Текст книги "Спасибо одиночеству (сборник)"

Глава 5

В Москве в первую голову он озадачился по поводу жилья.

Куда податься? Где тут перекантоваться? Была надежда на общежитие ВГИКа – института кинематографии, в котором Полынцев года полтора назад учился на сценариста, но бросил, когда началась заваруха, в результате которой Советский Союз обрушился в тартарары.

Даже издали было заметно, какие разительные перемены произошли с тем здоровенным зданием, где находилась общага. На первом этаже расположился офис какого-то «Спортмастера», на кирпичной стене которого мелом нацарапано: «Сила есть – ума не надо!» Второй этаж отдали под свадебный сервис – об этом говорили, а точнее, позванивали серебрецом колокольчиков длиннорылые свадебные лимузины, припаркованные внизу.

И в самом общежитии произошли перемены в духе времени – циничного и жёсткого. Так, например, Полынцев прочитал объявление, похожее на грозящий кулак коменданта: «В общежитии ВГИКа запрещено заводить детей и домашних животных. Кто обзаведётся, тот вынужден будет немедленно съехать».

Воспользовавшись былыми связями, немного подзабытыми и порушенными, Полынцев – с большим трудом – всё-таки 299 исхлопотал скромную келью, завалил её черновиками сценариев и вдохновенно взялся кропать что-то великое, что-то бессмертное, что должно было сделать его победителем в искусстве и в жизни. «Надо пахать и пахать!» – каждодневно говорил он себе, вспоминая хорошие слова о том, что гений – это 2 % процента одарённости и 98 % пахоты. Только так и можно выйти в победители. А победителей не судят, как известно. Но при всём при этом самоотверженный пахарь не брал во внимание одно – весьма существенное – обстоятельство. Искусство и жизнь в те окаянные дни до чрезвычайности переменились; так переменились, будто кто-то спьяну или сдуру «плюс» поменял на «минус». И теперь повсюду на киностудиях, в редакциях, куда он упрямо совался, господа режиссёры и господа редакторы требовали только лишь один огромный «минус», заключавшийся в том, чтобы страницы любых произведений громыхали площадною бранью, полыхали пожарами, клокотали кровью, гноем истекали.

Затурканный проблемами творчества – залитературканный, как сам он любил говорить, – Полынцев какое-то время ломился в открытые двери, свою правду-матку доказывал.

– Если вы долго всматриваетесь в бездну – бездна начинает всматриваться в вас! – говорил он, цитируя Ницше. – Как вы не поймёте, господа хорошие? Если зритель смотрит на всё это кошмарное искусство – он рано или поздно все эти кошмары найдёт в своей душе и в своём доме.

– Старичок! – Его панибратски похлопывали по плечу. – Ты едешь на телеге. Отстал от жизни.

Он стряхивал руку с плеча.

– Это гребля с пляской, а не жизнь!

– За что боролись…

– Лично я за это не боролся.

– О, да, конечно. Ты предпочитаешь быть над схваткой. Так ведь?

– Да не совсем.

– Ну, так в чём же дело, старичок? Давай, подключайся процессу. У тебя и слог приличный, и фантазия бурлит.

– К процессу развала страны подключаться?

– Во! Ты опять за своё?

– Я – за своё. А вы так – за чужое. – Ты на что намекаешь?

– Да ладно, замнём.

– А тебе не кажется, что мы многие вопросы слишком долго заминали, затирали, задвигали в дальний угол? И не потому ли опухоль назрела и прорвалась? Мы делали вид, будто в нашей стране всё нормально, организм здоровый, а опухоль росла, распространяла метастазы. А мы всё: «да ладно, замнём, может быть, как-нибудь рассосётся…»

Что правда, то правда. Крыть было нечем, только разве что матом, который, увы, становился всё более и более нормативной лексикой; книги в ту пору, как заборы в стране, отличались заборной руганью.

– Это жизнь! А как ты хочешь? – говорили ему по поводу забористого слога. – Если тебе на голову упадёт кирпич, ты ведь не скажешь: «Я помню чудное мгновенье…» Ты скорее вспомнишь нечто другое: «в бабушку и в бога душу мать!» Разве не так? Только честно.

Разговоры такие происходили и в редакциях журналов, и на киностудиях, и в Доме актёра, куда он частенько захаживал, где выпивал, шатаясь между столиками и всё ещё надеясь – хотя уже и слабо – найти единомышленника, человека, способного помочь ему стать победителем в искусстве и в жизни.

