Текст книги "Волк"

V

После припадка на улице несколько раз уже в избе, в постели находили на Петра Федоровича припадки такого же ужаса, какой охватил его тогда на сходе. И он снова начинал тогда выть, так же дико, как выл в молодости, когда миром пороли его. Выл и бился, и надо было несколько человек, чтобы удерживать его на месте.

Понемногу и сила припадков ослабела, да и повторялись они реже и реже.

Петр Федорович пришел в себя и начал обдумывать, что ему предпринять.

Требуемых миром денег у него и не было, и нечего было и думать где-нибудь достать их.

Вторично обращаться к миру тоже было бесполезно. И заходившие к нему из бедняков крестьяне говорили и он сам знал, что мир – волк: что в пасть ему попало, то пропало – проси, пожалуй! Собирался было к земскому, но так и не собрался. Ослабел ли, упал ли духом, но не пошел.

– Что ходить попусту, только унижаться, – там я давно оплетен выше головы.

У Петра Федоровича зародилась другая мысль. Он решил путем печати, путем гласности бороться с миром и открыть всем глаза на то, что делается в деревне.

Он радостно ухватился за эту мысль и твердил всем и каждому, кто хотел его слушать, – твердил опять сильный, полный веры в себя:

– Узнают, все узнают, все узнают… До царя дойдет, что творится здесь… Что крепостная неволя? Там один был, к одному надо было подделываться, а теперь их тысячи господ, да господа какие? Темнее зверей лесных умом, тверже камней сердцами, и не сыщешь их никого: все друг за дружку, а мир за всех! Мир?! Несчастная вдова придет после смерти мужа кланяться миру, после мужа, который всю жизнь выкупал этому миру землю, а мир за недоимку в пятнадцать – двадцать рублей пускает вдову с детьми по миру… Да еще издевается: «Мир, известно, волк, – что в пасть попало, то пропало». Этот-то покойник, что ж, на мир или на своих детей работал?! Все раскрою, всё поймут и узнают, что творится здесь!..

Петр Федорович говорил и писал статью о мире. Писал долго, исписал большую тетрадь и ушел с нею в город.

– Сам сдам в редакцию и сам на словах еще объясню.

Петр Федорович, придя в город, разыскал редакцию местной газеты и, входя, с замиранием спросил у встретившегося в коридоре наборщика, где можно видеть редактора.

– Редактора сейчас нет, он будет часов в двенадцать.

В двенадцать часов Петр Федорович опять зашел и по грязной узкой лестнице поднялся во второй этаж.

В большой комнате за длинным столом сидело несколько молодых людей.

При входе Петра Федоровича некоторые стали смотреть на него, другие, не обращая на него никакого внимания, продолжали свою работу: кто писал, кто читал газеты и от времени до времени вырезал из них ножницами кусочки.

Петр Федорович ждал, когда кто-нибудь обратится к нему.

– Вам чего? – спросил, глядя на него из-под очков, один из молодых людей.

– Редактора мне надо бы повидать.

– Иван Петрович! – крикнул, поворачиваясь к запертой двери, молодой человек, – к вам!

Дверь отворилась, и вошел полный, бритый, пожилой господин в очках. Он подошел к Петру Федоровичу вплоть, посмотрел на него сквозь очки, потом поверх очков и спросил:

– Вам чего?

– Я хотел бы… статью вот, насчет деревни…

Петр Федорович протянул свою статью.

– Это о чем?

– Насчет мира, – общины, как у вас называется.

Все встрепенулись.

– Ого! Интересно!.. Что же собственно?

– Я вот хотел было поговорить!..

– Ну?

– Где-нибудь особенно.

– Да почему же не здесь? Вы не стесняйтесь, это все сотрудники… Позвольте вас познакомить, – вот… Садитесь… Так в чем дело?

– Да вот в том дело, что уж силы не стало жить в деревне: мир заедает.

– Так ли? – спросил редактор и лукаво покосился на товарищей. – Вы сами – деревенский житель?

Петр Федорович объяснил свое положение.

– Ну, вот видите, – сказал выслушав редактор, – вы сами признаете исключительность вашего положения. Вам и простительно с исключительной точки зрения смотреть на вопрос. А вопрос большой, и с одной стороны на него никак не взглянешь… «Община, мир, – как говорится у вас, – велик человек», и об этом великом человеке мечтают народы, до которых куда нам. Что и есть у нас хорошего, так это община, а вам она как раз и не нравится, вам…

– А что ж хорошего в миру?

– Как что хорошего? Что есть хорошего – все там…

– Не знаю… Взятки там, неволя, петлями опутанное стадо. Ленивый за кончик не потянет, куда ему только надо, – связанное стадо, на котором лежи и спи… невежество, из которого и не вылезешь…

– Вы вылезли?..

