Текст книги "Под праздник"

Николай Гарин-Михайловский
Под праздник

Кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно безработное время междупарки.

Год обещал быть хорошим.

Особенно под закат так и отливали поля молодой зеленью посевов. Яркой, сочной, буйной.

– Стеной идет, – говорили крестьяне, – что только дальше господь бог даст.

А пока было хорошо и спокойно на душе. Отдыхали люди, скот отдыхал.

Была суббота, под вечер.

На большой площади села приезжий купец с женой и подростком сыном расставляют свои товары по случаю прибытия нерукотворной иконы.

С иконой уже вышли из последнего села, и ждут ее сюда к ночи.

Большая часть жителей ушла встречать икону.

Сам купец, толстый, в засаленной суконной поддевке, не работает, – он у избы Григория за столиком пьет вприкуску чай, толкует с Григорием, к которому стал на квартиру, и по временам добродушно окрикивает жену и сына:

– Поворачивайтесь, поворачивайтесь: вот-вот народ нагрянет…

Или:

– Митька, не видишь, – бумажку-то сдуло: эх, народ…

Купец человек обстоятельный и любит, чтоб и всем это сразу ясно было.

Григорий, худой, пожилой крестьянин, с особой какой-то мечтательной искоркой в глазу, подобострастный и льстивый, старается «потрафить» купцу.

– Трудитесь же и вы, – вздыхая, говорит он купцу на его замечания, – вокруг нерукотворенной… Так за образом и поспеваете везде?

– Да уж так и ездим…

Григорий заискивающе кивнул головой, вздохнул и сказал:

– Чай, и насмотрелись же вы на чудеса, что матушка пресвятая царица небесная во славу свою творит…

– Бывает, – ответил купец.

– Бывает? – испуганно встрепенулся Григорий.

– Чудак ты человек, как же иначе?

И, помолчав, купец продолжал:

– Труды бог любит, – без трудов нельзя… самая малая букашка, муравей, и тот больше себя норовит поднять…

– Так, так, – согласился Григорий.

– Жареный кусок в рот не полетит… Как сказано? В поте лица… Да уберите же вы, Христа ради, короб, – крикнул купец своим и, обращаясь снова к Григорию, спросил: – Это что за человек у вас?

Человек, и очень странный человек, о котором спрашивал купец, вышел в это время из-за задов Григорьева двора.

Высокий, худой, с маленьким, очень маленьким бурым лицом, стрижеными усами и бородой, в длинном изорванном халате, с непокрытой, тоже стриженой головой, человек этот остановился, и, ни на кого не обращая внимания, смотря голубыми потухшими и выцветшими глазами тупо и равнодушно перед собой, что-то бормотал.

На вопрос купца Григорий с захлебывающейся торопливостью и елейным смирением ответил:

– А так раб божий, Ильюша по прозванию… Вроде того, что юродивый.

– Это хорошо, – кивнул головой купец и, откашливаясь, сплюнул.

– Тихий человек, и никому обиды от него нет.

– Он что ж делает? – спросил купец.

– Да вот живет у нас в бане, – вон за огородом. Сам и выбрал мою, значит, баню, – что ж, живи…

Юродивый в это время опустился на колени и, смотря в небо, что-то бормоча, кивал головой…

– Это насчет чего же он? – спросил купец у Григория и прибавил: – Да ты присядь.

– А постоим, батюшка… Это он, вишь, покойников поминает, всех, до последнего человека, кто за его память помер на селе, помнит и поминает…

– Что ж, это хорошо…

– Хорошо, батюшка, хорошо… Раб божий… А только что так считаем, – Григорий замирающим от восторга голосом, наклоняясь к купцу, прошептал: – так считаем: великий раб.

– Все может быть, – одобрительно кивнул головой купец.

