Текст книги "Спасибо одиночеству (сборник)"

И пошёл, пошёл в пространство синего окна, вознамерившись прыгнуть…

И тут с Полынцевым что-то случилось – будто кожу сдёрнули с него.

– Сынок! – закричал он, бросаясь наперерез. – Не надо! Поймав паренька на краю подоконника, он изумился той силе, какая теперь бушевала внутри худосочного юноши – с ним очень трудно было совладать. И тогда Полынцеву поневоле пришлось ударить – почти на поражение. Антифик на минуту потерял сознание и только после этого Полынцев туго связал его, спеленал простынями и надёжно, туго прикрутил к батарее парового отопления – от греха подальше.

Утомлённый борьбою, взопревший от перенапряжения, Полынцев опустился на пол рядом с юношей, обнял его, взлохмаченные волосы пригладил на горячей голове.

Приходя в себя, Антифик замычал, вращая сумасшедшими глазами, готовыми выпрыгнуть из орбит.

– Прости, сынок, прости, – прошептал Полынцев. – Я сейчас вызову скорую. Всё будет хорошо, держись. Я сам не знаю, как я докатился… Прости дурака… Надо ехать в Москву, там закон принимали…

Он трубку снял и позвонил куда-то, с трудом попадая трясущимся пальцем на тёмные кнопки телефона.

– Какого чёрта? – закричали в трубку. – Набирай, как следует! Козёл!

Отстранённо посмотрев на трубку, Полынцев ещё раз набрал номер скорой, адрес назвал – хотя и не сразу, но всё-таки припомнил адрес. И после этого, не находя себе места, обхвативши голову руками, он покружил по комнате и подошёл к раскрытому окну. Не мигая, стеклянно глядел и глядел в разверзнутую пропасть, дышащую сладким холодком погибели. Глядел и думал: «Если долго всматриваться в бездну – бездна начинает всматриваться в тебя».

И вскоре он почувствовал, что это действительно так: медленно, неумолимо бездна начинала звать, манить. Голова закружилась, в висках зазвенело. И через минуту-другую он понял, что готов поддаться этому властному зову – запредельному, никем другим не слышимому. И тогда пришло успокоение. Дыхание сделалось глубоким и ровным. Движения – плавными. Как-то очень осторожно, бережно он снял свой серый плащ, аккуратно сложил. Посмотрев на грязную обувь, хотел разуться, но передумал. Подставил табуретку, подстелил газетку. Ощущая слабость под коленками, медленно поднялся на подоконник. Постоял, обречённо глядя в небесную лазурь, где проплывали редкие обрывки облаков, похожие на силуэты ангелов с полупрозрачными крылышками. Облизнув пересохшие губы, он перекрестился, прежде чем отважиться на последний шаг.

…А в это время – или чуть пораньше – проворный джип, за рулём которого сидел Вурдала Демонович, проскочив по утренним улицам и проспектам, неожиданно затормозил – точно заблудился в раноутреннем тумане, наплывавшем от невской набережной. Резко развернувшись – так, что протекторы завизжали на мокром асфальте, – машина полетела обратном направлении. Войдя в подъезд, испытывая странное волнение, Вурдала Демонович несколько раз нажал на кнопку лифта – не мог дождаться.

Войдя в прихожую, он постоял, прислушиваясь, – было тихо, но как-то странно тихо и тревожно.

– Паршивый парнишка! – возмущённо выкрикнул отец. – Где ключи? Нам пришлось возвращаться. Ты всё ещё дрыхнешь?

Никто не ответил ему, только стоны почудились.

Вурдала Демонович – многопудовый боров, облаченный спортивный костюм, на несколько мгновений замер на пороге зала. Тёмные глаза его метнулись к поверженному сыну, прикрученному к батарее; Полынцева, стоявшего на подоконнике за шторкой, он не заметил. Волосатые, сильные руки отца стали проворно развязывать простыни, плотно спеленавшие Антифика.

– Не надо, – испуганно крикнул Полынцев, продолжая стоять на подоконнике. – Не надо его развязывать!

Сердито сопя, Вурдала Демонович разорвал последнюю простыню и метнулся куда-то в сторону, выдвинул ящик, выхватил оружие – травматический пистолет, очень похожий на настоящий.

