Текст книги "По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову"

Я не заставил себя дважды просить: и сам лег и своих людей снял с караула.

29 сентября

В три часа корейцы разбудили нас. Итак, в царстве хунхузов, тигров и барсов все благополучно.

– А що им тут делать? – отзывается презрительно Бибик, – так никого до самого конца и не встретим.

– А пишут, а говорят.

– Хоть и пишут, хоть и говорят.

Сегодня штыки отвинчены, ружья в чехлах, и только H. E. не теряет надежды на охоту, едет впереди и держит ружье наготове.

Я было поехал за ним, но увлекся фотографией, затем сел писать и теперь один в мертвой тишине осеннего, да еще выгорелого леса, под чудным ясным сводом голубого, как бирюза, неба. Что-то проскочило в мелкой чаще, коричневое – прыжками: косуля или барс? Не все ли равно – грозный облик этих мест уже разрушен, беспечность русская вошла уже в свои права. Россия, Европа, Азия, Пектусан – земля везде кругла.

Вчера Бибик, отстав, выстрелил в ворону, а П. Н. свалился с лошади.

– Я думал, – говорит он, вставая, – что это меня убили хунхузы.

Бибик куда-то в пространство бросает:

– Двоих сразу убив.

Лес и лес, и все лиственница, изредка в ней березка, раньше на вершинах увалов попадался дубок.

То, что я видел, в общем малопригодный лес: попадаются отдельные экземпляры прямо великолепного мачтового леса, высокоценимого при этом, как лиственничного. Но такого леса ничтожное количество, и он говорит только о том, что природные условия для роста такого леса – благоприятны и что, при соответственной постановке вопроса, через сто лет здесь может быть образцовый лес. Но теперь, в общем, это хлам времен, почти весь пригоревший, подгоревший, посохший. Целые сажени, куда глаз кинешь, тянется молодая, густая поросль, глушащая друг друга, местами посохшая. Целые версты дальше тянется молодяжник постарше, или посохший, или уничтоженный пожаром. Унылый, жалкий вид поломанных вершин, торчащих кольев.

– Давно сгорел?

– Давно.

Лес умер, здесь и будет поляна.

Проехали двадцать верст еще, и Туманган исчез. Уже и на ночевке это был ручей в полсажени.

Исчез он по направлению к Пектусану, около озера Понга, длиной около ста сажен, шириной еще меньше, – исчез в маленьком овраге.

Отсюда и название: Туман – скрывшаяся, ган – река.

Это озеро и вся болотистая местность и являются истоками Тумангана, а не озеро дракона на вершине Пектусана.

Пока я догонял своих, H. E. успел встретить медведя, стрелял в него, но до медведя было далеко.

Медведь черный, не крупный, ел в это время голубицу, которая здесь в изобилии.

Видел он, кроме того, двух козуль и стадо гуранов (козули-самцы).

Всякого зверья здесь, и притом непуганого, непочатый угол.

Вот где места для охоты: H. E. молил подарить ему денек для этого. Туземцы обещают выгнать ему и тигров, и барсов, и медведей, и козуль.

– Если с одного конца по ветру зажечь, а с другого на заранее выжженном месте стать, то сами все прибегут к вашей цепи.

Наши польские магнаты ездят на охоту в Индию, в Африку, – сюда бы приехали, где первобытное богатство зверья, где люди просты, доверчивы, как дети.

Я приглашаю сюда и художников посмотреть на первобытную природу.

Вот, например, поворот, и пред глазами здешняя глухая, пощаженная пожарами тайга. Высокие гиганты ушли вверх, и сквозь их желто-золотистую листву просвечивает нежно-голубое небо. Другие же такие же гиганты, изжив свои века, мирно покоятся внизу. Их, как ковром, густым, изумрудно-зеленым, покрывает вечная зелень, посыпанная сверху мелким желтым цветом лиственницы.

Здесь вековая тишина, и печальная туя там и сям так уместна здесь, в этой тишине кладбища.

Что-то шепчут встревоженно вершины.

Мы уходим от них, и уже далеко слышится последний окрик наших нанятых для вьюков корейцев. Это покрикивают на своих микроскопичных лошадок они – люди Востока, в восточных костюмах, в каких-то дамских, по случаю холода, капюшонах, добродушные, простые, робко косящиеся на всякий куст, на всякий шорох.