Глава 6

Единомышленник, в конце концов, нашёлся, хотя и не совсем такой, который нужен. Таким единомышленником оказался энергичный, бодрый человек из Заполярья – молодой, но умудрённый опытом жизни, книгами.

– Позвольте пригласить вас к нам за столик? – деликатно спросил северянин.

– Позволяю! – Полынцев усмехнулся. – Так и быть…

Пришли за столик, сели у окна, за которым открывался городской пейзаж – первым снежком присыпанные тополя, граниты набережной.

– Что будете пить? – озаботился единомышленник.

– А всё, что горит.

Лицо северянина озарила золотая улыбка.

– Так, может быть, стаканчик керосину?

– С удовольствием! – Полынцев закинул ногу на ногу и поправил ворот застиранной рубахи. – А чем я, собственно, обязан?

– Видите ли… – Северянин замялся. – Фёдор… Как вас? Поликарпыч? Поликарлович? Интересное отчество. Я тут краем уха слышал вас, Фёдор Поликарлович, и мне, честно сказать, очень близка ваша позиция.

– О! Это уже интересно. – Полынцев прищурился, разглядывая собеседника. – А вы, простите, кто? Какая киностудия?

– Я из Норильска.

– Что-то не слышал про такую киностудию.

– Нет, я к искусству не имею отношения. – Северянин глазами окинул задымленное помещение Дома актёра. – Друг меня сюда привёл. Познакомить, так сказать, с бомондом.

– Ну, и как вам этот бомонд?

– Впечатляет, – сдержанно ответил северянин. – А где ваш друг?

– Да он… – Собеседник смущённо посмотрел в дальний угол. – Отдыхает где-то за кулисами.

– Ну, хорошо. Вернёмся к нашим бананам, – скаламбурил Полынцев, глядя на тарелку с фруктами. – Вам близка моя позиция. И – что?

– Есть предложение, Поликарлович. Вы как насчёт того, чтобы поработать на вечной мерзлоте? – В качестве мамонта?

Северянин опять озарился золотою улыбкой.

– В качестве редактора газеты.

– Интересный сюжет. – Полынцев почесал давно не стриженый загривок. – Но я ведь, извините, сценарист. Газетой никогда не занимался.

– Не боги горшки обжигают.

– Ну, да, тем более на вечной мерзлоте. – Так что вы скажете?

– Покумекать надо. А как насчёт зарплаты?

– Нормально, Поликарлович. Мы не обидим.

Северянин назвал ему сумму, и глаза Полынцева сделались круглыми, как большие нули, дополнявшие солидную сумму.

– Ну, это уже кое-что! – Он засмеялся, понимая, что наглеет. – За это и выпить не грех!

«Если года три-четыре поработать на северах, – соображал он, – можно квартиру для сына купить в Петербурге. А то ведь скоро вырастет, женится – глазом моргнуть не успеешь».

Прикончив бутылку трёхзвёздочного коньяка, они ещё немного посидели, поговорили, уточняя детали. Будущий редактор задорно раскраснелся, плечи расправил.

– Значит, согласны? – уточнил северянин.

– В принципе – да! – Улыбаясь, Фёдор ладошкой прихлопнул по столу. – А когда нужно ехать?

– Лететь. – Собеседник поддёрнул рукав, посмотрел на золочёный циферблат. – Через два с половиной часа. Полынцев поперхнулся дармовым угощением. – Вы что? Кха-кха… Серьёзно?

– Вполне.

– Так ведь мне же это… Кха-кха… Надо собраться…

– Возьмём такси, заедем.

– А билет?

– А у нас там лётчики свои, проблем не будет.

Изумлённо покачав головой, будущий редактор встал из-за столика, промокнул салфеткой губы и засмеялся.

– От винта! – воскликнул он, отчаянно махнув рукой.

Ему, сценаристу, нравились вот такие – совершенно неожиданные – повороты в судьбах героев, с которыми всякий автор невольно находится в самом тесном родстве.

Самолёт на Крайний Север попал не скоро. В Норильске бушевала «чёрная» пурга, срывающая крыши, и потому огромный лайнер два раза возвращали на ближайшие аэродромы – сначала в Красноярске томились пять часов, затем примерно столько же парились в Толмачево под Новосибирском.

