за городом начинался лес. Сначала редкий, он становился все гуще, все темнее. Где-то хрустнула ветка, глухо шлепнулось что-то о землю, может быть, шишка упала. В холодной, жуткой мгле противным голосом вскрикнула сова. Ксения вздрогнула от неожиданности, не от страха. Она не боялась ночного леса, она испытывала другое чувство, более сильное, чем страх. Наедине с размытыми тьмою деревьями ее охватывала тоска: огромен мир, и человек в нем одинок, жалок, как осенний лист…

Ксения прошла уже, наверно, половину пути, когда послышался шум машины. Свет фар, веселый и яркий, задрожал на деревьях, и деревья отступили с дороги в еще более сгустившуюся тьму. Ксения подняла руку, грузовик остановился, дверца кабинки открылась, и Ксения увидела Алексея Ченцова.

– Наконец-то встретились, – весело сказал он, – ну что ж, садись.

Ксения подумала с секунду и полезла в кузов.

– Куда ты? – крикнул Алексей. – В кабину садись, слышишь, а то ведь не повезу.

– На свежем воздухе я люблю, – ответила Ксения, – поезжай.

– Не выдумывай, – сказал Алексей; он вышел из кабины и ухватился за борт грузовика, – тут у меня канистра, ноги отдавит, полезай в кабину, слышишь?

– За кабину ты с меня двойную цену сдерешь, – сказала Ксения, – мне и тут хорошо.

– Я не автобус, за проезд не беру… А с тебя одна цена, что в кабине, что в кузове.

– Это еще какая?

– Поцелуй – вот какая…

– Не дури, – рассерженным голосом проговорила Ксения, – езжай, а то пешком пойду!

– Напугала! – Алексей влез в кабину, громко хлопнув дверцей. А Ксения вдруг пожалела, что забралась сюда, в кузов.

Грузовик рывком сдвинулся с места и, набрав скорость, помчался, мотаясь из стороны в сторону, подскакивая на выбоинах дороги. Вместе с ним в желтом свете фар качались и подскакивали деревья. По днищу кузова, грохоча, прыгала канистра, грозя и в самом деле отдавить Ксении ноги. Что есть силы она кулаками застучала по перекрытию кабины. Алексей притормозил и, высунувшись, крикнул:

– Надоело? Ко мне пересядешь?

Ксения спрыгнула на землю, сказала:

– Как же тебе не стыдно! – и решительно пошла по дороге.

Алексей выскочил из машины, побежал за ней.

– Погоди, Ксень… Да погоди же!

Она остановилась, взглянула ему в лицо, освещенное фарами грузовика, и опустила глаза. Он взял ее за руку.

Ладонь у него была широкая, теплая, все ее пальцы уместились в ней, как в меховой варежке.

– Ксень, – сказал Алексей. Он стоял так близко, что Ксения увидела его полураскрытые губы. Она хотела отодвинуться и не могла.

– Ну, чего тебе, – устало проговорила Ксения, снова увидела его губы и торопливо пошла к грузовику. – Больше не балуй, – сказала она, влезая в кузов.

На этот раз Алексей вез ее бережно. Ксения сидела, прижавшись спиной к борту, ее покачивало мягко, как в лодке. По кабине хлестали ветки, в ушах свистел ветер, и в небе дрожали веселые звезды.

Около Ксениного дома Алексей остановился.

– Спасибо! – крикнула Ксения и побежала к калитке. Во дворе притаилась за деревом. Она видела, как Алексей, сидя в кабине, чиркнул спичкой, но спичка не зажглась, он выбросил ее, чиркнул другой и закурил папиросу.

Он не уезжал, и Ксения не уходила, все смотрела на огонек от папиросы. Наконец Алексей уехал. А Ксения стояла и слушала удаляющийся стук мотора.

Ничего как будто не произошло.

Все было как и раньше, до этой ночной встречи: по утрам Ксения бежала на ферму, мыла свинарник, кормила поросят, ездила иногда с отцом и матерью в город на собрания общины – и, однако, все было не так, как раньше. В воздухе, сверкая на солнце, летали паутинки. Они, казалось, протянулись от земли до высокого холодеющего неба и звенели тихо, празднично. Чистый их звон стоял в ушах Ксении. Она спала, работала, ела, молилась и постоянно слышала этот звон, наполнявший ее грустной радостью и спокойной торжественностью. Она даже ночью просыпалась внезапно, словно от толчка, и лежала с открытыми глазами, чувствуя, как громко стучит сердце, и улыбалась неизвестно чему. Было так, словно через минуту с ней должно что-то произойти. Что-то радостное, неизведанное. В поле играли журавли: они то поднимались высоко в небо, то опускались до самой земли или кружились над лесом, выстраиваясь в походный порядок. Скоро им улетать в далекие края, и старики в последний раз тренировали неопытных, крикливых своих детей. Ксения смотрела, как взлетают молодые журавли, как мчатся они к самому солнцу, и ей казалось, что стоит только чуть-чуть подпрыгнуть и она тоже полетит вместе с ними – все выше и выше, все быстрее и быстрее, – так легко было ей.

