Текст книги "Волк"

Николай Гарин-Михайловский
Волк

I

Стало солнце сильнее пригревать, дрогнул снег, и мутная холодная вода зашумела в оврагах. Громче всех шумел Блажной, и грохот и шум его, как выстрелы из пушек, неслись в пустом воздухе голой весны.

Два подростка, овечьи пастухи, встретились за деревней у Блажного и, постояв, молча присели.

– Вишь, как он, – говорил белобрысый подросток Иван своему товарищу: – с весны ревет, как путный, а с середины лета – курице испить нечего. И будем гонять овечишек опять на водопой в Малиновый.

Черный всклоченный сотоварищ его, Петр, ответил, глядя на дорогу:

– Будешь ты один гонять нынче…

– А ты? – встрепенулся Иван.

– У меня и другое дело найдется.

– Какое дело?

– Так я тебе и сказал!..

– А как же я-то один справляться стану?

– А так и станешь… Поклонись миру и скажи: «Так и так, старики, Петр уйти надумал, а мне одному не справиться, а вы вот что: запрудите-ка с весны, пока вода в Блажном, как вот на сахарном заводе, да накиньте мне половину Петрова жалованья, я тогда и один справлюсь за двоих».

– Так они меня и послушали!

– А ты и уйдешь.

– Куда я уйду?

– Куда глаза глядят!

– Чать, вороны только летают, куда глаза глядят.

– Ну, и сиди тут.

И Петр равнодушно сплюнул в овраг.

– А ты пойдешь, куда глаза глядят?

– И пойду.

– Чать, без паспорта не пустят.

– А ты не спрашивай, и пустят!

– Поймают, так отдуют!

– Ладно, пусть поймают сперва.

Петр встал, поднял мерзлый кусок земли и бросил его в мутные воды оврага.

Когда ком исчез в волнах, он сказал:

– Вот так и я, – ищи там на дне ком-от, что бросил…

– Обсохнет – найдется.

– Ну и жди, пока обсохнет, а я пошел!

И Петр, высокий, черный, с неуклюжими ухватками подростка, заковылял по последнему пути.

Белобрысый товарищ его тоже встал, некоторое время смотрел Петру вдогонку и, убедившись, что Петр действительно пошел, повернулся назад.

В деревне он, подойдя к избе старосты, постучался в окно и, когда староста, подняв окошко, высунул оттуда свою всклоченную голову, лениво сказал:

– Петька, слышь, пасти не станет.

– Еще что?

– Ушел.

– Ушел – придет.

– Ладно – придет, а не придет, я с кем стану пасти?

– Куда денется? – придет!

Староста еще подождал, оглянул улицу и исчез в избе, опустив оконницу. А белобрысый паренек, постояв, лениво, без цели побрел дальше.

Прошел день, два, три, но Петр так и не возвращался.

Наступило время гнать овец в поле, Петра нет. Отец Петра, Федор, погнал овец вместо сына, а в волость послал заявку о пропавшем Петре.

Недели через две Петра разыскали на сахарном заводе, водворили на место жительства и с согласия отца, сдавшего его в общество в овечьи пастухи, высекли.

Белобрысый товарищ Петра, Ванька, на другой день, когда они вместе погнали стадо, равнодушно заметил Петру:

– Вот и ушел!..

– И еще уйду, – ответил ему Петр.

– Выпорют и еще… и не так…

– Не каждый раз!

– А больно пороли?

– Попробуй!

– Небось орал?.. Не хуже Блажного…

Петр, сдвинув брови, молча шагал за овечьим стадом.

В черных полях еще не было почти корму, и голодные овцы, жалобно блея, рвались к озимям. Ванька выбивался из сил, а Петр, отбросив длинный кнут, лежал на земле, смотрел в небо и молчал, как убитый, на все оклики и зовы Ваньки.

– Да что же ты? – подбежал к нему, потеряв терпение, Ванька, – так можно разве? Я один справлюсь?