Странное дело: Полынцев, только что собиравшийся покончить с собой, разъерепенился от того, что его кто-то собирается убить.

Спрыгнув с подоконника, он изумился тому, как это вовремя произошло – резиновая пуля ударила в стекло, разлетевшееся крупными осколками. Стопудовый боров оказался силён до ужаса – легко сграбастал, руки закрутил Полынцеву. И вдруг почему-то железная хватка ослабла.

Антифик в это мгновение по комнате промчался будто вихорь – промчался и пропал в распахнутом окне…

– Нет! – срывая связки, Вурдала Демонович заревел протяжно и отчаянно: – Н-е-е-е-т!

Отбросив оружие, он выбежал из квартиры.

Испытывая страшную усталость, Полынцев понуро постоял возле окна, посмотрел на серый кусок асфальта, где лежало распластанное тело, непривычно маленькое с этой большой высоты…

Папироса плясала в зубах, когда он курил, выходя из подъезда и плохо ощущая почву под ногами.

На улице уже стоял переполох…

Из переулка выворачивала «скорая помощь», пронзительной сиреной пугая птиц и редких утренних прохожих. Несколько зевак торчали около расплющенного тела, над которым жутко голосила мать, ставшая седою за несколько мгновений; она была в машине, когда Антифик прыгнул из окна и разбился прямо перед бампером – капли крови брызнули на лобовое стекло.

В эти минуты, когда во дворе началась неразбериха, паника, Фёдор Поликарлович запросто мог незаметно уйти, затеряться в толпе народа, спешившего на работу. Мог бы уехать на вокзал, в аэропорт, чтобы купить билет и навсегда исчезнуть – вычеркнуть себя из этой кошмарной истории. Кто его видел? Стопудовый боров? Ну, рассказал бы этот боров, описал бы его заурядную внешность – был бы составлен портрет, фоторобот, похожий на него примерно так же, как похожи Поликарлович и Папа Карлович. Да, можно было исчезнуть, но Полынцев сделал совсем другое.

С трудом переставляя соломенные ноги, дрожащие в коленках, попадая в тупики и натыкаясь на кучи мусора, он кое-как прошёл на улицу в районе Таврического дворца. Остановил первую попавшуюся машину.

– Давай, – пробормотал, – гони…

Водитель посмотрел на бледное лицо.

– А вам куда?

– В Кресты.

Шофёр задумался на несколько мгновений. – В Кресты? Нет, извините, это далеко.

– Ну, хорошо… – Бледный, аж слегка позеленевший пассажир откинулся на заднем сидении. – Гони до ближайшей милиции!..

Глава 27

Гордый и непреклонный – как батя по молодости – двадцатидвухлетний Василир долго не ехал к отцу. Правая, горделиво вскинутая бровь его, доставшаяся в наследство от Фёдора Поликарловича, всякий раз возмущённо подрагивала, как только сын начинал размышлять про отца. Нет, ну в самом деле! С какой это стати он туда припылит? И что он ему скажет? «Сколько лет, сколько зим! Я схожу в магазин! Отмечать будем горькую встречу! Говорить будем сладкую речу!» Так, что ли? Да нет, стоит ли былое ворошить? Оно давным-давно поросло таким быльём – ни прополоть, ни выжечь. Так он думал – угрюмо, настырно, ещё сильнее вскидывая правую, горделиво задранную бровь. Но вскоре – совершенно неожиданно – произошла переоценка ценностей.

Был день рожденья матери – Веры Васильевны. Собрали скромный стол, посредине которого полыхал букет – подарок сына. Тихо-мирно посидели за ужином, поговорили по душам – хорошо, тепло и нежно разговаривали после рюмки легкого винца. Слово за слово и Вера Васильевна сказала что-то такое, что заставило парня насторожиться.

– Погоди! – Сын изумлённо развёл руками. – Ты же говорила, он сам туда уехал? В эту Тмутаракань…

– Конечно, сам. – Мать разгладила складку на скатерти. – Сам. Только уже после отсидки.

– Не понял. А что за отсидка была? – Сынок, да откуда мне знать?

