Текст книги "Японские записи"

Жизнь и предания

Символы лет

Уходит последний день двенадцатого – «горького и студеного» – месяца. Завтра наступает первая луна. Вместе с нею в японском традиционном календаре начинаются дни самого знаменательного события – время первого месяца – О-сегацу, радостного первого месяца.

С древней поры в истории и жизни народа О-сегацу не просто обозначение января. Новый год для японцев – один из больших и самых веселых народных праздников. Уже в одиннадцатом столетии О-сегацу рассматривался важным событием, которое отмечалось в течение целой недели – с первого по седьмое января. Традиция эта сохранилась до наших дней.

С О-сегацу у многих японцев ассоциируются добрые предзнаменования, связываются новые надежды, удачи в жизни. С последним – сто восьмым по счету – ударом в колокол в полночный час должны отступить в небытие все горечи прошлого года. Именно это породило давний обычай «бо-нэнкай» – «забывать старый год», провожать уходящее.

О-сегацу знаменует начало новой жизни со всеми благами. И для счастливого наступления О-сегацу традиция повелевает завершить начатые предприятия, покончить со всем наследием старого года, рассчитаться со всеми долгами … ибо без этого весь грядущий год будет омрачен и последует одна неудача за другой.

И не только любое начинание, вся жизнь в доме сообразуется с этим знаменательным явлением. Подготовка к О-сегацу должна проходить заблаговременно, осмотрительно, подобающим образом. Этот день надлежит встретить торжественно, в новом парадном платье, в безупречной чистоте. Во всем этом усматривается залог будущих удач и счастья. Сам злой гений, дьявольский дух, гласит поверье, не способен удержаться от ликования в этот час…

По давней традиции сельские жители приступают к подготовке к Новому году задолго до его наступления, обычно тринадцатого декабря. В этот день мужчины уходят в близлежащие горы, чтобы выбрать хвойные ветви для новогоднего украшения входа в жилище, тогда как женщины занимаются тщательной уборкой дома, очищением своего очага. Встреча Нового года требует особого убранства жилища, приготовления праздничных угощений и вина.

«Кадомацу» – сосновые ветки, которые выставляются у подъезда дома или у входа в жилище, обычно парно, с двух сторон ворот или двери. Вместе с ветвями хвои ставятся также связки бамбука, срезанного наискось в виде заточенных для письма огромных гусиных перьев. А над входом в дом вывешивается «симэнава» – связка сушеной травы. Вечнозеленые ветви хвои являются для японцев с древних времен выражением неизменности, постоянства, стойкости, а также неувядания, долголетия. Отсюда и символическое значение хвойных растений с древнейших времен: вековая сосна в японской литературе, поэзии, живописи служит образом долголетия, мужества, моральной стойкости.

В стихотворении Рета, поэта позднего средневековья, этот образ нашел свое отображение:

 
Все в лунном серебре.
О, если бы вновь родиться
Сосною на горе![4]4
  Все приведенные в книге стихи японских поэтов даны в переводах А. Е. Глускиной и В. Н. Марковой, помещенных в книге «Японская поэзия». М., ГИХЛ, 1956.


[Закрыть]
 

Пучок высушенной длинноволокнистой травы, перевязанный жгутом, или сноп рисовой соломы, украшенный белыми бумажными лентами, – «симэнава» – представляет собой символ чистоты и безопасности. Дом, у входа в который вывешена симэнава, считается неприкосновенным. По народному поверью, симэнава приносит покой и благополучие. Рисовая солома в соответствующем обрамлении служит своеобразным запретом, табу против всех сил зла. К темно-зеленой хвое и изумрудного оттенка бамбуку иногда добавляют веточки цветущей сливы, что придает особую декоративность. Бамбук, прямой и стройный, никогда не ломается и способен противостоять любому бурелому. Бамбук всегда олицетворяет стойкость и мужество. Однако «прямой человек – что прямой бамбук: встречается редко», – гласит японская поговорка.