Петр молчал.

– Ты что ж? Я ведь домой погоню стадо!

Ванька еще немного постоял и, не дождавшись ответа, действительно погнал стадо домой.

В деревню, пыля и вопя, ворвалось стадо, вызвав всеобщий переполох.

Еще не начинали пахать, и народ весь был дома. Тут ж собрался сход, и приступили к отцу Петра.

– Я тут при чем! – защищался отец. – Вы его нанимали, его и спрашивайте. Теперь нашли его и невольте. Выпороли раз, порите еще: я воли с вас не снимаю.

– Нет уж, Федор, не взыщи!.. Мы тебя пороть станем, – отвечал ему староста, – если не погонишь вместо сына, а уж там с сыном – твое дело…

И, как ни бился со стариками Федор, а пришлось-таки уступить и гнать с Ванькой назад в поле овец. Гнал Федор овец и на чем свет ругал сына:

– Ну, погоди ж, погоди ты, треклятый, черт черный! Треклятый! И уродился в кого? Во всем роду черных не было: черный да лохматый, черт треклятый, угольные твои глаза!

А «черт треклятый» продолжал себе лежать там же, где и лежал.

– Убью! – заревел благим матом Федор еще издали и подбежал к сыну.

Петр медленно приподнялся и, сидя на земле, ждал отца.

– Пасти не стану! – угрюмо бросил он отцу.

– Убью! – завопил отец и заметался перед сыном. – Говори, Иродово семя, отец я тебе или нет?

Петр угрюмо потупился и молчал.

Федор еще подождал и с размаху ударил сына в лицо.

– О-ох! – вздохнул как-то Петр и пригнулся к земле.

Из его носа показалась кровь, и он, осторожно прикладывая руку к лицу, смотрел на свои окровавленные пальцы.

Отец тоже смотрел, некоторое время стоя в выжидательной позе, и вдруг с каким-то визгом, схватив сына за волосы, стал таскать его взад и вперед по земле. Задыхаясь, он приговаривал, толкая ногой сына в грудь, в живот, в лицо:

– Вот же тебе, треклятый! Вот же тебе!..

И таскал и бил до тех пор, пока Петр не сомлел.

Тогда отец бросил его, и Петр, неловко, боком, как упал, так и лежал, уткнувшись в землю, без дыхания, без всяких признаков жизни.

До сих пор безучастный, Ванюшка заметил, ни к кому не обращаясь:

– Этак и убить человека недолго. Отвечать кто будет?

Федор растерянно уставился на сына. Но Петр в это время глубоко вздохнул, сделал движение, и сразу воспрянувший Федор закричал:

– Отдышится кошка треклятая! Отдышится дрянь негодная! Смерть от отца примет, чтоб не позорить утробу…

Петр совсем пришел в себя и, опять сев, так же молчаливо начал прикладывать руку к лицу. Кровь размазалась на лице, залила грудь и смешалась с грязью. Петр был страшный, худой и высокий, похожий на выходца из могилы.

Федор стоял над сыном и, когда Петр окончательно пришел в себя, сказал:

– Ну что ж, треклятый, начинать мне сызнова? Станешь пасти?

После некоторого молчания Петр угрюмо ответил:

– Стану…

А на другой день Петр опять отказался гнать овец. По просьбе отца, Петра опять на миру пороли. Били больно, как могли, били так, что извлекли из груди Петра какие-то совсем особые звуки, в которых ничего даже похожего на человеческий голос не было. Уже и бить перестали, а Петр все еще с какими-то переливами в горле выл, как воет, вытянув шею, волк в глухой степи, выл и корчился так, что страшно было и смотреть и слушать.

– Порченый, – шептали ребятишки на деревне.

Так и дальше пошло: день Петр пас, день лежал от новых побоев.

– Да что ты, окаянный, белены, что ли, объелся? – приставал к нему отец.