Парень пристально смотрел матери в глаза.

– А этот… Антифик…

– Да причём тут Антифик? – торопливо перебила мать, стряхивая крошки со стола. – Он давно уехал. Мне кто-то из соседей в подъезде говорил.

– Уехал, да. – Парень покачал лобастой головой. – Причём туда, откуда не возвращаются.

– Почему? – Вера Васильевна слегка покраснела. – Может, вернётся.

– Перестань! – Сын поднялся, рюмку резко отодвинул – красное вино плеснулось кровью по белой скатерти. – Он же похоронен неподалёку от Насти! Ты что, не знала? Мам! Только не надо…

Вера Васильевна повинно склонила голову, изрядно припорошенную сединой.

– Знала. Не хотела душу бередить. – Кому?

– Тебе, сынок.

В тишине было слышно, как белый треугольный лепесток, отделившись от подарочного букета, медленно, будто бы нехотя, проплыл над столом и упал на свежевымытый пол.

– Давай договоримся, мам… – Василир обнял её, поцеловал в макушку с серебряным пробором. – О своей душе теперь я сам буду заботиться.

– Как скажешь, сынок.

– А вот так и скажу: собирайся! Поедем!

Слегка изменившись в лице, Вера Васильевна даже отпрянула от стола.

– Да ты что? – Большие светло-изумрудные глаза её сделались панически огромными. – Нет, нет! Сынок, ты что? Я никуда не поеду! Что было – быльём поросло.

– Прополку нужно делать, чтоб не зарастало! – улыбчиво ответил сын.

Из коротких, скупых рассказов матери парень знал, что его задумали, чтоб не сказать, зачали где-то в колдовских лесах Карелии, на берегах величавых озёр. Вот почему его время от времени так неодолимо тянуло в сторону Русского Севера. Он долго не знал, почему его тянет туда, и только тогда, когда мать рассказала о Петрозаводске, о Кижах, о Ладоге и Онежском озере, парень понял секрет своей тяги и потаённой любви к Русскому Северу.

Глава 28

Внезапно – как это опять же отец любил делать когда-то – Василир купил билет и полетел в таёжную глухомань. Эта внезапность была продиктована озарением, ударившим как молния среди ясного неба: «Мать ему наговорила про меня, про то, что я хотел башку Антифику свернуть… – думал парень, уже в самолёте, устремившимся к Русскому Северу. – Может быть, он ничего бы и не сделал, если б я поменьше языком болтал. Я же помню, как он говорил: не надо, мол, парень, не надо, жизнь всё расставит по местам. А я тогда ему: да ничего она не расставит, пока сам не возьмёшься… Ну, вот батя и взялся, чтобы мне, дураку, не досталось…»

Душа Василира постепенно стала наполняться добрым светлым чувством в отношении отца. Вспоминались его редкие приезды, подарки, прогулки вдоль Невы – они все вместе выходили в город: мать, отец, Настёна и Василир. Вспоминались разговоры, шутки-прибаутки и загадки. И тут, самолёте, он вспомнил простую и в то же время уникальную загадку, которую однажды загадал отец – это касалось нового слова. И вот теперь, поддаваясь странному азарту, парень внезапно спросил у мимо проходящей стюардессы:

– Девушка! А кто придумал слово «самолёт»? Остановившись, стюардесса обалдело посмотрела на пассажира. Ей, как впрочем, довольно многим, казалось, что это слово никто не придумывал, оно всегда существовало.

– Не знаю. – Стюардесса жеманно улыбнулась. – Может, Гагарин? Или конструктор Туполев?

– А вот и нет! – победоносно воскликнул пассажир. – Слово «самолёт» придумал поэт Игорь Северянин. А раньше говорили – аэроплан.

– Просветили! Спасибо! – Стюардесса сделала шутливый книксен. – С меня шоколадка.

– Нет, мадам! С вас пузырь! – серьёзно и строго сказал Василир и тут же расхохотался так, что рядом спавший дядя испуганно вскинул всклокоченную голову с оловянно-мутными глазами.