А вот и родная тайга: уголок вековых елей, – неряшливый, грязный, как халат старого скряги, и длинные зелено-прозрачные клочья висят на старых, дряхлых, седых елях. Пахнет сыростью и погребом: ступает осторожно лошадь и проваливается в гнилой пень.

Вот овраг, заросль желто-коричнево-черная, и свесились над ним высокие желтые красавицы лиственницы.

– Любимые места господина, – говорят корейцы, никогда не называя в таких местах тигра, и спешат пройти мимо.

Чувствуется, что это действительно место господина здешних мест, – вот-вот выскочит он, такой же цветом, как и даль эта, и, улегшись, облизываясь, как кошка, начнет весело отбивать на обе стороны такт хвостом.

А вот обгорелые, засохшие деревья одиноко торчат в какой-то серовато-белой, выжженной солнцем пустыне. Не растет даже трава, и обнажился мельчайший, искристый пемзовый песок.

На нем явственные следы всякого зверья: вот копытца барана, а вот и лапа хищного спутника его. Множество следов, частью уже посыпанных желтым цветом лиственницы.

Мы подходим к кульминационному пункту и в то же время главной цели нашего путешествия – к Пектусану, самой высокой вершине (8000 футов над уровнем моря) Ченьбошанского хребта, – громадный хребет, разрезывающий всю Маньчжурию с запада на восток.

До нас на Пектусане, как я уже упоминал, побывало двое: в XVII столетии один миссионер и в 1894 году наш полковник Стрельбицкий. Миссионер подошел к хребту с запада, по тому притоку Амнока-ган (она же Ялу), в устье которого расположилась и ныне существующая китайская деревня Мауерлшань.

Той же дорогой миссионер возвратился и обратно.

Полковник Стрельбицкий подошел к Пектусану с востока, дорогой, по которой и мы теперь идем. Он был на вершине Пектусана и даже спускался в его озеро, помещенное на глубине 1300 футов в жерле бывшего кратера.

Можно с полной уверенностью сказать, что полковник Стрельбицкий первый из людей, нога которого ступила на берег этого священного озера. Это очевидно из того, что бывший здесь миссионер не спускался, а что до местных жителей, то и китайцы и корейцы проникнуты таким страхом к священному озеру, в котором живет дракон, что не только не помышляют о спуске в озеро, но и к вершине Пектусана близко не подходят. Непрерывные, периодичные явления, происходящие на вершине Пектусана, – вихри, вылетающие из потухшего кратера пары, а иногда и пемзовая пыль; раздающийся по временам подземный гул – все эти явления принимаются местными жителями за доказательство живущего там дракона, и поэтому и китаец и кореец – случайные охотники здешних мест – спешат уйти подальше от таинственного, дикий ужас наводящего дракона.

Полковник Стрельбицкий, предполагавший было из Пектусана пройти на Амнока-ган, не прошел туда и возвратился той же дорогой назад, на Тяпнэ, так как проводники категорически заявили ему, что ни дороги, ни жилья на запад от Пектусана нет.

Мой проводник сперва проговорился было о дороге, но потом и мне тоже заявил, что дороги нет.

Я не теряю надежды: попаду ли я на дорогу миссионера XVII столетия, пройду ли новой, но я решил во что бы то ни стало не возвращаться назад, а идти вперед, в крайнем случае даже по компасу.

Это свое решение я, однако, держу пока в тайне от проводника, чтоб не напугать его.

Кроме этой для всех заманчивой мечты побывать в таких местах, где еще нога белого не бывала, цель экспедиции, как я уже упоминал, заключалась в исследовании истоков трех громадных рек этого уголка мира: Тумангана, текущего на восток, в Японское море, Амнока-гана – на северо-запад, в Желтое море, и Сунгари, впадающей в Амур и текущей на север. По легенде, истоки всех этих трех рек выходят из таинственного Пектусанского озера, причем истоки одного из притоков Сунгари непосредственно через расщелину кратера сообщаются с его озером, падая каскадом в долину на высоте нескольких тысяч футов, а Туманган и Амнока набираются из ключей, просачивающихся из озера.