– Не хочу пасти!

– А есть чего будешь?

– На заработки на завод уйду! Проживу, как знаю.

– От отца, значит, от мира отбиться на вовсе надумал? – приставал Федор.

Петр молчал.

– Врешь, треклятый, не отобьешься! Не таких обламывали!..

И Федор тоскливо твердил:

– Ах, ты, волк, волк! Настоящий ведь волк дикий!..

Так, быть может, и до смерти забили бы Петра, а может быть, и обломали бы, но Петру помог случай.

Приехал миссионер, и понадобился ему прислужник. Явился к миссионеру Петр и сказал:

– Выкупи меня у мира, стану тебе служить.

Поговорил миссионер с Петром и согласился. Согласился и мир.

– Что ж, – рассуждали старики, – бей его, пожалуй, только и всего, что до ответа доведешь себя…

Миссионер отсчитал миру отданный отцу Петра задаток, дал что-то в виде отступного и Федору. Мир нанял нового пастуха, а миссионер увез Петра с собой.

II

Служба у миссионера пошла впрок Петру.

Он научился читать, писать, умел читать по-славянски священные книги и приносил даже существенную помощь миссионеру. Так, во время диспутов, он искусно как бы из публики наводил спор на такие пункты, в которых миссионер был силен и по поводу которых миссионер заранее уславливался с Петром.

На малых диспутах Петр и сам начал выступать на состязания со староверами и понемногу приобрел репутацию искусного и знающего спорщика.

Его уже звали Петром Федоровичем, уважали, хотя и говорили, что Петр Федорович горяч, крут и временами на язык не воздержан.

Миссионер, полюбивший своего помощника до слабости, оправдывал его, говоря:

– И Николай Святитель горяч был, да душой чист…

Петр Федорович вырос, имел в плечах косую сажень, был высок ростом, а черные, как смоль, жесткие волосы, которые он запускал, топырились каким-то черным сиянием вокруг его и без того громадной головы, громадных черных, пронизывающих, горящих глаз.

Носил он давно уже суконную поддевку, сапоги бутылками и только и думал, что о диспутах да о разных текстах священного писания. Он щеголял ими в собраниях, отхватывая одним духом, на память, чуть не целые страницы, и, не довольствуясь, приводил ряд новых текстов.

– А еще от Матвея глава такая-то, а еще от Павла…

И сыплет и сыплет, и умолкнут все, и слушают, и дивятся, откуда только у него берется.

III

Так шло дело у Петра Федоровича, когда вдруг мир потребовал его назад в деревню для отбывания выборной общественной службы.

Выбрали его сотским.

Петр Федорович жаловался миссионеру:

– Вот сотским выбрали. Хорошо – грамотен, могли бы и старостой выбрать. Уж все равно, заодно служить. Злоба в них ко мне – как же, дескать, свиней, овец пас, а теперь в попы метит: вот же тебе, дескать, – послужи в сотских!.. Послужим и в сотских.

Петр Федорович возвратился в свою деревню и начал службу. Не только службу, но и принял от отца все хозяйство. Он принес с собой кой-какие деньжонки. Горячий ко всякому делу, Петр Федорович принялся и за хозяйство не на шутку.

Все ему хотелось по-новому, получше. Хотелось не для себя одного, и он настойчиво твердил, – и отдельным крестьянам, а нередко и на сходке, – как бы следовало все это устроить. Твердил настойчиво, упрямо.

– Да что за учитель нашелся такой? – говорили ему на миру.

– Не учитель я, старики, а дело говорю вам. Вот хоть, к примеру, землю взять. Делите вы ее чуть не каждый год, – ну какое же тут правильное хозяйство возможно? Разделите вы ее ну хоть на двенадцать лет, – ведь дело пойдет, – всякий для себя ведь станет заботиться тогда: и вспашет лучше иной, глядишь, и удобрит…

– Ну, а новых, которые вырастут, кои со службы возвратятся, – куда денешь?