Василир ещё не знал, но уже догадывался: в нём начинала искриться, играть и выкомуривать отцовская кровь – примерно так по молодости вёл себя отец: шутил, хохмил и запросто с народом разговаривал, непринуждённо чувствуя себя самолётах, в поездах, на кораблях…

Рано утром Василир оказался в тихом, сонном городе – самолёт приземлился на мягкие туманные перины, из которых желтыми пушинками светились посадочные огоньки.

Потом на такси он домчался до паромной переправы и мог бы с последним паромом – под вечер – оказаться на месте.

Но бородатый паромщик – человек великого душевного размаха – запил, собака, и с пьяных глаз так умудрился посадить пустой паром на мель, что это допотопное судёнышко едва не опрокинулось. И покуда пришли катера – два речных замызганных трудяги – небеса потемнели; время было упущено и людям пришлось ночевать в небольшой неказистой гостинице на левом берегу.

Мужики в гостинице, чтоб время скоротать, быстренько сообразили насчёт выпить и закусить. Василира пригласили, но он отказался от выпивки, а просто так, из интереса посидел за столом и послушал, о чём говорят.

И неожиданно для себя много интересного услышал про отца, которого тут называли Папа Карлыч или просто Поликарлыч.

– Вот когда Поликарлыч паромщиком был, не допускал такого безобразия.

– А когда он работал паромщиком?

– А в первые годы, как только пришёл на поселение.

– Говорят, по серьёзной статье отпыхтел?

– Кто его знает. Я другое слышал: Папа Карлович там не при делах. Ну, дал кому-то в зубы за здорово живёшь, а тот с перепугу в окно сиганул. А ему накрутили за всё про всё. Сам, что ли, не знаешь, как это бывает?

– А теперь он, говорят, чудеса вытворяет из дерева? – Мастерюга. Без рук, без ног, а рисовать умеет.

Глава 29

Петухи по-деревенски звонко и задорно разголосились утром, когда закончили ремонт парома. Солнце заиграло красным плавником, выплывая откуда-то из туманной воды, из-за леса. Народ из гостиницы, ворча и зевая, подтянулся пологому, туманцем подёрнутому берегу. И только тогда – пропахавши поперёк течения – ржавая посудина причалила высокому, обрывистому правобережью, и народ стал выгружаться, ругая протрезвевшего паромщика и похваливая новый солнечный денёк, раззолотившийся над рекой, над горами и долами, над которыми величаво катились белые струги редких облаков.

Всё было здесь хорошо, и только одно ненадолго омрачило душу Василира. Возле магазина, современной избушки на курьих ножках, какой-то черномазый горбоносый человек горячо и резко разговаривал с молодой русоволосой женщиной. Мало того, горбоносый начал руками размахивать.

Василир понимал – это дело, быть может, семейное; сам чёрт не разберёт и не развяжет узел, в который бывают завязаны семейные отношения. И всё же он не утерпел – такой характер.

– Джигит! – спокойно сказал Василир, приближаясь. – Не обижай мою сестрёнку. Не советую.

Глаза у горбоносого сверкнули куриными белками, он молниеносно посмотрел на женщину, затем на этого нежданно и негаданно объявившегося брата.

– Иды своей дорогой, – с тяжёлым акцентом произнес горбоносый.

Названный брат стоял, играя желваками.

– А может, лучше ты пойдёшь своей дорогой – в сторону прекрасного Кавказа…

Глаза джигита вспыхнули – он сделал шаг навстречу.

И взгляды их – острые, непримиримые – скрестились как шпаги. И через несколько секунд сверкающая шпага джигита едва приметно дрогнула, а затем согнулась – чёрные глаза на несколько мгновений спрятались под густыми ресницами. Непринуждённо улыбнувшись русоволосой женщине, Василир опять назвал её сестрёнкой и приказал тоном старшего брата, чтобы она уходила домой. И после этого названный брат – демонстративно, вразвалку – направился дальше, высокого берега любуясь просторами Русского Севера. Навстречу парню шёл беспечный сельский житель, потухшую папироску жевал, как макаронину.

– Извините, – сказал Василир, прижимая руку к сердцу, – не подскажете, где тут проживает человек, который из дерева чудеса вытворяет?