Полковник Стрельбицкий сделал предположение, которое нашими исследованиями и подтвердилось, что река Туманган берет начало не на Пектусане, а южнее, в лесах и болотах, окружающих его. А именно верстах в двадцати от Пектусана, близ озера Понга, диаметром около ста саженей.

Относительно двух других рек скоро узнаем, в чем дело.

Сегодня наша ночевка будет уже у подножья Пектусана…

Дорога все та же, среди оврагов и леса, едва заметная тропка.

Нередко мы теряем, обходя буреломы, эту тропу и долго ищем ее, узенькую, в пол-аршина, глубоко ушедшую в землю, так глубоко, что лошадь может идти только шагом.

Это все еще первый след первого человека.

Странное ощущение мое, человека нашего столетия: с одной стороны, невероятный прогресс, с другой – все то же первобытное состояние только что изгнанных из рая голых людей.

Дорога расходится, и проводник просит подождать отставший обоз.

Мы стоим у какого-то шалаша из ветвей.

Это жилище хунхузов.

Хунхузы, хунхузы – но где же наконец эти хунхузы?!

И вдруг из глубокого оврага выходят… два оборванных китайца…

– Хунхузы… – испуганно шепчут мне.

Но я рад: я наконец-то вижу их, а то ведь приеду – спросят: «Хунхузов видели?» – нет.

Теперь они передо мной. Ничего, что они оборванные, с желтыми лицами, жалкие. У старика испитое, бледное от опиума лицо…

У них китайские широкие штаны; китайские короткие кофты; косы, за плечами котомки, как и у наших сибирских бродяг.

– Давайте скорей фотографический аппарат: вот здесь, здесь, около этого балагана ставьте их… вот вам печенья, папиросы, только стойте ради бога, и не шевелитесь. Нож торчит из сумки? Нож, нож ради всего святого, так, чтоб он был виден.

– Вас. Вас.! Да где же он отстал? Наконец! Спросите их – куда они идут?

– Домой, – отвечает переводчик.

– Как домой? Какой же дом у хунхузов?

– Они охотники, и их фанза здесь, в лесу, в нескольких ли.

– На кого они охотятся и чем?

– Они охотятся на всех зверей западнями и ловушками.

– Есть у них ружья?

– У них ружей нет, но есть стрелы, – стрелами они бьют пантов (изюбры).

– Но ножом, ножом этим что делают они?

– Этим ножом они роют корни.

– Откуда они идут?

– Они идут с Амнока-гана, где были у родных.

– Как? значит есть дорога на Амнока-ган?

В. В. спрашивает и переводит мне:

– Вот эта самая, вот поворот.

– Кто же ходит по этой дороге?

– Они говорят, что ходят китайцы, корейцы. Корейцы к своим родственникам в Тяпнэ, китайцы, занимаясь торговлей, ходят на Амнока-ган, ходят в Гирин через Пектусан.

– Что же это? мы, значит, идем чуть не по большой дороге?

А люди, бывавшие здесь, вот что пишут: «Итак, мы забрались в такие места (Тяпнэ), откуда, казалось, не было другого выхода, как назад».

Казалось?

– Почему же вы не показали этой дороги на Ялу? – спрашиваю я у проводника.

Молчит. А где хунхузы? Отвечают: хунхузов нет. Решено: с Пектусана весь излишний груз я отправляю обратно, назад и на Амнока-ган иду налегке. А с Амнока-гана отпускаю всю свою свиту. Корейцы опять затягивают свою песню:

– Но Амнока-ган опаснее всего – там прямо стреляют с китайского берега… А в Маньчжурии столько хунхузов…

– Ну, довольно – сказки меня интересуют, но не такие.

С двумя «хунхузами» я распростился очень дружелюбно и на вопрос их: куда мы дальше пойдем после Пектусана? – ответил:

– Возвратимся к этому балагану и пойдем по этой указанной вами дорожке на Амноку.

– Когда?

– Через два, три или четыре дня.

Еще было светло, когда, мы подошли к привалу. Местность, где мы остановились на ночлег, называется Буртопой, что значит «тупой конец».