Весьма существенное место образ бамбука занимает в поэтическом творчестве японских художников слова. Один из крупнейших поэтов Японии VII века Хитомаро в стихотворении «Плач о гибели придворной красавицы» сравнивал образ своей героини с этим дивным растением:

 
Словно стебель бамбука –
Так стройна она была.
 

Поэтическим восприятием проникнуты строки Сикиси Наисинно, считающегося мастером художественного видения природы:

 
От вздоха ветерка промчался легкий шелест.
Бамбук под окнами чуть потревожил он…
 

Полны человеческой задушевности строки народной поэзии японцев, связанной с образом бамбука:

 
Там, у берега, где пруд,
Не срезайте вы бамбук
Под деревьями цуки[5]5
  Цуки – род вяза.


[Закрыть].
Ах, хотя бы на него,
В память друга моего,
Буду я глядеть с тоски.
 

Долгая история непосредственной близости с окружающей природой воспитала у японцев необыкновенное уважение к естественным формам, в которых они усматривают свидетельство большой и глубоко органической взаимосвязи с человеком. И в этом японцы находят огромное эстетическое удовлетворение. Связь человека с природой, с миром, со всей вселенной. Осознание своего существования как человека-индивида и как человека в окружающем его огромном мире.

Со временем ветви хвои, наискось срезанные шесты бамбука и скрученные пасмы травы стали применяться главным образом в декоративных целях. Сочетание бамбука, сосны и цветов сливы – «сетикубай» – также считается весьма благожелательным предзнаменованием. Эти символические растения, получившие широкое распространение в Китае, известны под именем «три друга зимнего холода». Они являются олицетворением верности чувств и стойкости. Характерно, что кадомацу и симэнава применяются главным образом в связи с О-сегацу и почти не используются при иных обстоятельствах. Кадомацу убираются 7 января и торжественно сжигаются на костре. Иногда симэнава вывешивается у входа в синтоистские святилища и в некоторых других местах, чтобы показать «святость» такого места. В некоторых случаях симэнава вывешивается и по торжественным праздникам и особым свершениям…

Характерно, однако, что иногда вместо хвои применяются также персиковые ветви, которые, как повествует легенда, символизируют долголетие жизни, бессмертие. Ветка цветущего персика – излюбленный поэтический образ в японском художественном творчестве. Цветы персика воспеваются за их поразительную жизнестойкость. Их нежным лепесткам не страшна даже лютая стужа: они как бы бросают вызов снежному покрову, сквозь который неистребимо пробиваются при первом дыхании весны.

Мы идем по узкому, извилистому переулку. Почти у каждого жилища новогодние приметы.

 
У любимого дома
Бамбук и сосна.
Это значит,
Пришел Новый год.
Год за годом
Идет в бесконечной череде.
Славу жизни поем
И встречаем опять Новый год.
 

Эти незамысловатые строки из популярной песенки, пожалуй, наиболее непосредственно выражают своеобразие новогодней атмосферы в Японии.

Аромат свежей зеленой хвои, ясность зимнего воздуха, царящее вокруг необычайное спокойствие и торжественность наполняют нас благоуханием радостного события. Праздничное настроение усиливается и оттого, что затих резкий металлический звон токийских трамваев, несмолкающий шум автомобильных моторов, которые будто соперничают с неудержимой спешкой столичных жителей. Точно отступили на мгновение гложущее однообразие и серость будней, многосложность нескончаемых перипетий.

Дорожка, выложенная из плоских каменных, почти не отесанных скалистых плит, врезавшихся в плотный грунт, приводит нас через совсем миниатюрный садик в дом нашего знакомого японского коллеги.

У ограды, на солнечной стороне, чудом сохранившиеся хризантемы, крупные, шапкообразные, с длинными вьющимися волокнами. Неувядающи строки гениального китайского поэта Тао Юань-мина (365—427) из цикла «За вином»[6]6
  Тао Юань-мин. Лирика. М., изд-во «Художественная литература», 1964, стр. 85.