– Так, батюшка, так… Его дело… Так и живет в бане… Сам и выбрал у меня со старухой свое житье: так в бане… и уж и не знаю, с чего и выбрал: кажись, и лучше нас есть люди и в греху мы: выбрал… Не знаю, с чего и на думушку ему пало, – не нам угадать, а только что так по приметам – великий раб…

– Да уж вам видней, конечно… Душа у кого чистая, святость эта самая, как одежа светлая, к примеру, – грязь на ней, так уж грязь и есть: на виду… С ним, что ж, покалякать можно?

– Уж не знаю, батюшка, – раздумчиво ответил Григорий, – как его воля…

В это время подошел другой крестьянин средних лет – длинное туловище на низких ногах, с какой-то приплюснутой физиономией, и только нижняя губа выпукло выдвинулась вперед. Он сплюнул и, вмешиваясь в разговор, пренебрежительно, голосом, как иерихонская труба, сказал:

– Что ж тут?.. Скричать его и только… Эй, ты, слышь, Ильюшка, подь сюда, – вот господин говорить с тобой желает…

Юродивый замигал глазами и растерянно смотрел некоторое время перед собой.

– Неколи мне… кур в огороде гонять надо…

Он сказал это и торопливо, озабоченно пошел, делая на ходу движения, как будто он гонит кур, тихо приговаривая: «Кишь, кишь».

– Не пожелал, – проговорил Григорий, испуская вздох не то сожаления, не то удовлетворения.

Купец, получивший неожиданно афронт, спросил недовольно:

– Это каких кур?

– А это, вишь, – стал громко, точно кругом все были глухи, объяснять ему подошедший крестьянин, – он, вишь, все сам себя куриным старостой зовет… будто вот кур ему все по огородам гонять надо…

– Не пошел же, – повторил в раздумье Григорий.

– Не пошел, – согласился и пришедший крестьянин и набрал воздуху.

– Не показался я, что ль, ему? – спросил обиженно купец.

– Не-ет, – уклончиво ответил Григорий, – так что-нибудь… Господином вот разве назвал тебя сват.

– Так ведь мне что? – сказал сват и сплюнул.

– То-то, вишь, не любит он этого слова: из дворовых он… А сам-то с малолетства уж такой, божий… Господам и сомнительно было: парнишка, как и прочие, а от дела отлынивает… Маленько и прижимали, видно: на горячую плиту голыми ножками ставили… Вот он и робит, как заслышит там «господин», али «барин», ну и уйдет сейчас…

– Так ведь я какой же барин? Такой же, как вы…

– Известно, – согласился сват и сильно потянул носом.

– Может, и обойдется еще, – задумчиво сказал Григорий. – Так вот и на селе… К кому вздумает зайти… Принесет миску, стукнет в окно: «Слышь, крикнет, штароста, – он этак все „штароста“, – пришел, давай мне полную миску». Чтоб уж непременно полная была, а там чего хочешь лей: щец так щец, хоть воды, хоть молока… И сразу есть не станет: постоит сколько дней в бане, скиснет, тогда и ест.

– Что ж так? – спросил купец.

– Так уж воля его…

– И дела от него есть?

Григорий ответил не сразу, наклонился и таинственно сказал:

– Не все хоть признают, да и понять такое дано не всем, а так считать надо, что есть.

Григорий посмотрел на свата и нерешительно отнесся к нему:

– Да ведь вот хошь когда город горел… На виду у всех дело было: в городу пожар – семьдесят верст, а он бегает по селу: «Жарко, да жарко». А како жарко? Перед самым снегом дело было.

– Этак, – кивнул сват.

– Что такое, думаем, обеспокоился Ильюша: а тут слышим, город сгорел.

– В те поры его и в город вызывали, – заревел сват, – думали, може, что знал насчет поджигателев. В тюремный замок засадили было…

– Вот, вот, – подхватил Григорий, – в тюремный замок засадили, а, хвать, с другого конца сама тюрьма горит… Ну, поняли, тут же и отпустили.

Сват рассмеялся.