Большой охотничий балаган, совершенно такой же, каких много в Уфимской губернии на отдаленных сенокосах или в лесах, в котором все мы и поместились.

Вокруг меня спят корейцы, наши три солдата, H. E., П. Н., И. А.

Корейцы сморились за прошлую ночь, и сегодня мы сменили их.

Моя очередь, и я то выхожу, то сижу и пишу дневник.

Посреди балагана маленький костер, и острый дым, прежде чем уйти в верхнее отверстие, стелется синим облаком по балагану и ест глаза.

Не спит только Беседин и рассказывает мне странную историю из своей жизни. На него, что называется, нашла линия, и он хочет выложить душу.

– Места вот какие, – как бы без покаяния не остаться…

В одиннадцать часов я разбудил И. А. и лег спать.

В половине третьего проснулся, окликнул И. А. и распорядился будить народ.

Развели костер побольше, поставили чайник и сидят все вокруг костра, пожимаясь от свежих струек проникающего наружного воздуха.

Корейцы привыкли к нам и говорят, не стесняясь, обо всем.

Говорят о прежних экспедициях, немного жалуются на бесцеремонные действия экспедиционных команд.

30 сентября

На Пектусан!

Выступили в шесть часов, как раз в тот момент, когда солнце собиралось всходить. Мы остановили лошадей на пригорке и видели всю волшебную панораму этого восхода.

К востоку, на необъятном пространстве, громоздятся горы. Все эти горы подернуты синей прозрачной занавеской. Сквозь нее уже виден розовый отблеск поднимающегося солнца.

Все еще в полусвете, но Пектусан уже в лучах и, весь прозрачный, горит пурпуром. Здесь можно определить относительную высоту каждой горы по очереди их освещения восходящим солнцем.

Вот осветились еще две и обе кроваво-фиолетовые. У каждой горы свое одеяние, и только царь гор – Пектусан – в пурпурной мантии. Но парад скоро кончается – убраны нарядные костюмы первых лучей, и освещенный полным солнцем Пектусан уже выглядит опять неказисто: серо-грязный, с полосами в оврагах белого снега. Та же мягкость форм, что и в остальных корейских горах, и нет нависших грозных скал Кавказа. С виду так же мирно и спокойно, как и все предыдущее.

Напротив, гораздо красивее Пектусана хотя бы эта длинная гора, вершина которой представляет из себя профиль покойника-богатыря. Вот лоб, немного широкий нос, острый рот, грудь в латах, ноги. С боку шлем. Или вот священная гора – туловище без головы – луч Пектусана.

Даже Малый Пектусан интереснее, потому что его коническая фигура видна сразу, тогда как здесь, у подножья, Пектусан долго производит впечатление чего-то широкого и расползшегося.

Таким образом, первое короткое, но очень сильное, совершенно своеобразное впечатление быстро сменяется прозой чего-то обыкновенного и даже мизерного.

Равнодушные, мы поднимаемся выше.

Лес редеет. Исчезла и изумрудно-зеленая жесткая травка, одна в желтой осени не побитая еще морозом. Вот пошли мхи, ковры из мхов, по которым беззвучно ступают ноги лошадей, оставляя вечный след. От колес прежней, 1894 года, экспедиции след совершенно свежий и теперь.

Как красивы эти ковры мхов: изумрудно-серые, темно-красные, нежно-лиловые, затканные серым и белым жемчугом. Перо не опишет их красоты, не передаст фотография; нужна кисть, и я вспоминаю К. А. Коровина, его прекрасную картину архангельской тундры с иными, чем эти, мхами.

Все выше и выше. Нет деревьев, нет мхов: мелкий пемзовый серый песок, да изредка там и сям мелкорослая березка.

Иногда поднимается ветер, подхватывает этот мелкий песок и бросает его в лицо. Лицу, рукам больно.

Больно и глазам, так как песок этот ест глаза и вызывает воспаление век.

С лошади – впечатление морского песка, но при более близком рассматривании это что-то совершенно особенное: там, на берегу моря, и видно, что работало море, здесь же работал огонь. Здесь характер песка легкий, перегорелый, между тем как море, не изменяя естества, только шлифует песок. Здесь химическая, там, у моря, только механическая переработка. Преобладающий цвет здешнего песку грязно-серый.