[Закрыть]:

 
Хризантему сорвал
под восточной оградой в саду,
И мой взор в вышине
встретил склоны Южной горы.
Очертанья горы
так прекрасны в закатный час,
Когда птицы над ней
чередою летят домой!
 

У самого входа, будто стражи, высятся сосны с многоярусной кроной и причудливо изогнутыми ветвями, напоминающими японскую стилизованную гравюру.

Над дверью крыльца высится большое новогоднее украшение – «вакадзари» – декоративная связка из огромного морского рака («оэби»), листьев папоротника, «комбу» (морская капуста), «дайдай» (горький апельсин), – охваченное жгутом пучка рисовой соломы, и другие символы счастья и удачи. Морской рак (пишется двумя иероглифами – «морской старец») символизирует долгожитие, старость. Рак обещает также, что в преклонные годы спина человека станет изогнутой, горбатой, подобно форме раковой шейки. Морская капуста – комбу – играет здесь роль талисмана, который обещает счастье и радость, так как комбу ассоциируется со словом «ерокобу» – «радоваться», «веселиться»… Слово «горький апельсин» (дайдай), созвучное словам «поколение за поколением», ассоциируется с понятием «продолжение рода, жизни», бессмертия.

Хозяйка – маленькая, хрупкая, как будто вырезанная из кости японская миниатюра, с высокой прической, в национальном кимоно с «оби», широким поясом, надетым поверх кимоно, и украшением на спине в виде огромного банта – приветливо нас встречает, стоя у входа на коленях и делая глубокий поклон. Умение повязать и носить оби считается своеобразным мастерством и показателем способностей японки. «Женщина, которая не умеет повязать себе оби, ничего не умеет», – гласит народная поговорка.

Мы входим в «гэнкан» – небольшую прихожую. Каменный пол из отшлифованных булыжников серых и буроватых тонов. За ним – деревянный настил, приподнятый, как театральные подмостки. Здесь мы оставляем верхнюю одежду и, по старинному правилу, снимаем свои ботинки, которые сразу же ставим на увлажненные кругляки таким образом, чтобы можно было легко, как бы с ходу надеть их при прощании. На пол в японском доме не полагается ступать теми же ботинками, в которых вы шли по грязной дороге. Ведь уличную пыль главным образом приносят на обуви… Надеваем легкие туфли и проходим в комнату. Но когда с дощатого пола, зеркально отполированного, нам нужно войти в комнату с циновочным полом, мы снимаем и эти легкие туфли. Ходить по циновке принято лишь в специальных матерчатых носках – «таби» – либо в обычных носках.

О японских носках таби надлежит сказать слово. Это наиболее распространенные в народе носки особого покроя: они имеют выделенный большой палец, и это делает их похожими на копытце. Они предназначены не только для комнаты, но и для пользования национальной обувью – «гэта» и «дзори». Часто таби, изготовленные из прочного материала, носят и без обуви, особенно в деревне. Таби считаются очень удобными при ходьбе по земле и во время работы в поле.

Искусство сидеть

Мягкий свет зимнего солнца щедро вливается в просторную застекленную раму, которая образует почти целую раздвижную стену. В задумчивой тишине косые пучки лучей кажутся в глубине комнаты особенно осязаемыми. Своим струящимся теплом они согревают желтовато-салатную циновку – «татами», вытканную из множества длинных волокнистых соломок, и от нее исходит едва уловимый запах травянистой свежести. От льющегося света эластичная поверхность циновки ярко отсвечивает почти неподвижными, притаившимися бликами, будто мелкочешуйчатую поверхность татами старательно отполировали.

В прозрачной атмосфере деревянные стены из широких цельных досок, выпиленных из самых объемных вековых стволов японской криптомерии, еще рельефнее обнаруживают свою долголетнюю многопластную природу. В молчаливых линиях древесины как бы графически отразилось движение живого растения сквозь долголетнюю толщу.