– Для них будем оставлять частицу.

– Да как ты частицу эту вперед угадаешь, сколько именно надо?

– Да ведь как угадаешь, – как-нибудь…

– То-то как-нибудь!.. Как-нибудь от староверов отбрешешься, а в нашем деле как-нибудь начнешь – только и всего, как был дураком, так дураком и будешь!

Неудача постигла Петра Федоровича и в школьной затее. Бездетные восстали, и, как ни бился Петр Федорович, ничего поделать не смог, и школа провалилась. Задумал было Петр Федорович частную школу в доме отца своего устроить для желающих. Но и тут ничего не вышло. Поссорился с писарем, обозвал его вором, тот «обнес» его перед земским, – и Петр Федорович сразу попал в разряд беспокойных и даже опасных вольнодумцев, и ему было запрещено всякое обучение детей.

– Ну, вот что, старики, – явился он однажды с новым предложением перед миром, не хотите, как хотите, но мне хоть не мешайте. Вот в чем дело: на отцовскую и мою душу сколько приходится десятин? Нарежьте мне эту землю в одном месте, а что захотите с меня за это, то и берите.

Дело запахло водкой и пошло лучше. Захотели, кроме душевой платы, сорок пять рублей деньгами да пять ведер водки. На том и порешили: приговор написали и место выбрали. Петр Федорович выпросил себе землю у Блажного оврага, с условием – запрудить пруд для общего пользования и землю чтобы ему отвести пониже пруда. Это было сделано Петром Федоровичем с тем расчетом, чтобы пользоваться прудом для орошения.

Петр Федорович горячо принялся за работу. Он забыл думать обо всяких общественных вопросах и весь отдался своему новому делу.

Уговорил отца сломать избу в деревне и перевести ее на свой новый хутор, возил навоз на паровое поле, приготовлял материал для плотины, сторговал пять пеньков пчел, достал у соседнего священника несколько кустов желтой акации и даже куст роз.

Сам хозяин и работник, он работал за троих и в несколько лет сделал очень много. На полях у него хлеба стояли стеной, огород орошался самотеком, на пчельнике, где был разведен целый сад, было двадцать пеньков, и из них четыре Дадана. Были телка и бычок от племенного быка соседнего землевладельца, два жеребенка от ардена того же землевладельца.

И вот, когда так хорошо стало налаживаться – сразу все пошло прахом.

Случилось это осенью, в холерный год.

Из Астрахани пришли рабочие и рассказывали на деревне небылицы.

Говорили, что нарочно морят народ доктора и даже живых в гроб кладут, поливая их известкой. Относительно последнего все клялись и божились, что видели сами своими глазами, как живые выскакивали из гробов и убегали[1]1
  Дело было в том, что из стоявших в карантине судов некоторые рабочие, боясь карантина, запрятались в гробы и вместе с другими, настоящими покойниками были свезены на берег. Там, выскочив из гробов, они, обсыпанные известью, разбежались по городу, наводя панику и порождая нелепые слухи. (Прим. И. Г. Гарина-Михайловского).


[Закрыть].

На вопрос: какая цель морить народ, – отвечали, что, ввиду голода, отпущены деньги на кормежку, и что, чем больше народу перемрет, тем больше порций останется тем, кто кормить будет. Народ слушал и волновался.

Волновался и Петр Федорович. Он доказывал нелепость ходивших слухов, грозил полицией распускавшим эти слухи.

– И не выслужился еще, а старается, – говорили крестьяне.

Жил на деревне крестьянин Авдей с сыном Семеном. Оба они с весны уехали на заработки. Оба были забитые, тихие и жили неслышно.

Среди разгара всевозможных слухов вдруг возвратился Авдей в деревню, а на вопрос о сыне только молча, уныло смотрел на всех, а потом вдруг взвыл и рассказал, что умер Семен от корчей.