Этим пемзовым песком засыпано все. Ветер и вода свободно переносят его с места на место, и поэтому вся поверхность изрыта буграми и оврагами.

В одном из таких оврагов, где не было воды, но был снег, перемешанный с пемзой, мы остановились и стали готовиться к предстоящему подъему на вершину.

Развязываются: лодка, геодезические, астрономические инструменты, веревки, лот для промерки глубины озера. На привезенных с собой дровах кипятится чай, разогреваются консервы гороховой похлебки. Сторожей в лагере остается довольно много, так как корейцы, привезшие груз, ждут обратного, который освободится после подъема. Обратно я отправляю все палатки, часть инструментов, часть вещей.

Напились чаю и тронулись на вершину.

Посреди перевала оглядываюсь – идут за нами и все девять наших корейцев, оставленных сторожить лагерь.

Оказывается, они, увидев дымок на месте нашего последнего ночлега, решили, что это хунхузы, и пошли, бросив наших и своих лошадей.

Они подошли и горько сетуют на меня, зачем я тогда тех двух хунхузов не убил или не арестовал.

– Да ведь они не хунхузы.

– Они хунхузы. Если бы они были местные жители, они знали бы по-корейски название Шадарен (селение у верховьев притока Ялу, куда мы пойдем), а они знали только китайское «Маньон». А между тем сорок хунхузов теперь есть в лесах, – они пойдут и скажут им, уже сказали, что горит то костер хунхузов, и мы все заперты теперь на Пектусане, как мыши в ловушке.

– Что могут делать сорок человек в это время года в лесу? что они есть будут: зима подходит, дожди, снег, где спать будут?

– Мы всю правду вам расскажем, и вы узнаете, что им делать. Весной шайка в двадцать три хунхуза поймала двух корейцев и отвела в одну, здесь недалеко, китайскую фанзу. Там их пытали, и они сознались, что у них дома деньги есть. Одного хотели задержать, а другого отпустить, но оба были из разных деревень. Тогда хозяин фанзы поручился, что корейцы заплатят по пятьсот лан каждый. Их отпустили. Поймали их в четвертую луну, а долг обещали отдать в седьмую, теперь восьмая кончается, а те долг все не отдают. Вот хунхузы и не уходят, все дожидаются и хотят мстить всем корейцам. В этом году уже было нападение на Тяпнэ, и все на месяц убегали. А теперь мы пойдем домой, и хунхузы нас схватят.

– Откуда же хунхузы знают, что вы пойдете домой, а не с нами?

– Они все знают: они, наверно, и теперь видят и слышат, что говорим мы. И хунхузы нас убьют, а потом дадут знать в Шадарен, там хунхузов еще больше, и те вас убьют.

– Так что лучше всего назад с вами, на Тяпнэ?

– Э-ге, э-ге, – радостно закивали корейцы.

Смотрю на них, и невыразимо жаль их за те страдания, которые причиняет им их мучительный, унизительный страх.

Надо заметить, что и за нами идти не радость им. Ведь там, на этой святой горе, в спрятанном от всех озере, живет суровый дракон, суровый и страшный: то он гремит, то облаком взлетает, то посылает такой ветер, что стоять нельзя. Стоит только рассердить его, так и не то сделает. А такого дикого, своевольного и сам не знаешь, как рассердишь. Наши корейцы стоят совершенно растерянные.

Кончили тем, что В. В. (китайский переводчик) и маленький кореец идут с ними обратно. Маленький кореец в европейском платье, а издали это все равно, что русский, а В. В. свой человек для хунхузов. Успокоились корейцы и пошли назад.

В зависимости от ограниченности наших припасов – и необходимость, следовательно, все закончить в день-два; работа разделена между H. E. и мною. Он с И. А., Бибиком, Бесединым, Хаповым и Сапаги спускаются к озеру. Я, поднявшись на вершину, обхожу ее до места предполагаемого истока Ялу (Амнока-ган) и Сунгари, а к вечеру мы все собираемся в лагере.