Невысокий, будто приспущенный потолок кабинета филолога поражает волнистой росписью многослойной древесины. Весь потолок – в длину и ширину – состоит из единой массивной пластины, чудесным образом выпиленной из гигантских масштабов дерева какой-то местной породы. Рельефные извилины могучего растения, проходящие через весь прогон стропил, напоминают изгибы дорожных трасс, артерии движения. И каждая прожилина, несущая в себе краски подземных минералов, пролегает своим первородным путем, глубоко тая в себе неизвестную родословную живого мира.

На циновке – татами, поверх которой лежит плоская подушка – «дзабутон», напротив меня, с подобранными под себя ногами, сидит японский ученый, сухопарый, совсем седой, с гладко зачесанными волосами. У него очень живые, проницательные глаза, внимательный и несколько задумчивый взгляд.

Необычность и своеобразие обстановки все больше привлекают мое внимание. Любопытно, как сидят японцы. У них своя манера, свой древний обычай сидеть. В отличие от других народов, которые пользуются скамьями, стульями, креслами и всякого рода тронами, японцы, можно сказать, сидят прямо на земле. Для них это естественная и наиболее удобная манера. Привычка, или, как сами японцы говорят, искусство сидеть на полу, – своеобразный культ японцев. Располагаясь на полу, они чувствуют себя весьма комфортабельно, не в меньшей мере удобно, чем европейцы – в мягком кресле. Их ноги, обычно подобранные под себя, никогда не устают, не деревенеют, как это неизбежно случается с иностранцами, когда они вынуждены пользоваться суровыми удобствами – располагаться на своих ступнях поверх татами. Просидеть так час или два непривычному человеку очень нелегко. К концу обеда или беседы ноги немеют, встать и удержаться на них вряд ли удастся. Однако кроме чинной позы, которая обычно соблюдается на официальных обедах, есть еще свободная манера сидеть, то есть скрестив ноги перед собой. Правда, она допустима, так сказать, лишь в мужском обиходе. Обычно при близком знакомстве хозяин не преминет сказать гостю: «Пожалуйста, сядьте свободнее!», приглашая его к «агура-о каку» – скрестить ноги.

Вообще японцы стремятся сидеть так, как это им удобно. И в железнодорожном вагоне они не торопятся отказаться от своей привычки сидеть с поджатыми под себя ступнями. Нередко можно видеть японцев, когда они забираются на кресла с ногами. Свою обувь – гэта (в виде деревянной скамеечки) или дзори (с перемычкой для большого пальца) – они снимают и ставят рядом с креслом определенным образом, как это они делают при входе в японский дом.

Весьма нелегким, даже болезненным для японцев оказывается процесс перехода от привычной для них домашней манеры сидеть на татами к европейскому обычаю пользоваться стульями и креслами. В литературных источниках отмечается, например, что в периоды Мэйдзи и Тайсе (1868—1926), ознаменовавшиеся для Японии интенсивными международными связями с внешним миром, японцы по возвращении из заморских путешествий с жадностью стремились спокойно посидеть на татами в своем старом доме. Традиция японцев сидеть на полу до сих пор остается очень распространенной, и она, несомненно, может еще сохраняться длительное время. Тем не менее молодое поколение японцев, особенно в городе, все более склоняется к европейским обычаям и манерам, в том числе и в отношении пользования европейской мебелью. В известной степени это также отображает происходящие в современном японском обществе изменения и перестройку.

Обычай японцев сидеть на полу сказался на многочисленных особенностях их быта, домашней обстановке, архитектуре и многом другом. Мебель в японской комнате – письменные и сервировочные столики, шкафчики, полки, обогревательные жаровни столь малых размеров, что с первого взгляда кажется, будто они предназначены для детей или карликов. Но для того, чтобы оценить устройство японского дома, мебели и народных обычаев, необходимо сесть на татами и с этой позиции посмотреть на японские традиционные вещи. Ощущение диспропорции, таким образом, несомненно, исчезнет, поскольку сидячая позиция для японцев является естественной при пользовании мебелью, так же как для европейцев нормально то, что они пользуются мебелью не сидя на полу, а стоя либо сидя на стуле или в кресле.