– А спичек нету? Жалко. – Сельский житель отбросил «макаронину» под ноги. – Чудеса, говоришь? Это надо тебе вон туда. Там у нас пилодрама…

– Что там у вас? – удивился приезжий. – Пилодрама? Я не ослышался?

– А ты лучше спроси у пилодрамщика, – посоветовал сельчанин, приподнимая кепку над лысой головой, так ярко рассиявшейся на солнце, будто нимб скрывался под фуражкой.

Глава 30

Косматые заросли дикой черёмухи, жирной крапивы, полыни и татарника, и всякую другую дичь несусветную полюбил почему-то один заморский развесёлый соловей.

А может, даже не один, чёрт его знает – может, они там на троих соображали; так пели, стервецы, так рассыпались под луной по вечерам, по ночам и на утренней зорьке – один так петь не мог, если он, конечно, не соловьиный гений…

Василир услышал трели соловья, когда подходил к загадочной «пилодраме», обыкновенной дощатой хибаре. Он постоял среди просторного двора, где штабелями сложен свежий осиновый лемех – специальные плашки, в виде кольчуги покрывающие купола церквей на Русском Севере. Виднелись могучие свежие балки для будущей колокольни; для этой цели выбирался, как правило, железоподобный листвяк, на своём горбу способный держать многотонные тяжести. И другого деревянного добра тут много: заготовки для озёрных баркасов; широкие потеси – вёсла; шпангоуты из еловых веток. На старом цинковом листе виднелись горелые щепки – тут готовили варево из гудрона и отработанного машинного масла, так называемой отработки. Около забора светлыми сугробами взгорбатились недавно появившиеся опилки. А в старых, золотистых опилках, похожих на просо, деловито копошились куры. Цветистый петух – в красной рубахе, в белых панталонах – гусаром ходил, хорохорился, утопая в опилках по самые шпоры.

Всё это Василир увидел одномахом – за несколько секунд. Не увидел он только самого главного – хозяина «пилодрамы».

Потоптавшись по опилкам, по щепкам, белоснежно хрустящим, парень обошёл кругом дощатого строения. Увидел крестовину – мачту для катера или яхты. И тут же – под зелёным навесом двух раскидистых сосен – на постаменте из округлых золотистых чурок стоял добротный, хорошо оструганный гроб.

Сердце парня дрогнуло, когда он подошёл поближе и увидел бородатого седого человека – спокойно лежал в домовине, блаженно покуривал.

– Здорово, батя! – грубовато поприветствовал Василир. – Хорошо устроился… на пило-драме…

– Да, я теперь тут пило-драматург, – ответил старик, безмятёжно блуждая глазами по тучам и облакам. – Дождичек, однако, собирается. Это хорошо. Давно пора.

– Давно! – многозначительно согласился парень. – Ну, поднимайся, чего ты?

– Да так чего-то, малость притомился… – По-прежнему не глядя на гостя, старик приподнялся, пепелок с папиросы стряхнул. – А ты кто будешь, милый? Никак заказчик?

– Угадал! – невесело откликнулся Василир, поначалу посмотрев на руки отца, а потом на его лицо, измождённое, дублёное дождями и ветрами, и словно бы изрубленное давними глубокими морщинами, утопающими в белой бороде.

– Что так смотришь, парень? Не вглядывайся в бездну…

Лучше давай бумаги покажи.

– Какие бумаги?

Покряхтывая, старик довольно ловко покинул домовину.

Постоял, поцарапал то место, где когда-то ершисто чернела горделиво вскинутая бровь – теперь это место белело давнишним полукруглым шрамом.

– А как ты хочешь, паря? Дружба дружбой, знаешь, а табачок-то врозь. Я позавчера такой хороший тёс отдал, да не тому, кому надо. Не посмотрел бумаги, старый хрыч.

Парень засмеялся – звонко и легко. И чем больше старик присматривался, тем больше ему нравился этот незнакомец.

Понравилась его недюжинная стать, его твёрдый голос, от которого сразу же и соловей в черёмухе замолк, и воробьи с ближайших кустов разлетелись. Понравилось, как парень смотрит – спокойно, непреклонно. Что-то хозяйское, основательно-прочное угадывалось во всём его облике – это подкупало и располагало.