Мы разлучаемся: H. E. со своей партией и двумя вьючными лошадьми идет налево, я, П. Н. и проводник – направо, H. E. таким образом пошел к западу, я – к востоку.

Почти до самой вершины Пектусана я ехал на лошади.

Затруднения были только в овражках, где лежал плотный примерзший снег. По этому снегу скользит нога и лошади и человека и легко упасть.

В одном месте, у самой вершины, я неосторожно заехал с лошадью на такой ледяной откос. Осматриваясь, куда дальше ехать, я оглянулся назад, и кровь застыла в жилах. Поднимаясь, я не замечал высоты, но теперь, глядя вниз, я решительно не понимал, как держалась лошадь, да еще со мной над всеми этими обрывами, которые мы, поднимаясь, обходили и которые теперь зияющими безднами стерегут мою лошадь и меня там, внизу.

Прежде всего я соскочил с лошади, но тут же поскользнулся и поехал было вниз, – если бы не повод, за который я держался, то далеко бы уехал я и хорошо если б отделался только ушибами и даже поломами костей.

Попробовал было я поворотить назад лошадь – скользит. Попробовал было я снять сапоги и босиком пройти – тоже нельзя. Тогда прибегли к последнему средству: проводник и П. Н. с той стороны оврага, я – с этой принялись рыть траншею, потратив на эту работу около часа.

Но вот, наконец, и верх, и весь грозный Пектусан с иззубренным жерлом своего кратера сразу открылся.

Картина, развернувшаяся пред нами, была поразительная, захватывающая, ошеломляющая. Там, внизу, на отвесной глубине полуторы тысячи футов сверкало зеленое версты на две озеро. Как самый лучший изумруд сверкало это зеленое, прозрачное, чудное озеро, все окруженное черными иззубренными замками или развалинами этих замков. Темные, закоптелые стены снизу поднимались отвесно вверх и причудливыми громадными иззубринами окружали кратер.

Какая-то чарующая там на озере безмятежная тишина. Какая-то иная совсем жизнь там.

Очень сильное впечатление именно жизни.

Кажется, вот-вот выйдут все эти живущие там, внизу, из своих замков, в каких-то нарядных костюмах, раздастся музыка, поплывут нарядные лодки, и начнется какая-то забытая, как сказка, как сон, иная жизнь.

И в то же время сознание, что этот уголок земли – смерть, полная смерть, где на берегу того озера Стрельбицкий нашел из органического мира только кость, вероятно занесенную мимо летевшей птицей.

Смерть! Сам вулкан умер здесь, и это прозрачное озеро – только его чудная могила, эти черные отвесные, копотью, как трауром, покрытые бастионы – стены этой могилы…

И стоят они грозные, охраняя тайну могилы. Я устал смотреть туда, вниз, и любуюсь причудливыми выступами скал, окружающих кратер.

Вот гигант-медведь опустил свою большую голову и притих. Вот башня с остроконечным шпицем. А вот на скале чудное и нежное, как мечта, изваяние женщины. Одной рукой она оперлась о край и заглядывает туда, вниз, где озеро. В этой фигуре и покой веков и свежесть мгновенья. Словно задумалась она, охваченная сожалением, сомнением, колебанием, и так и осталась в этом таинственном уголке не вполне еще сотворенного мира.

Что-то словно дымится там, внизу, как будто заметалось вдруг озеро, вздрогнуло и зарябило, и с каким-то страшным ревом уже приближается сюда это что-то.

– К земле, к земле лицом, – кричит проводник.

Я пригибаюсь, но все-таки смотрю, пока можно: прямо со дна озера летит вверх облако, в котором все; и мелкие камни, и пыль, и пары, которые там, на озере, как в закипевшем вдруг котле пробежали по его поверхности. Нас обдало этим страшным паром-песком. А через мгновение еще и нежное, белое облако уже высоко над потухшим кратером поднялось в небо в причудливой форме фантастического змея. Старик проводник поднял было глаза к облаку и сейчас же, опустив голову, сложив руки, начал качаться.

– Что такое?

Проводник вскользь, угрюмо бросил несколько слов.

– Молится, – перевел мне П. Н., – говорит, дракон это, не надо смотреть и лучше уйти. Рассердится – худо будет.