Так начиналась его новая страница – страница чистых северных снегов, над которыми частенько полыхали позари – сказочные краски северных сияний. Заколачивая деньги в Заполярье, он почувствовал себя крепко стоящим на ногах и сразу понял, что «имеет право голоса». Раньше он, как горьковский босяк, лишний раз стеснялся позвонить своей бывшей, а тут осмелел – деньги делали дело. И только тогда Полынцев узнал, что у него – вслед за сыном в Ленинграде – дочка появилась. Родилась как будто невзначай. Он только сына планировал, наследником мечтал обзавестись, но мужицкой силы в нём оказалось невпроворот – перестарался.

«Сдурела баба! – изумился Фёдор. – Теперь и одного-то не прокормишь, а она второго родила. Это хорошо, что я в Заполярье, где длинный рубль, но отсюда нужно тикать, а то загнуться можно и остаться вечно молодым – под крестом на вечной мерзлоте».

Глава 7

Звезда-Полынь – фамильная звезда Полынцева, так он думал и так говорил с гонорком; вот, мол, какая звезда у меня, позавидуйте. А позднее он стал открещиваться от именной звезды, когда прогремела авария на Чернобыльской атомной станции, когда всё громче стали поговаривать, что полынь это чернобыл, и, значит, сбывается пророчество святого писания, в котором сказано, что упадёт с небес звезда-полынь, и третья часть земной воды сделается полынной.

Полярная звезда его уже не грела, не прельщала.

С какой великой радостью он махнул на Север – с такой же радостью, но куда большей – перемахнул потом на Юг.

У Полынцева хорошие деньжата сколотились к той поре.

Дом купил в Славянске-на-Кубани. Добротный домина стоял в живописном местечке, на берегу реки Протоки, откуда хорошо просматривалась дельта Кубань-реки.

– Дворец без хозяйки – пустыня! – любил повторять он, женившись на юной красавице, которую звали эффектным и романтическим именем Изабелла.

– Меня, – говорила красавица, – так назвали в честь одного из сортов винограда.

– Правда? – шутливо уточнял Полынцев. – В честь винограда? Или в честь лошади?

Красавица надувала розовые губки.

– В честь какой такой лошади?

– А ты не знала? Есть такая изабелловая масть. Кремовая. – Феня! – так она Федю звала. – Фу, как это пошло, как это прозаично! – фыркала красавица, раздувая карманчики крупных ноздрей. – Это даже хамство, я тебе скажу!

– В древности Кубань принадлежала Крымскому ханству, – напомнил Фёдор. – Ну, а теперь, сама видишь, какое тут крымское хамство. Всё захватили, всё позастроили. Куда ни посмотришь, картина Саврасова: «Грачи прилетели».

– А причём тут грачи? – удивилась красавица, глядя на гнёзда на тополёвых вершинах, вздымавшихся над берегом Протоки.

– Потом как-нибудь расскажу, а пока… – Он стоял на пороге в свой кабинет. – Мне повестушку закончить пора.

Жена хихикнула в недоумении:

– Так ты ж её не начинал. Ты сам сказал. Как ты будешь заканчивать?

– Не знаю. Это уж как Бог распорядится.

Не писалось ему, хоть ты тресни. Был приличный кабинет, бумага на столе, на подоконниках белела сугробами, самописки рвались в бой, попискивая перьями. И только не было того небесного огня, который зажигает сердце, душу.

Этот странный диагноз под названием «не пишется» – наверно, самый страшный изо всех диагнозов, какие только могут обнаружиться у литератора. И что тут делать, когда не пишется? Никакие доктора тебе не скажут…

Забросив бумагу и ручку, он подыскал себе такую непыльную работу, чтобы и не напрягаться, и в то же время быть при деле, чувствовать себя востребованным. Для мужика это особенно важно: ощущать свою востребованность, воображать своё плечо – плечом атланта, на котором держится небо. Кажется, вот так бы жить ему и жить, привольно жировать, не зная проблем, но характер – это ведь судьба, не сегодня сказано. Не мог он долго усидеть за печкой, слушая рапсодию сверчка.

Микроб стяжательства и накопительства, незримо витающий в воздухе Новой России, год за годом отравлял народы и пространства. И только редкий человек обладал врождённым иммунитетом и не поддавался золотому этому проклятому микробу. Полынцев обладал таким иммунитетом, только, наверное, всё же не достаточно сильным – золотой микроб засел где-то в подсознании и начал там делать недоброе дело. Люди кругом богатели, и Полынцеву тоже хотелось быть, по крайней мере, не безбедным.

В груди мечта горела – не давала спать. И однажды ночью он поднялся, взволнованный чем-то, просторную комнату стал босыми лапами топтать.

Изабелла проснулась – глаза в полумраке мерцали.

– Феня! – Она зевнула. – Ты чего?