Они прошли в тесовую каморку, пропахшую тёплыми досками, на которых червонным золотом горели пятаки соструганных сучков. Здесь было полным-полно всевозможных деревянных поделок. Под потолком раскрылатилась птица сирин, чуть заметно покачиваясь в потоках воздуха. В углу на полу стоял тёмно-серый пенёк, из которого уже выглядывала хитрая морда лешего или домового. На подоконнике, обласканная солнцем, сияла самодельная икона, немного недорисованная. Деревянный, под бронзу покрашенный Пушкин сурово глядел с верхней полки. Достоевский, мало ещё похожий на себя, готовился выйти из какого-то могучего дерева, словно бы расколотого молнией…

Осмотревшись в этой странной мастерской, парень вжикнул молнией на сумке. Поставил поллитровку на грубый стол. Расписная бабочка, сидевшая поодаль, заполошно закружилась над столом и улетела в открытую дверь.

– Давай, батя! За встречу! Где посуда?

Голос парня, тон его показались какими-то странными – заказчики иначе говорят.

Полынцев несколько секунд смотрел на молодого бравого пришельца. Правая, горделиво вскинутая бровь его, широкие скулы чалдона – во всём этом было что-то знакомое.

– За встречу, говоришь? Ну, это можно… Гора с горой не сходится, а человек… – Поликарлыч замер, снова пристально разглядывая гостя. – Заказчик! А ты в каком районе проживаешь?

– В районе сердца.

– Ишь ты, язви! Красиво говоришь. Как я по молодости.

– Гены! – Парень улыбнулся. – Куда от них денешься? – Гена? – Старик убогонькой рукой поцарапал седой загривок. – Нет, не помню. Что за Гена? А фамилия?

Парень посмотрел на куст полыни, роскошно разросшийся возле окна. Промолчал и опять улыбнулся.

– Давай, батя, за встречу, а может, сразу даже и за прощание…

Пилорамщик на мгновенье замер – чуть стаканы не выронил.

– Это как тебя прикажешь понимать?

– А тебе здесь не надоело? Нет? – Парень опять осмотрел закуток. – Может, пора сворачивать эту артель?

– Да ты что, сынок? Я тока развернулся! Заказчики пошли гужом. Даже из Финляндии бывают… А ты, сынок, откуда? Извиняюсь…

– Я из Питера, батя. – Парень потрогал сирина, висящего на нитке под потолком. – Специально прилетел посмотреть на эти чудные творенья.

– Ого, – вяло удивился чудотворец, – слух обо мне пройдёт по всей Руси великой…

Над головами ударил гром и в ответ ему задорно звякнули два гранёных, пока что не наполненных стакана – сами собою чокнулись на дощатом грубо-струганном столе. И вслед за этим короткий тёплый дождь застучал по крыше мягкими подушечками пальцев, словно бы что-то выискивал там, осторожно ощупывал…

– Ну, что, отец? За встречу! Подставляй!

– Да я, сынок, теперь не потребляю, разве только что вот эту божью водичку… – Старик проворно вышел и поднял пустой стакан под небеса. – Во, гляди, как хорошо накапало!

Как по заказу! А мне теперь много не надо. По двадцать капель на каждый глаз – и я готов плясать и петь…

– Чудной ты, батя, – с грустною улыбкой сказал Василир.

Старик покачал головой и вздохнул, понуро глядя в стакан с дождевою водой.

– Я не чудной, сынок, я так себе… – Он посмотрел на самодельную икону и добавил: – Господь не ищет от нас безгрешия, он ищет от нас покаяния.

* * *

Встреча эта свершилась посередине погожего лета, когда всё кругом растёт, цветёт и просит поднебесной влаги, после которой по-над землёй пластаются туманы, блуждают опьяняющие запахи тайги, ароматы лугов и полян, пылающих огнями голубых, шафрановых и розовых цветов, стоящих по горло в сенокосной траве. Хорошо такими днями по земле шагать, хорошо полной грудью дышать, даже если ты прекрасно понимаешь: воздуху тебе отпущено уже совсем немного под этим ненаглядным русским небом, где после дождя так роскошно вспыхивают радостные радуги – и от края и до края горизонта разливается никем не изречённая божья благодать.