Охара сэнсэй

Академик Охара, в доме которого мы находимся, посвятил свою жизнь изучению японской филологии. В течение десятилетий своей профессией и талантом он каждодневно прикован к письменному столу, литературным памятникам, иероглифическим свиткам. В минувшем году, когда ему исполнилось шестьдесят пять лет, по существующему правилу Охара оставил кафедру в Токийском университете и вышел в отставку в звании почетного профессора.

Филологическими исследованиями Охара необыкновенно увлечен, рассматривает их как наиболее привлекательное, захватывающее занятие. По своему опыту он знает, что в науках нет коротких путей. Охара не довольствуется популярными сведениями и всегда стремится к углубленным познаниям. Его никогда не привлекала коммерция и материальный успех: деньги глушат тягу к знаниям. Охара не стремился к высоким постам «государственных мужей» и вельмож: недаром японская народная мудрость гласит: «Высокие деревья ветер скорее ломает». Он явно предпочитает положение человека, одержимого пытливостью исследователя и вкушающего скромные житейские радости.

По распространенному в Японии обычаю, мы обмениваемся визитными карточками, на которых иероглифическими знаками изображены имена. Существенно при этом уточнить правильное произношение фамилии и имени.

Трудность чтения японских фамилий при обозначении их на письме иероглифами объясняется тем, что нередко одним и тем же иероглифом обозначают различные японские слова или, наоборот, одно и то же японское слово пишут в разных случаях другими иероглифами. Сложность состоит в том, что помимо большого числа легкочитаемых фамилий, состоящих из одного или нескольких знаков, существует немалое число трудночитаемых фамилий. Кроме того, и это главное, можно знать все варианты прочтения определенного написания фамилии, но не знать, как именно называет себя данное лицо. Так, два знака «шэнь-юэ» (в китайском чтении) могут быть с полным основанием в качестве фамилии прочтены по-японски как «Икугоси», «Огоси», «Оигоси» и «Икэгути». Так же обстоит дело, например, в следующих случаях: «Шендао» (китайское чтение) может произноситься: «Ината», «Инада», «Икиинэ», «Икинэ», «Икусинэ», а «Хайбу» (китайское чтение) – «Амабэ», «Аноэ», «Кайфу», «Кайбу», «Умибэ», «Амабу», «Кайбэ».

Наличие шести или семи вариантов японского чтения иероглифов, конечно, встречается не так часто, однако трудность точного прочтения не исключается тем, что вариантов может быть только три или даже два.

Хотя в именах наблюдается несколько меньшее разнообразие, все же положение принципиально остается тем же. Таким образом, прочтение обыкновенной визитной карточки является двойной загадкой, поскольку как фамилия, так и имя имеют варианты прочтения.

При обращении японцев друг к другу обычно применяется слово «сан», означающее «господин». Сан – наиболее распространенное обращение. Употребляется также более вежливое, хотя несколько устаревшее слово «сэнсэй» (буквально «ранее родившийся»), которое выступает в значении «учитель». Характерно, что слово «сан» или «сэнсэй» ставится не перед фамилией, как у европейцев, а после, например Охара сэнсэй – господин Охара. Слово «сэнсэй» применяется иногда самостоятельно, без фамилии, тогда как «сан» всегда требует упоминания фамилии или имени. В Японии принято на первом месте ставить фамилию, на втором – имя. Иногда эта традиция нарушается – имя ставится впереди фамилии. Однако эта европеизированная манера не очень распространена.

Сэнсэй – наиболее распространенное обращение студентов к профессорам. При этом фамилия профессора может и не упоминаться, если студент обращается к нему непосредственно. В свою очередь профессор при обращении к студенту называет его по фамилии и непременно добавляет слово «сан»: Мицухара сан, Сигэмицу сан, Кураиси сан.

В доме Охара, воспитанного в духе японского кодекса приличий, почтительное обращение к нему в равной мере сохраняется всеми – супругой, друзьями, прислугой, – которые называют его только «сэнсэй», не упоминая фамилии.