– Обробел же тогда: прибежал: «Не пойду, баит, больше в город».

– Да кто его знает? – задумчиво проговорил купец, – чужая душа – погреб без свечки: как угадаешь?

– Уж тут и угадывать нечего, – немного обиженно проговорил Григорий, – весь на глазах, у меня вон третий год живет, каждую мелочь видишь, сфальшить негде.

– То-то так, – согласился сват, – а все и в нем неловкость есть…

– Какая? – спросил купец.

– Да вот какая: в церкви нехорошими словами ругается.

– А ночь-то каждый раз после того на мазарках кто воет? – горячо спросил Григорий.

– Может, так, – раздумчиво сказал купец, – вот, мол, хуже людей хочу быть, а ночью и замаливает.

– Этак, батюшка, этак, – ласково, горячо поддакнул Григорий.

– Опять же бороду, усы стрижет, – долбил своим громким деревянным голосом сват. – А то попа ругать учнет: «Ты, слышь, к попу не ходи за поминками, он рубль возьмет, а на мазарки и днем не пойдет, а я ночью помяну, а грош возьму и тот подожду».

– Так ведь и правда, – совсем тихо, нерешительно сказал Григорий.

– Правда-то правда, – согласился и сват.

– Нет, видно, не нам судить его, – вздохнул Григорий. – Вот какое дело стряслось у меня в третьем году: изгадилась хозяйка моя, – сначала не в себе стала непутное молоть. То человек как человек была, а тут и пойдет: плакать, плакать, рвать волосы на себе, и сама на себя такой поклеп взведет, что хоть полицию зови. Иссохли мы оба с ней. Куда уж я ее ни возил: и к знахарю и к святителю – нет помочи. Вот этак же раз Ильюша стук в оконце: «Григорий, а Григорий, что я тебе скажу?» Я высунулся к нему, баю: «А что, Ильюша?» – «Отдай ты, Григорий, что у тебя есть в избе, людям». Только и сказал и ушел. «Слышь, – говорю я хозяйке, – что Ильюша толкует: все, что в избе, отдать людям». Подумали, не дай бог пожар, все так же пропадет, что будет. Скричали народ, что только было в избе – все наголо. Хотел я хомут было назад в клеть снести: только починить внес было его в избу, подумал-подумал: нет, уж, видно, все, так всё… Всё растаскали, будто метлой подмели, одежу, хомут, утварь всю, скамьи, столы: только вот что рамы да стены и остались…

– А из клети? – спросил купец.

– Нет, нет, что в избе только. И вот, скажи ты, унесли всё и хворь унесли. С той самой поры как рукой сняло с бабы и ровно и хвори никакой не бывало.

В это время юродивый опять показался. Григорий понизил голос.

– Все в бане так и живет… А теперь уж постарше стал – трудно стало. «Григорий, а Григорий, строй-ты мне, брат, избу, – старик я стал». И рад бы выстроить, да с каких достатков выстроишь-то…

– Да, – вздохнул купец.

Он не спеша полез в карман, вынул оттуда замшевый засаленный кошелек, долго рылся в нем и, достав гривенник и подавая его Григорию, сказал с ударением на о:

– Отдай-ко… за спасение души Севастьяна…

Григорий, взяв деньги, радостно побежал к юродивому. Жена Григория вышла из избы, облокотилась на косяк и, подпершись рукой, удовлетворенно смотрела…

– Ильюша, вот тебе купец гривну жертвует, – за Севастьява молись…

Юродивый нерешительно взял деньги, а Григорий, возвращаясь к купцу, радостно, умильно говорил:

– Взял, взял…

Юродивый на мгновенье исчез в своем огороде и снова появился. Он остановился на прежнем месте и оттуда тихим, но хорошо слышным полушепотом, робким, напряженно-просительным и в то же время настоятельным, заговорил:

– Господин, а господин… возьми назад деньги…

Юродивый протянул худую руку. Он как-то весь опустился, и было видно теперь по изможденному лицу и сгорбленной фигуре и высохшей дрожащей руке, что это уже старик, больной, измученный, много перечувствовавший на своем веку.