– Я-то вылез, да вот только, простите, кровью кашляю…

– Кашляют и у нас кровью: вчера только одного похоронили… Вот видите, черной полоской обведена статья – некролог…

– Так, как… Родился я вот в деревне, а что-то не приметил вот, как вы говорите, хорошего ничего в миру. По-моему, от его власти даже хуже, как от барской было… Уж об житье и говорить не станем – ни хлеба, ни скотины, ни денег не стало…

– Этому другие причины.

– Земля мирскими порядками испоганилась так, что голод чуть не каждый год…

– И этому свои причины есть…

– И тянется мужичок из последнего, чтобы хлебца добыть, чтобы прикованному у пустого пойла не погибнуть вконец, и тянется, снимает землю у купцов… Те дело свое тонко знают: деться некуда мужику – плати в год, чего и навечно не стоит эта земля. Потребуй он, купец, деньги все вперед – кто бы дал, а и дал бы – нет их, денег. Тут вот и закидывается удочка: давай всего рубль задатку, остальное до урожая. А пока не уплатишь, хлеб сыпь в амбар купца. Вы, может, ездили когда: посевом сами не занимаются, а в каждой усадьбе амбары, да какие… А в срок не выкупил, – срок к распутью подгоняется, когда цен нет, – по базарной цене хлеб остался у купца, а чего не хватило за землю – под вексель до будущего года. В крепостное время мужичок половину работы делал барину, другую себе, а уж тут вся работа на людей, – крепость двойная… Вот, мои хорошие, как тут одно из другого выходит…

И Петр Федорович горячо заговорил:

– Нет, вы, пожалуйста, послушайте меня, я ведь не из города, из деревни пришел к вам. У вас вот, говорите, кровью кашляют – от городской жизни, а я от деревенской кашляю. Сложение мне господь, видите сами, богатырское отпустил, а вот добили до крови… Ни богатства, ни правды нет в мире… Вы подумайте только, вы люди умные, образованные, вы можете понять… В миру ведь вот как: бедный все ниже да ниже, а богатый все выше да выше; бедных все больше да больше, а богатых все меньше да меньше… Богатей всему и хозяин: мужика прижал, кому нужно, взаймы дал, – взяток ведь нынче не берут, – и царствует… Оброк, подать, выкуп за него несут, земельку получше забрал да работу зимой сдал… Хорошо, скажем, теперь дошел бедняк до последнего, у пустого стойла стой не стой – ушел свет за очи! Нечего взять с него – может, и отпустят, уходи, пожалуйста!.. Спрашивается, – на кого работал всю жизнь этот бедняк? За кого работал? Ушел без копейки с семьей, все нищие, – прежде чем на других, на семью, чать, прежде всего поработать. Был бы он городской мещанин, – кузнец там, столяр, на заводе, на фабрике, какого другого звания или сословия человек – все, что он за всю свою жизнь заработал, то и его и закон за него, – только крестьянин должен жить по другому закону, выходит…

– Не так немного! – перебил редактор, – крестьянин, говорите вы, работает для других, и это и по божескому закону так должно быть, а другие сословия работают для себя, и это не божеский закон. Так вот и надо, чтобы и другие сословия жили по-божески, – надо у них переменить закон, а не у крестьян. У крестьян – он хорош…

Петр Федорович забрал воздух всей грудью и бессильно оглянул комнату.

– Образованные вы люди, и, вижу, высокое ваше образование не дозволяет вам понять меня… Вот ведь что: вы вот вольны в своих деньгах, – кому хотите, тому и дали, – дали другому, и слава вам, а не дали – никто вас заставлять не может. А крестьянина может! Почему же одному воля, а другому неволя? Почему я, крестьянин, своему от голода умирающему сыну не могу донести до рта кусок, а вы своему, хоть там другие мрут; все-таки вольны донести и доносите?..

– Ну, положим, есть у меня сын, нет – вы не знаете, да и не в том дело. Дело в том, что везде есть и хорошее и дурное, вопрос в том, где вот хорошего больше… Вот в общине-то его, оказывается, больше… Вам вот она не нравится, а сто миллионов ею живы. Лучшие, самые образованные люди из таких, которые и жизнь не задумываются отдать за правду – за нее, за мир… От чего-нибудь это да происходит?

– Может, оттого и происходит, что не знают они, на своем горбе не изведали крестьянской жизни, а по пословице – чужую беду руками разведу. Мир, мир… «Мир – велик человек», говорите вы…

– Не мы, а народ!