Охара сэнсэй заметил как-то в разговоре, что он давно усвоил старинный японский завет: «Занятие выбирай по влечению души. Душу вложишь – все сможешь».

Ученого постоянно тянет к любимым манускриптам, к незаконченным рукописям, к литературным памятникам, которые для Охара подобны родниковому источнику, утоляющему его внутреннюю жажду. Но с годами, жалуется он, все труднее создавать вещи: творчество рождается медленнее, все взвешивается на тончайших весах опыта, виденного, испытанного. Охара любит древность, восхищается ее художественными творениями. Он движим старинной восточной мудростью: «Не поняв того, что было, не поймешь того, что есть. Не забывай прошлого: оно учитель будущего». У мудрости разных народов и литератур наблюдается поразительное сходство и общность. Максиму Горькому принадлежат слова, которые почти буквально совпадают с приведенной восточной поговоркой: «Не зная прошлого, невозможно понять подлинный смысл настоящего и цели будущего».[7]7
  М. Горький. О библиотеке поэта. Собрание сочинений в тридцати томах, т. 26. М., ГИХЛ, 1953, стр. 178.


[Закрыть]

Особенное удовлетворение Охара сэнсэй испытывает при исследовании литературных памятников прошлого. Они, по мысли академика, неисчерпаемы по своему внутреннему богатству. Художественные творения японской старины, заметил Охара в нашей беседе, напоены воздухом исторических событий, над которыми ничто не властно. В них он видит доказательства интеллектуального богатства своего народа, обаяние родной земли, японской природы.

– Природа наших островов, – с проникновенностью произнес Охара сэнсэй, – описана японскими поэтами так, что, читая строки из стихотворений, будто видишь перед собой развернутые свитки талантливых живописцев, всматриваешься в пейзажи великих японских художников. Творчество мастеров прошлого, сопутствуя новым поколениям людей, становится их неотторжимым духовным достоянием, как поэтическое воплощение лучших черт их предшественников.

Как многие японцы, с большой любовью относится Охара к гномической поэзии – коротким философским стихотворениям японских художников слова: пятистишиям – «танка» и трехстишиям – «хокку» или «хайку».

Нередко это – кратчайший пейзаж и психологический контекст:

 
Вот вышла луна,
И каждый мелкий кустик
На праздник приглашен.
 

Часто танка и хокку полны аллегорий, контрастов, неожиданных поворотов, социального звучания:

 
Отбушевал ураган.
Сборщик налогов тихо
На смену ему пришел.
 

Значительное место среди поэтических произведений японских авторов занимают танка и хайку, посвященные временам года: весне и осени, зиме и лету.

 
Как вишни расцвели!
Они с коня согнали
И князя-гордеца.
 

Крайне характерно для этого жанра выявление детали, которая помогала воссоздать образ, картину:

 
Над ручьем весь день
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень.
 

– Поэтические строки японских мастеров танка и хокку, – замечает Охара сэнсэй, – неизменно занимают в духовной жизни японцев, без малейшего преувеличения, наиболее почетное место. В них заключены зоркость и беспощадность поэтического видения профессиональных стихотворцев и простых людей. Они никогда не утрачивают своего обаяния и актуальности. Они непокорны годам, не теряют свежести под воздействием лет и времени.

Накануне нашей встречи с Охара один из моих знакомых в дружеской беседе заметил между прочим, что академик принадлежит к особому миру, к кругу людей высших интеллектуальных интересов. Он остается верен тем взглядам, которые ему традиционно прививались в его семье, где всегда гордились старинной аристократической генеалогией и знатными предками. При этом он заметил, что японцы не всегда выносят назойливость иностранцев и не желают терпеть снисходительное любопытство посторонних, особенно когда это касается национального своеобразия японского быта, культурных традиций.

Правда, мой собеседник тотчас оговорился, что он отнюдь не намерен давать характеристику Охара, даже не исчерпывающую, поскольку убежден, что всякая характеристика весьма условна и может иметь лишь относительное значение, а иногда просто вводит в заблуждение.