Мимо дома Ксении, мимо фермы по всем дорогам, окутанные пылью, будто дымом, день и ночь шли машины с зерном. Теплые, солнечные дни стояли долго. Но вот пришли дожди, и уже казалось, не перестанут до самых морозов. Облетали деревья, в небе низко плыли мокрые облака, ветер гонял желтые липкие листья. В один из таких дней, идя на ферму, Ксения встретила в колхозном саду Алексея. Он стоял под старой, кривой яблоней, низко надвинув кепку. Моросил дождь, и с кепки на губы ему стекали капли. Увидев Ксению, Алексей ладонью вытер лицо и сказал:

– Вот и дождался, здравствуй.

Опустив голову, Ксения молча прошла мимо.

– Чтой-то ты и не взглянешь на меня? – догнав ее, спросил он.

Ксения не выдержала, засмеялась:

– Ну сам подумай, разве чудо ты какое – чего смотреть-то?

– Как же, давно ведь не видались, соскучилась небось.

– Что?

– Соскучилась небось, говорю.

– А-а. Очень!

Он шел рядом, и оттого, что Ксения слышала его дыхание, ей было и тревожно и приятно. На сапогах его, еще не тронутых грязью, лежали черные крутые капли дождя.

– А я вот соскучился, – сказал Алексей, – хлеб возил, а сам ждал, скоро ли тебя увижу.

Ксения покраснела.

– Будет врать-то, – проговорила она.

– Зачем мне врать? Сижу за баранкой, а сам глаза твои вижу.

– И часто ты такие речи девчатам говоришь? – Ксения хотела усмехнуться, но не смогла: губы ее словно замерзли.

На тропинке среди опавших листьев лежал камень. Алексей ударил по нему ногой – зашуршали листья, камень отлетел в кусты. К носку сапога прилип комок глины.

– Эх, глупая ты! – сказал Алексей. – Я ж не шутки шучу.

Он остановился, невольно остановилась и Ксения. Она подняла голову, увидела его глаза и будто обожглась.

– Не надо, – вдруг с мольбой сказала она, – оставь меня. Прошу!

И повернулась, побежала прочь.

С этого дня Ксения стала ходить на работу уже дальней дорогой. Несколько раз Алексей приезжал на ферму с каким-нибудь грузом, а то и порожняком заезжал, но она не хотела встречаться с ним и пряталась где-нибудь.

Однажды Ксения осталась на ночное дежурство. С ней должна была дежурить Петровна, но два дня назад она попала под сильный дождь и простудилась. Ксения недолюбливала Петровну за ее дурашливость, за частушки, но вот заболела она – и что-то изменилось на ферме. Все вроде так же, но не так.

Ксения сидела в красном уголке, смотрела в окно. Перед окном трясло ветвями единственное во дворе фермы дерево – молодой и сильный дубок. Лил дождь, он зло топал по крыше, стучал в стекло и со свистом, будто кнутом, стегал землю. С дубка, пересекая окно, стремительно падали черные листья.

Был уже первый час. Ксения задремала на скамейке и вдруг услышала, как скрипнула дверь. Она открыла глаза и увидела Алексея. Ксения не удивилась и не испугалась.

– Зачем пришел? – спросила она.

Алексей снял плащ, стряхнул его и повесил на гвоздь у двери.

– Сама знаешь, – ответил он и стал щепкой счищать грязь с сапог.

Ксения смотрела ему в лицо. Впервые без робости она глядела в его глаза и видела в них и свое счастье и свою тоску. Она верила им и не хотела верить.

– Не надо об этом, – сказала она, посиди, отдохни и иди себе…

Алексей промолчал. Он прошелся по комнате, прочитал плакат на стене: что можно выиграть по лотерее. Усмехнулся – «Вот мотоцикл бы!» – и включил на столе радиоприемник.

– Ой, выключи ты его, – испуганно проговорила Ксения, – не люблю я!

Он выключил. Потом подсел к Ксении и спросил:

– Это правда, Ксень, ты до сих пор в секте пятидесятников состоишь?

Она подобралась вся, настороженно отодвинулась:

– Ты ж безбожник, зачем тебе знать: насмехаться?