Полынцев рюмку водки хлопнул, присел на край постели, помолчал, дожидаясь, когда сердце охватит огнём.

– Дело предложили мне…

Красавица-кобылка опять зевнула, поправляя под горлом золотую сбрую с крестиком.

– Какое дело?

– Весьма авантюрное, честно сказать. – Ну, и выбрось эту дурь из головы!

Разволновавшись, он снова покружился по комнате. И снова проглотил рюмаху водки. Поцарапал правую, горделиво вздёрнутую бровь.

– Авантюрное дельце, однако, но приличную прибыль сулит! Понимаешь? С деньгами, какие теперь у меня, можно так обернуться, что на каждую тысячу – за короткое время – наварится штук пять, если не больше…

Заспанная женщина посмотрела в сторону кухни. – А что там варится? Я ничего не ставила.

Он засмеялся. Под одеяло забрался.

– Ладно, лапушка, – прошептал, закрывая глаза. – Утро вечера, как говорится…

Но теперь уже она не могла уснуть.

– А кто предложил-то? Феня!

– Да это не важно. – Он отмахнулся. – Важно то, что можно отлично заработать. Я же тебе говорил: мечтаю ребятишкам в Питере купить квартиру. А это, знаешь, сколько нынче стоит? Чёртову тучу долларов!

Жена поглядела на звёздочку, недосягаемо горящую за окном.

– Ну, так, может, попробовать?

– А я тебе о чём толкую битый час? – Полынцев обнял красотку. – Купим белую яхту. Домик на море.

– Это бы неплохо.

– Что значит «неплохо»? Это вообще…

Они ещё немного пошептались, посмеялись под одеялом, потом потешились, как только могут тешиться влюблённые семнадцать, двадцать лет. От счастья воспарив под небеса, Полынцев позабыл о горестной земле и принял решение пойти «ва-банк». Но дело-то было рисковое – всё равно, что по лезвию бритвы пройти.

И пошёл он по этому лезвию. И – обрезался. Да так обрезался – чуть кровью не умылся. В результате дом пришлось продать, чтобы с долгами рассчитаться, а молодая жена сама «продалась» – ей стал не нужен горьковский босяк. Недолго думая – или наоборот, всё было обмозговано заранее? – Изабелла быстренько с ним развелась и моментально выскочила замуж, и не за кого-нибудь, а за того жлоба, который в наглую обчистил Фёдора.

С горя надравшись, он вздумал устроить разборки, но это обернулось голым крахом – в буквальном смысле. Крепкие ребята, подручные богатого жлоба, в предвечерней полумгле вывезли Полынцева в ближайший лесок на берегу живописной Протоки, отлакировали физиономию, раздели до трусов и привязали к дереву, чтобы он прочухался и подраскинул мозгами: в следующий раз живьём зароют в этом лесочке.

«Ужасный век, ужасные сердца! – на другое утро горевал Полынцев, трамбуя чемодан. – И что я на этой Кубани забыл?

Тут даже снега нет на Новый год!»

По старым следам он хотел снова на Север махнуть, но следы замело, завалило сугробами – нужные люди разъехались. И тогда он вернулся на родину.

Глава 8

Старая мать жила в районном центре – село на правом берегу Оби, на крутолобом яру. Местечко душевное, тихое. Из окошка можно глазами зачерпнуть такую великую даль – аж сердце от восторга спотыкается. А вечерами, если небо разоблачилось – чёртова уйма созвездий роится в воде. На рыбалку выплывешь на лодке и забудешь, зачем ты здесь оказался – огромный серебряный невод поймает тебя и закружит, звёздным светом завьюжит.

Устроившись в районную редакцию, принципиальный Фёдор Поликарлович продержался там недолго. Сначала «зарубили» одну его статью – щепки полетели. Потом – вторую, третью. И только после этого он уразумел, каким «чистописанием» тут нужно заниматься. А это, извините, совсем не для него. Полынцева даже на Севере купить не смогли, а здесь и подавно. Никогда он не был и не будет официантом от журналистики, лизоблюдом от беллетристики. Противно ему что-то строчить в угоду новым хозяевам жизни, которые подмяли под себя если не все, то многие средства массовой информации, делая из них средства массовой дезинформации.

Камнем преткновения и причиной для увольнения стала – как это ни странно – хорошо отремонтированная дорога на одной из улиц районного центра. Надо было бы одного проворного местного начальника похвалить за такую дорогу, Полынцев накатал «гнусный пасквиль».