Все вещи Семена он захватил с собой и к вечеру сам заболел, а за ним и хозяйка его. И холера пошла свирепствовать по деревне.

Болезнь крестьяне тщательно скрывали от начальства.

Петр Федорович уговаривал позвать доктора, грозил, что сам позовет, и, так как ничто не помогало, действительно поехал и привез доктора.

Доктор, молодой, маленький, тихий, подъехал с Петром Федоровичем прямо к старосте. Когда тот, лохматый и точно заспанный, вышел, почесываясь, доктор ласково, тихо спросил:

– Вот, говорят, у вас больные есть.

Староста угрюмо покосился на Петра Федоровича и нехотя ответил:

– Мало ли что говорят там пустые люди…

Петр Федорович вспыхнул.

– Да что его слушать, – обратился он к доктору, – я сам вам покажу, где больные, где их прячут.

И Петр Федорович дернул вожжи. Но в первой же избе, куда подъехали доктор с Петром Федоровичем, их встретила толпа крестьян.

– Уезжайте от греха, – угрюмо заговорили они.

– Ах, глупые, глупые, – начал было урезонивать их Петр Федорович, – для вашей же пользы…

– Ладно, ты, умный, – оборвали его крестьяне, – как бы только от большого ума на малый не сошел… Убирайся, пока жить не надоело…

– Для пользы вашей согласен и смерть принять, – ответил Петр Федорович и хотел было слезть.

Доктор удержал его.

– Если они не хотят, что же, не насильно же?

– А что на них смотреть? Идти и конец…

– А вот пойди, пойди только…

– Нет, – решительно сказал доктор, – при таких условиях мы бессильны. Вы окончательно отказываетесь меня впустить?

– Окончательно, потому что не было и нет у нас больных.

– И к другим больным не пустите?

– Нет у нас никаких больных в деревне.

Доктор уехал, а на другой день возвратился с полицией.

Произошло столкновение, вызвали войска, которые и положили конец «бунту», наказав розгами человек пятнадцать.

Злобу и бешенство крестьяне сорвали на Петре Федоровиче…

Он был объявлен чем-то вроде врага отечества, народа и мира, словом, человеком, стоящим отныне вне законов.

Через несколько дней после этого хутор Петра Федоровича был сожжен, пчельник разрушен; состоялось постановление схода отобрать от него землю, а сам Петр Федорович в одну из ночей был избит до полусмерти, причем сломали ему несколько ребер и только потому не добили его, что обморок приняли за смерть. Утром подняли Петра Федоровича и снесли в избу.

Хотя, благодаря колоссальному запасу здоровья, он и выжил, но совсем не оправился: желтый, страшный, кашляющий, остался таким навсегда.

Раздражился Петр Федорович. Решил потягаться с миром.

– Ох, не тянись, мир – велик человек! Нет силы против мира!

– Он, мир, – все зло, – отвечал Петр Федорович, – вся погибель деревенская. С миром еще тысячу лет пройдет, а все такие же сиволапые оболтусы на дно Блажного друг дружку за волосы тащить будете!

Начал свою борьбу Петр Федорович с того, что заявил по начальству о поджоге, побоях, неправильном захвате его земли.

Относительно земли ему наотрез отказали: и документ был незаконный, и прав крестьяне не имели продавать ему землю.

– Земля ничья! – кричали мужики.

– Ничья! Да ведь выкуп за нее мы платим! – возразил было Петр Федорович.

– Спорить я с тобой, что ли, стану? Говорю тебе – закон, а ты рассуждаешь! – заявил староста.

Относительно поджога и побоев было назначено следствие, но оно ни к чему не привело.

Петр Федорович упал духом, поехал советоваться с миссионером.

– Брось ты все это, – посоветовал ему миссионер, – людей не переучишь, а себя погубишь.

– Неужели так и оставить их перемирать?

– А неужто тебе самому за них умирать? Оставь и уйди от греха.