– Скажите ему, что я очень извиняюсь перед драконом, но мне необходимо снять фотографию с его дворца.

Старик кончил молиться, успокоился, покорно развел руками и сказал:

– Дракон милостив к русским, – у них счастье, а нас, корейцев, он убил бы за это. Но и русские приносили жертвы, – тот, который был с баранами, зарезал здесь одного барана.

– Скажите ему, что у нас не приносят жертв.

– Здесь дракона законы.

И опять все тихо кругом. Сверкает озеро в глубине, а кругом необъятная, сколько глаз хватит, золотистая даль лиственничных лесов, а еще выше – и над этой желтой далью, и над белым Пектусаном – безоблачная лазурь неба, голубого, как бирюза, сверкающего и еще более голубого от позолоты желтой дали лесов.

И опять смотришь вниз, туда, где сверкает это волшебное зеленое озеро. И опять очарование, ощущение заколдованной жизни. И новый страшный вихрь.

Сделав нужные работы, определив положение кажущейся вдали расщелины, откуда вытекает, по словам туземцев, приток Сунгари, я занялся выяснением истоков двух других рек: Тумангана и Амнокагана.

С этой высоты видно все, как на ладони. Здесь водораздел всех этих трех рек: к западу Амнока, к востоку Туманган, к северу и северо-востоку Сунгари. Мне видны все овраги Амноки. Я уже видел их снизу, и все они сухие.

Такие же овраги идут по направлению и к Тумангану – тоже сухие.

Таким образом вне сомнения, что истоки Тумангана и Амноки не имеют никакого непосредственного сношения с озером.

Остается дело за истоками Сунгари.

Мы отправляемся к той части Пектусана, на северо-восток, хде видна эта как будто расщелина.

Уже час дня.

– И зачем идем, когда я говорю вам, что там щель, – ворчит проводник.

– Он сам видел ее? – спрашиваю я П. Н.

Он сам не видел, но товарищи охотники были в том китайском лесу и видели, как сверху падает вода из глубокой и высокой щели.

– Надо идти, – говорю я.

Мы идем. Новые, периодичные, минут через пять, вихри все более и более сильные, от которых вздрагивает земля.

Иногда, когда мы идем, под нами слышится гул пустоты.

Мы идем до щели три часа, все время любуясь озером и видами, снимая фотографии и делая засечки на новые открывшиеся места.

Вот последний подъем, и там должна открыться щель: сердце бьется от усиленного подъема, от напряженного ожидания, лошадь давно оставлена с проводником, который, спустившись вниз, ведет ее и едва виден.

Щели нет…

Такой же грозный и неприступный бастион и здесь; в углублении, как и везде. Отсюда виден весь Пектусан, и везде все шире обнаженная и неприступная стена. Я смотрю в бинокль и вижу внизу под нами, где идет наш проводник с лошадью, воду. Щели нет, но вода есть. Где, на какой высоте ее источник? Чтоб узнать, надо спуститься. Нам предстоит очень тяжелый спуск вниз по карнизу одного из крыльев этого гигантского бастиона, чтоб найти начало источника. Лучше не смотреть ни вверх, ни вниз, лучше бы и совсем не спускаться.

Но вечер приближается; морозит; страшные вихри все сильнее; темные тучи ползут из кратера, и уж не видно озера.

Прощай, прекрасное! Всегда останешься ты в моей душе, как чудная мечта, как сон, который трудно отличить от действительности. Несмотря на короткие мгновения, проведенные здесь, я уже сжился с тобой: мне близки и безмятежная тишина твоя и твои дикие вспышки; кажется, что привык я к тебе, что уже давно-давно знаю тебя.

Я не люблю круч.

С мужеством труса, с мужеством отчаяния, стиснув зубы и умертвив все в себе, я зверем, дорожащим только своей жизнью, цепляясь руками и ногами, проворно, как по лестнице, спускаюсь по уступам камней. Камни надежные, твердые, на шаг расстояния друг от друга, но как тяжело делать этот шаг! Ноги, как сросшиеся, не хотят ступать! Ступай, ступай, несчастный!