Содержание «пасквиля», вкратце, таково.

Одна пробивная бабёнка – хитромудрая, вёрткая – лет, наверное, десять работала редактором районной газеты, довольно скромненькой по содержанию и очень бедненькой по оформлению. И вот приспело время той бабёнке свою дочку замуж выдавать. Шикарная свадьба наметилась. Заказали белый лимузин – из города должен был приехать шестиметровый хряк, обвешанный бубенцами и ленточками. А потом – то ли дочка, то ли мать, а то ли перемать – кто-то спохватился. Заказать-то заказали белую карету, да только вот беда: дорога, по которой лимузин поедет в сторону ЗАГСа, давно уже ни к чёрту – лимузин пузо себе поцарапает, морду со стеклянными глазищами разобьёт. И тогда проворная баба-редакторша позвонила знакомому директору дорожной конторы. Так, мол, и так, господин-товарищ дорогой, послезавтра свадьба, а дорога – как прифронтовая полоса. Директор удивился необычному звонку и заворчал: что ж ты, дескать, милая, так поздно спохватилась? И разговор у них на этом закруглился. А послезавтра, когда сияющий лимузин покатился по дороге к ЗАГСу – нельзя было дороженьку узнать. Отремонтировали. Да как отремонтировали! Хоть куриное яйцо катай – не разобьётся. Хоть в бильярд на ней играй – такая гладкая. И долго потом благодарный народ письма строчил в ту газету, где редактором – не на страх, а на совесть – работает пробивная бабёнка. Народ хвалил, превозносил директора дорожной конторы. Да и как не похвалить? Дорога та сто лет в пыли, в грязи валялась.

И наконец-то – слава тебе, господи! – нашёлся хозяин. Или хозяйка нашлась? Тут даже не знаешь, с какого боку лучше подойти и кому спервоначала в ноги поклониться. Заботливые люди живут у нас в районе. Да и по всей России полно теперь таких заботливых людей. Ведь им же надо памятники ставить.

Только непременно – вниз башкой.

Может быть, редакторша и не прочитала бы этот «пасквиль», опубликованный в столичном журнале, – гром-баба эта кроме своей газеты почти ничего не читала. Только нашёлся доброхот и сообщил: госпожу редакторшу ославили на весь белый свет.

Мужиковатая, нахрапистая, она пригрозила на планёрке:

– Вы за это ответите!

– За что? – удивился Полынцев. – Там же нет ни фамилии вашей, ни имени.

– А я говорю, вы ответите! Пасквилист! – Редакторша закурила. – Я на вас на суд подам – за оскорбление человеческого достоинства!

– А где ваше достоинство, простите? Под юбкою прячется? Нет? Тогда почему же вы занимаетесь газетной проституцией?

Наливаясь краской, как варёная, распаренная свекла, редакторша рявкнула, растрясая пепел папиросы:

– Вон отсюда! Вон! Или я вызываю милицию! – Пожалуйста. – Полынцев был странно спокоен. – Я им расскажу такое, что они годовой свой план по борьбе с преступностью смогут выполнить за неделю. Не верите? – Ну, так можно проверить. Звоните, мадам. Или у вас там тоже всё крепко схвачено?

Опуская глаза, дородная редакторша раскурила погасшую папиросу.

– Да-а! – с грустью подытожила она, закутавшись в дым, будто в серую шаль. – Тут, пожалуй, надо вызывать не милицию – «скорую помощь».

Остановившись на пороге кабинета, Полынцев с горечью сказал:

– «Скорая помощь» вам вряд ли поможет. Бессовестность не лечится уколами или таблетками.

Уволившись из газеты, он полгода проработал в краевом издательстве и опять-таки ушёл, громко хлопнув дверью: книги современного издательства – хоть этого, хоть другого – в ту пору отличались откровенным цинизмом.

– Я такую хренотень километрами строчить могу, – на прощание заверил он директора.

– Так в чём же дело? Мы бы вас печатали – целыми тоннами! – Предприимчивый директор ухмыльнулся в бородёнку. – Может, попробуете?

– Дурное-то дело не хитрое, – ответил Полынцев и добавил нечто туманное: – Раньше гордились ненапечатанными книгами, а теперь надо гордиться ненаписанными.

– Это как понять? – спросил директор.

– Подрастёшь, сынок, поймёшь.

И Полынцев покинул издательство, вполне серьёзно возгордившись своим ненаписанным собранием сочинений, которое он бы, действительно, сгоношил довольно-таки быстро и легко, когда бы только совесть не мешала.