– Уйду я, а другой ведь не уйдет, так и затолкут его, – толкут друг дружку, как бараны, мнут, так одна каша была, есть и будет, и никто в ней не спасется.

– Да ты-то ведь спасся, – о себе и думай. Держи экзамен на миссионера, а там и в попы. Человек ты умный, начитанный, перед тобой дорога открытая, а ты уткнулся, прости, господи, – в свиной хлев, и нет тебе милее его. Дело, можно сказать, божеское меняешь на самое последнее – человеческое. А все от гордости, да злости, да высокомерия.

Подумал-подумал Петр Федорович и решил держать экзамен.

В своей деревне у отца, в маленькой лачужке, купленной на страховые деньги, засел он за книги и почти не выходил на улицу. А когда появлялась иногда его высокая, уже сгорбленная и мрачная фигура, ребятишки в страхе прятались, потому что сложилась уже между ними какая-то легенда о Петре Федоровиче, как о каком-то замученном, порченом.

Весть о том, что Петр Федорович желает держать экзамен, еще больше раздражила крестьян.

– Все неймется, – говорили они, – все выше людей охота быть. Вы, мол, что? Мужичье серое, а я вот в попы…

Разговоры эти доходили до Петра Федоровича; передавал их ему какой-нибудь бедняк, и Петр Федорович волновался и старался растолковать этому бедняку смысл всего происходившего.

– Ведь это кто говорит так? – втолковывал он бедняку, – говорит писарь, кабатчик, да кто из вашего же брата побогаче, мироеды, – те говорят, кому на руку, чтобы все как есть так и осталось бы: беднеет мужик – меньше сеять станет, дешевле работать будет, больше богатый засеет, совсем петля затянется – еще легче будет вести вас куда угодно: за пуд десятину станете жать, до последнего дойдете, дохнуть будете у пустого пойла, а деться некуда, иначе, как на их работая. Выкупные сами полностью вносить будете, а землю за полцены им же продадите…

– Этак, этак, – слушал и кивал головой бедняк и уходил, чтобы пересказать обо всем тем самым, кого громил Петр Федорович.

А те в свою очередь пересказывали следующим, пока не доходило все это дело до земского.

– Знаю, знаю! Слышу все, слышу, что в каждой избе говорят, – отвечал земский: – слышу, знаю и в свое время, что надо, сделаю.

И аристократия деревни, собравшись где-нибудь под вечер погуторить, говорила друг другу, когда разговор переходил на излюбленную тему о Петре Федоровиче:

– Ну и дрянь же завелась на деревне!

IV

Сдал и экзамен Петр Федорович, и даже место попа или дьякона где-то открылось ему по протекции миссионера.

– Ну, с богом, – говорил ему миссионер, – поезжай теперь к себе, откупись в последний раз от миру… Много, чай, возьмут?

– Да уж сотенный билет сорвут, как пить дать!

– Ну, что делать? И дай… да и выходи с божьей помощью на широкую дорогу: был ты овечьим пастухом, будешь теперь человечьим стадом заведовать.

– Да, – вздохнул Петр Федорович, – большой путь, как оглянешься, пройден, а только чего он стоит мне, так-таки и скажу: начинать сначала и врагу не посоветовал бы. Не ваша помощь, погиб бы и я ведь.

Петр Федорович повалился в ноги миссионеру, а тот, поднимая его, твердил:

– Божья, не моя, божья помощь…

Пришел Петр Федорович к себе в деревню и, не откладывая дела в долгий ящик, просил старосту в первый воскресный день собрать сход, чтоб перетолковать об уходе его, Петра Федоровича, навсегда из миру. – Ладно, соберем, – тряхнул головой староста.

В первое воскресенье сход, действительно, собрался и в ожидании Петра Федоровича томился у избы старосты. От поры до времени перебрасывались словами.

– Не идет что-то, – проговорил один.