– Ну, народ-то говорит, да не договаривает, в чем велик он. В другой пословице народ договаривает: «мир – волк, что в пасть попало, то пропало!» А пасть-то человеческими жертвами питается: вдовами, да сиротами, да обезземелившимися, да такими, как я, и жрет и жрет он, а утроба пустая, как прорва. Мир велик, да на зло велик; велик на самодурство, на неправду, и не было еще такого лютее барина из крепостных, как мир этот. Мир!.. Мир – волк! С волками жить – по-волчьи выть. Так и воем, так и живем и пропадаем. Лучший человек у вас захотел стать лучшим и стал, – вам только радоваться на него, а в деревне лучший как раз худшим и выйдет… Вы хотите писать – вы и пишете – кто вас приневолит землю пахать, свиней пасти? А станут приневоливать – вы, может, тоже худшим и станете, пьяницей станете, негодным никуда, последним человеком станете!..

– Вы же вот не стали! Вон и пишете.

– Я-то так… так… – Петр Федорович оборвался.

Он понял, что не убедил никого, что все слова его пропали даром.

– Так, так, – растерянно повторял он.

Силы как-то сразу оставили его. Точно оборвалось вдруг что-то там внутри и потянуло его в пропасть. Мурашки забегали по телу, и снова стало страшно ему. Он весь дрожал, глаза его налились кровью, и он уже выл, полный ужаса, тоскливо, дико, как воет человек только в кошмаре. Затем начался его обычный истерический припадок. Редактор нервно схватился за голову и крикнул:

– Скорей за доктором… Вот принесло еще…

– Да прямо в больницу его…

В больницу, впрочем, Петра Федоровича не отправили. Он успел раньше прийти в себя и, ничего не помня, мутными глазами с кровавой пеной на губах осматривался на приглашавших его в больницу.

– Вы больной человек, – сказал ему редактор, – вам лечиться надо… Поезжайте в больницу, вылечитесь и тогда приезжайте, – потолкуем тогда еще с вами об общине…

Петр Федорович выслушал, мигая глазами, долго думал и сказал, наконец, хриплым, разбитым голосом:

– Домой поеду… Статью прочтите…

Он поднял рукопись с полу и протянул ее редактору.

– Поправитесь, тогда и статью прочтем, – потрепал его редактор по плечу, – а вот и ваша шапка…

Петр Федорович встал.

– Ну, вижу, сконфузил я только себя перед вами: петля и тут вышла… Вот что, книжку я такую читал: Антон Горемыка… Думают, нет его больше на свете, – голос его дрогнул, – а что есть и хуже его – не знают. Ох, не знают ли? Не знают, узнать можно… Знать не хотят!.. Вот чем хуже нынешнему-то горемыке. И что ему делать? Умереть? К вам прийти?! – Петр Федорович мучительно вытянул шею. – Так ведь в больницу отправите…

Голос его оборвался, судорога свела ему лицо. Плотно сжав губы, как сжимают дети от подступивших слез, он замотал головой и, махнув рукой, разбито и тяжело пошел к выходу.

Добравшись домой, Петр Федорович слег и больше не вставал.

Перед смертью его, по его просьбе, навестил его миссионер.

– Не жилец я больше, – говорил ему Петр Федорович, – сила вся ушла. Ну, да что об этом!.. Люди по острогам, да на каторге, да на больших дорогах жизнь кончают, а я все-таки вот… в кровати… Отошло сердце, и нет во мне больше зла… Скучно вот только так – лежать да смерти дожидаться… Читаю божественное, а другой раз и на светское чтение потянет. Давали вы прежде мне: нет ли еще каких из истории?

Миссионер прислал ему несколько книг. Больше других понравился ему Дон-Кихот.

– Да, вот у каждого свое, – рассуждал он, – а все-таки до чего люди могут в фантазии ударяться: и видит, что мельница, а сам себя уговорит, выходит не мельница. А то в руку сыграет, можно сказать, самым последним ворам, грабителям… А грех сказать, – человек хороший был и добра людям желал…

В одной книжке Петр Федорович прочел: «Право личности – священнейшая хоругвь, отстаивать которую человек обязан ценой жизни». Он долго думал и, вздохнув, сказал:

– Хорошо пишут…

В одно пасмурное, скучное утро, когда дождь мочил землю и вода струйками буравила потные стекла, нашли Петра Федоровича мертвым.

В полумраке нищенской лачуги лежало громадное желтое тело на грубо сколоченной кровати. Мохнатая черная голова склонилась набок, костлявая, уродливая в сгибах пальцев рука откинулась и застыла на книгах, беспорядочной грудой сложенных тут же на табурете.