– Нет, – сказал он, – мне ведь все про тебя интересно.

Она кивнула головой:

– Да.

Он вздохнул, а Ксению вдруг словно что-то кольнуло в сердце: может быть, именно ей суждено открыть Алексею истину. На щеках ее выступил румянец, глаза стали еще больше, красивее, и Алексей невольно залюбовался ею. Она перехватила его взгляд и стыдливо опустила голову. Но сейчас же опять посмотрела ему в лицо и сказала, прижимая руки к груди, дрожа от волнения:

– Это счастье – верить. Вы безбожники, вы, как слепые котята, ползаете во тьме. Но господь милостив, даже грешных вас примет. Я знаю, ты добрый… У тебя хорошее сердце. И это от бога. Добро всегда от бога. Так не отвергай господа, ищи истину.

Алексей почти испуганно смотрел на нее.

– И как же можно найти эту истину? – спросил он.

– Читай слово божье, верь, и вера откроет тебе глаза. Только нужно долго молиться и много плакать, чтобы приблизиться к богу.

– Погоди, – сказал Алексей, дотронувшись до ее руки, – погоди, дай передохнуть.

Он встал, отошел к окну, прижался лбом к стеклу. Ксения снова услышала, как буйствуют на воле дождь и ветер.

– Неужто ты это всерьез? – не оборачиваясь, скорбно спросил Алексей. – Не могу поверить… Чтоб в наше время…

– Все вы, мирские, на один лад, – с тоской сказала Ксения и закрыла руками лицо.

– Не обижайся, – подсаживаясь к ней, проговорил Алексей, – я ведь понять тебя хочу. Ну ладно, ты нашла истину… И уж коли ты знаешь ее, зачем же боишься нашей правды?

– Почему боюсь? И вашу правду я знаю.

– А как же люди говорят, что запрещает вам секта книги читать, в кино ходить, радио слушать? Или брешут люди?

Искренность, ласку слышала Ксения в его голосе и уже не сердилась на него.

– Нет, не брешут, – ответила она. – А зачем нам это? Пойми, ведь святое писание нужно читать, а не книги безбожников.

– Выходит, ты даже в кино никогда не была? – испуганно воскликнул Алексей.

– Нет.

– Вот это да! А я, дурак, смеялся, когда мне рассказывали, не верил… – Он говорил почти зло, на щеках у него выступили красные пятна. – Как же они, сволочи, душу тебе изломали! Очнись! В каком веке живешь, в каком государстве?..

Ксения видела его перекошенное болью лицо и уже не слышала, что он говорил. Обо всем она забыла сейчас – о боге, о грехе, о дьяволе, – обо всем на свете. Она видела только его лицо и знала: сейчас он уйдет. Уйдет навсегда. Алексей встал. И тогда, дрожа от озноба и стыда, Ксения сказала:

– Ну что ж, уходи, уходи, кляни меня…

Запрокинув голову, она смотрела на него Потускневшими от слез глазами. Он нагнулся, поцеловал ее в губы. Ксения уткнулась головой ему в колени и заплакала. Он не утешал ее, молча гладил по волосам. Наконец сказал:

– Навек я тебя полюбил, Ксеня. Знай это… Такая уж у меня профессия шоферская: коли загрузил машину, обязан груз везти до самого конца… И довезу…

– Что ж это будет от нашей любви? – прошептала Ксения. – Нельзя мне тебя любить, безбожника. Страшный грех ведь это…

– Ничего, грех где-нибудь по дороге сбросим…

Но только позже, дома, Ксения до конца осознала, что произошло. Со страхом она поняла, что грешна, что отступила от заповеди господней, ибо сказано: «Не любите ни мира, ни того, что в мире». Совесть ее перед отцом и матерью была нечиста, а лгать Ксения не умела. Впервые в жизни она прятала от них глаза. И хотя ни отец, ни мать не могли ничего знать, в каждом их слове, в каждом взгляде ей чудился упрек. Даже вещи в избе – кровать, стол, комод, стулья, – даже они словно обличали ее, больно, зло цеплялись за платье. Ксения ходила между ними осторожно, будто по краю пропасти.

Она забралась в дальний конец сада, в густые заросли малинника, и здесь, стоя на коленях на жесткой земле, долго молилась. Она не прощения просила, нет, она объясняла богу свой поступок, торжественно обещала обратить Алексея в свою веру. В этом она видела оправдание своему греху и не раскаивалась в том, что произошло. Теперь Ксения с нетерпением ждала новой встречи с Алексеем. Но прошел день – он не появлялся. Прошел другой – его не было.