– Так он тебе и пришел: это вот ты, лапотный, так с петухом, может, прибежал сюда, а кто в попы смотрит, тот, може, и до вечера не доплетется.

– Смотрит? – подхватывал третий, – смотрю и я вот, как галки летят, да ведь смотри, пожалуй…

– Как говорится, – добродушно заметил тихий крестьянин Василий с улыбкой: – «Так-то так, да вон-то как…»

– Что-то не пойму я, – рассмеялся кривошеий крестьянин Дмитрий, любивший меняться лошадьми. Рассмеялся, потому что знал, что дядя Василий спроста ничего не говорил.

За Дмитрием и все насторожились, и дядя Василий, прокашлявшись, не спеша стал объяснять скрытый смысл своих слов.

– Это вот мужик задумал зимой в избе сани делать, холодно, вишь, на дворе ему показалось, а в избе тепло…

– Надо лучше, – поддакнул кто-то.

– Делает да все бабу свою пытает: «Баба, – так?» А баба ему в ответ: «Так-то так, да вон-то как». Поработает, поработает да опять спросит: «Баба, – так?» – «Так-то так, да вон-то как». Так и дальше, пока все сани не кончил. Кончил, спрашивает в последний раз бабу: «Баба, – так?» А баба ему: «Так-то так, да вон-то как». А сама пальцем на дверь тычет.

Василий помолчал, посмотрел на недоумевающее, готовое совсем расплыться лицо Дмитрия, посмотрел на всех и прибавил:

– Дескать, – сани-то ты сделал и ладно, да в дверь-то то не протащишь ты их.

– А-а… – обрадовался, поняв, Дмитрий и захохотал. Хохотали все, не смеялся только Василий.

– Либо сани, либо избу уж разбирать, – добавил он ласково и тихо.

И еще громче смеялись, трясли головами и говорили:

– Ну, уж и дядя Василий! Слова не скажет без подковырки.

– Ну, идет!..

Толпа сразу стихла и смотрела, как подходил к ней Петр Федорович.

С широким красным лицом крестьянин, весь обросший светлыми волосами, прищурил свои заплывшие глазки на Петра Федоровича и тихо заметил:

– Высоко летит, где-то сядет?

Петр Федорович сановито подошел и, кланяясь, сказал хриплым от волнения голосом:

– Мир вам, старики!

– Здравствуй и ты, – ответили ему редкие голоса.

– Экзамен я, старики, сдал!..

– Слыхали!

– И приходится мне, старики, просить вас отпустить меня на вовсе.

Старики молчали.

– Сколько с меня следует?

– Это так, – перебил его богатый крестьянин Фаддей, нервный, высокий, худой, – сколько следует, да сколько следовало, да сколько причтется вперед, да старикам сколько за уважение…

– Вперед-то за что?

– А ты думаешь, выкуп за тебя кто платить станет?

– Кто землей будет пользоваться, тот и будет платить.

– Ну, там будет или не будет, а все уйдут и платить некому будет… Ты свое знай, и всякий пусть знает свое!..

– Ну, да, словом, вы сколько же насчитываете на меня? – начал терять терпение Петр Федорович.

– Да ведь вот… писарь сочтет!..

Писарь прокашлялся и мягким тенорком скороговоркой ответил.

– Тысяча сто семьдесят два рубля тридцать четыре копейки.

Петр Федорович даже попятился и растерянно оглянулся на толпу.

Крестьяне не смотрели на Петра Федоровича, потупились, и стало так тихо, что каждый слышал, как билось его сердце.

– Что вы, что вы, старики, побойтесь бога! – заговорил Петр Федорович.