Вот где опасность! Что перед ней хунхузы, барсы, тигры? Вот настоящие владыки этих мест – эти утесы, эти вихри, которые вот-вот сорвут и бросят туда вниз; эта надвигающаяся ночь, которая закроет скоро все эти бездны, и не будешь знать, куда ступить, а морозный холод ночи пронижет насквозь легкое пальто. Что-то с H. E. и его спутниками? Скорей, скорей же!

А когда остается сажен тридцать до пологого откоса, я уже беспечно и весело, как самый отважный ходок, шагаю и даже прыгаю с камня на камень.

Гоп! Последний прыжок, и опять я на ногах, на твердой земле – хочу стою, хочу иду; опять живой и здоровый.

О боже, неужели мы с П. Н. были там? Здесь, снизу, вся обнаженная вершина Пектусана еще более напоминает гигантские грозные бастионы, круглые башни, обстреливающие все выступы.

Но некогда: скорей, пока светло, окончить осмотр оврагов.

Что это шумит?

А! вот откуда пробирается вода!

Барометр! Разница высоты – 1630 футов. Ниже, следовательно, поверхности озера на 330 футов. Это и возможная глубина озера. Подземный ход из озера сюда. Вода красивым узким ручейком стремительно падает вниз, и чем ниже, тем круче.

От этого оврага дальше, среди желтого леса, тянется темная полоса и уходит на северо-запад. Сколько видит, глаз кругом – везде беспредельная равнина.

С правой стороны, стоя лицом к Сунгари, вьется еще одна темная полоска среди желтого леса и соединяется с тем оврагом, у которого стоим мы.

Так как направо и дорога наша, то мы и спешим осмотреть уже пройденный другой овраг.

В трех верстах от спуска, по обратному направлению, пришли мы и к этому второму истоку. Он значительно больше первого – если там силы три, то здесь их около пятнадцати. Я определяю силы на глаз, руководствуясь опытом предыдущих лет. – Солнца уже нет, ночная мгла на всем, и только две-три вершины во всем округе видят еще опустившееся солнце.

Последний подход к оврагу был очень неудачный: мы взбирались полчаса на какую-то вершину для того, чтобы спуститься назад по той же дороге. Совсем стемнело.

– Проводник говорит, что он здешних мест не знает.

– Плохо. Ну, не знает, так ночевать надо здесь: благо вода и корм для лошадей есть, а вот и несколько деревьев, следовательно и дрова есть.

Я повел свою лошадь к ручью. Странная вещь, вот уже третий день лошадь моя стала спотыкаться на каждом шагу, точно слепая.

– Да она и есть слепая, – говорит П. Н. Осматриваем и убеждаемся, что несчастная лошадь действительно слепая.

Тянем ее к деревьям, где корм, и там в овраге устраиваемся.

Все устройство заключается, впрочем, в том, что мы рубим ножами ветви, ломаем их руками, собираем сухостой и разводим костер. Лошадь выпускаем на поляну, она жадно ест сухую траву. П. Н. пригнулся и ищет голубицу. Уже почти сухая, сморщенная голубица все-таки пища и лучше, чем ничего. Несколько ягод съел и я, но я не любил их никогда и теперь не люблю.

Да и не хочется есть – ни есть, ни пить. Я очень устал. Вот разгорелся костер, тепло, сидишь и хорошо. Я так устал, что даже рад наступившей темноте: на законном основании можно сесть и не идти дальше. По горам трудно ходить: воздух разреженный, и тут еще эти леденящие вихри. Как-то H. E.?

Шесть часов, но уже совершенно темно.

Там из вулкана все еще клубятся темные тучи: курятся. Ветер рвет и мечет, и нет от него спасенья. Огонь, и искры, и дым бьют то в лицо, то летят в противоположную сторону и опять бешено возвращаются к нам.

Все темнее, и дрожь пробегает по телу.

– П. Н., лошадь бы привязать.

– Пусть поест, – куда она уйдет, несчастная, слепая.

И П. Н. ложится, ложится и старик, я принимаю на себя караул.

Пошел к лошади, – жадно ест. Пусть поест, часа через два привяжу.

Хуже всего, что папиросы вышли.

Долго ждать до света. Смотрю на часы: половина седьмого. Полчаса всего прошло с тех пор, как эти заснули.