– Возьми, божий человек, возьми, – торопливо сказал купец, – мне не жалко… Я от сердца…

Юродивый нерешительно помялся и еще тише и просительнее сказал:

– А то возьми…

– Пожалуйста, не обижай, – испуганно сказал купец и даже встал, – я ведь от всего моего сердца.

Купец хотел было ближе подойти, но юродивый быстро отступил назад. Купец остановился, и так и стояли они на расстоянии друг от друга.

Но юродивый, не допуская купца, в то же время ласково и даже с какой-то болью смотрел на купца. Он тихо, доверчиво, как бы советуясь, просил купца:

– Как бы в тюрьму мне не попасть: краденые…

И, пока ошеломленные купец, Григорий, сват, хозяйка Григория стояли, приросши к своим местам, юродивый, положив деньги на землю, быстро, беззвучно исчез в своем огороде.

– Не принял! – опомнился первый Григорий и развел руками.

Между тем сват пошел к тому месту, где положил юродивый гривенник, поднял его и, возвратившись назад, нерешительно протягивая его купцу, спросил:

– Вам, что ли, отдать надо?

Купец прятал деньги назад в кошелек и угрюмо говорил:

– Слово только неловкое сказал он, за него и ответить можно.

– Что с него взять? – потянул носом сват, – известно, юродивый он и есть.

– Да-а-а… – нерешительно согласился Григорий, – божий человек.

– Григорий, – настойчиво позвала в это время Григория его хозяйка.

Григорий пошел к жене, а купец с недовольным вопросом:

– Ну, что у вас там? – пошел к своим.

– Ты сходил бы к Ильюше, – сказала жена Григория, – да посоветовался бы. Как бы опять не нажить новой беды: приняли неизвестного человека, Ильюша ведь брезгует им. Сбегай, посоветуйся, да, если что, бог с ним и с деньгами его.

– Бежать надо, – вздохнул Григорий и побежал к юродивому.

Григорий быстро возвратился и озабоченно вполголоса сказал жене:

– Не велит принимать.

– Ну, так и с богом, – решительно сказала жена.

– Неловко, – тряхнул головой Григорий и, почесываясь, пошел к купцу.

Низко кланяясь купцу, он вкрадчиво заговорил:

– Ты послушай, господин почтенный, что я тебе скажу… да в обиду не прими себе… только что от постоя освободи ты, Христа ради, мою избу… Богом прошу тебя: не надо мне и денег твоих, только съезжай.

Купец некоторое время опешенно смотрел на Григория, затем сплюнул и сердито спросил:

– Да с какой причины?

– Никакой причины нет, а только освободи, Христа ради, прошу тебя…

– Об чем же ты думал, когда впускал меня? Дитя ты, что ль, малое?

Купец впился глазами в Григория. Григорий потупился и молчал.

– Дурак ты и с твоим юродивым вместе!

Григорий низко поклонился.

– В тюрьму вас обоих за ваши дела: штунду, ересь заводите, погоди…

Сват, тершийся тут же, проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Если что, и у нас изба не хуже, есть и самоварчик.

– Далеко, что ли? – спросил купец.

– Вон.

Сват показал на избу.

– Если изготовить, к примеру, хозяйка моя первая насчет этого: вся деревня знает… Только спроси Авдотью…

– Тащи вещи, – скомандовал купец. И, повернувшись к своим, сказал:

– Я вот с ним, а вы того, поглядывайте: сейчас народ нагрянет…

Это было так.

Уже на колокольне отзванивал звонарь во все колокола.

В темноте влажного вечера уже сверкали огни с горы, по которой спускалась к селу процессия с иконой, и несся гул дружных, твердых и быстрых шагов молящихся.