– А ты думал что ж? – злобно выступил из толпы взвинченный, с тонкой шеей, крестьянин Егор. – Ты как бы хотел? Там в попах себе чаи распивать и сладко есть, сладко спать, да и тут еще какой был хомут нам на шею бросить? Нет, уж ладно, и свой-то всю шею протер…

– Да ведь какой же хомут, старики? Тридцать пять лет отец и я платили за землю, две тысячи рублей с лишком выплатили уж. Мне получить с вас эти деньги следовало бы или земли на эти деньги, – я бы землю эту продал да с деньгами бы ушел.

– Деньги к деньгам и были бы, – иронически поддакнули ему.

– Ну, уж бог с ними, и с деньгами и с землей, но за что же еще приплачивать-то мне? Не моя же земля будет!

– Там чья – видно будет!..

– Да что тут за спор опять начинается! – раздраженно вмешался староста. – Сказано тебе ясно, сколько с тебя приходится, хочешь уходить – давай деньги, нет – стариков не мори!.. Довольно на своем веку поморил!..

– Поморил довольно!..

– Будет чем помянуть!..

– Иуду Искариотского!

– А вы не лайтесь там! – оборвал староста. – Пустых разговоров нечего заводить здесь, говори каждый дело.

– А дело все сказано от нас…

– Вот и ждем от тебя твоего слова: что ты теперь скажешь?..

– А слово короткое, – взвизгнул кто-то, – согласен – так согласен, а нет – нечего и морить нас!.. Как говорится: семеро одного не ждут!..

Староста опять вмешался:

– Ну, постойте вы там!.. Пусть он говорит!..

Все уставились на Петра Федоровича.

Петр Федорович стоял напряженный, растерянный. Он глубоко вздохнул и тихо, покорно заговорил:

– Вижу, старики, сам, что неприятен я вам!..

– Так уж неприятен, – перебил, корча рожи, пришедший недавно из солдатчины, шут Егорка, – что вот этот господин неприятен, – Егорка ткнул ногой в пса, покорно стоявшего возле него с поджатым хвостом, – а ты неприятнее и его даже…

Толпа завыла от восторга.

– А вы будет!.. – прикрикнул на толпу староста.

Петр Федорович напряженно проглотил слюну и снова заговорил:

– Старики, может быть, я и виноват перед вами?..

– Он, видишь, еще и сам не знает?..

– Ну, пусть буду я виноват, старики! Я принимаю от вас все наказание: был я богат – беден стал, было дело – отняли, был силен, здоров – смотрите на меня – в гроб ведь лучше кладут… Старики, зачтите все это за все мои вины и простите меня, Христа ради, простите, разойдемся и забудем друг друга… Христа ради прошу: простите.

– Да ты-то хоть шапку сними, коли уж просишь прощения.

– И шапку сниму!

И Петр Федорович снял шапку.

– Можно бы и на колени стать, – подсказал кто-то.

– И на колени стану и в землю поклонюсь.

Петр Федорович опрокинул назад голову и, взмахнув как-то вверх руками, упал с размаху на колени, потом на землю.

Он лежал так, когда вдруг послышались его рыдания, глухие, отдававшиеся в землю; его громадное тело тряслось, как в лихорадке.

Толпа, не ожидавшая ничего подобного, затаив дыхание, смолкла на мгновение, но Петр Федорович слишком долго лежал, – бессилье лежавшего вызвало новое раздражение.

– Плакали и мы, когда по твоей милости пороли нас в холеру…

Искра была брошена в порох.

– Плакали, плакали! – раздраженно подхватила толпа, – кровью плакали!

– Поплачь и ты теперь!

Петр Федорович вздрогнул и поднялся на колени, растерянно уставившись в толпу. Страх вдруг овладел им, страх предчувствия, что не выпустят его, страх перед этой толпой, страх человека, попавшего в трясину и поздно понявшего, что не выбраться ему из нее.

Он хотел было встать, но судорога начавшегося истерического припадка свела ему ступни, и, с воем вытянув к толпе руки, он пополз на коленях. Толпа с ужасом отшатнулась и уходила от него, а он полз, пока, корчась, не упал на землю.