Текст книги "Спасибо одиночеству (сборник)"

– Люди зовут, чего ты фордыбачишься? – недоумевала Мальва.

– Разонравилось пить и плясать, и терять свою жизнь без оглядки, – отвечал он стихами. – Лучше хозяйством займусь. Надо мало-мало обустроиться.

– Хозяйством? – удивилась жена. – Это что-то новенькое! – Новый дом, что ж ты хочешь! Такое хорошее место. Тут можно жить, как в раю.

Двухэтажный кирпичный дом находился на краю областного городка – грех не воспользоваться плодородной землёй. Птаха для начала кроликов купил. Огородик небольшой раскорчевал возле реки. За огородом, за рекой – по мелкобродью легко перейти – луговина изумрудная раскинулась, костяника красными дробинами рассыпана среди берёз, земляника зреет на полянах. Там, на приволье, он душой отдыхал. Сынишку брал с собой, травы и цветы ему показывал, рассказывал про дятлов-докторов, которые лечат деревья. Сказки сочинял про муравьёв, лесных трудяг, про пчёл, работавших, не покладая лапки, облепленные сладкою пыльцой. Вместе с сыном они соорудили маленький эдакий «рай в шалаше», сена туда натаскали, пахучей мяты. Шалаш под соснами стоял, не промокал в дождливую погоду.

Однажды утром Птаха наточил литовку, хотел пойти за речку, травы для кроликов покосить да и просто так размяться, рай в шалаше навестить. Теперь, после получения квартиры, он работал сутки, двое отдыхал, так что времени навалом.

Выйдя во двор, Скрипалёв услышал голоса под бельевыми верёвками; жена вчера вечером постирала белье и развесила посредине двора, и вот с утра пораньше там две соседских кумушки языки чесали.

– Вот эту юбку-то она и задрала перед начальником, – услышал Скрипалёв. – А ты как думала? Как же им квартиру-то без очереди дали?

– А что за начальник?

– Да этот, как его? Лешак. Или нет – Лысак.

Стоящий за углом сарая Пашка вздрогнул и начал краснеть. Руки сами собою разжались – литовка выпала. В голове зашумело, как после крепкой браги, и всё остальное он видел уже как в тумане.

Протащившись по грязным береговым переулкам – дождь недавно прошел – Скрипалёв оказался на площади. Пройдя по луже перед горисполкомом, Скрипалёв пинком открыл тугую дверь, оббитую красною кожей. (Милиционер, дежуривший у двери, отлучился куда-то). Быстро, тихо пройдя, как по мшистому лесу, по длинной ковровой дорожке, Скрипалёв поднялся на второй этаж. В коридоре стояла кадка с деревцем, яркие цветы в горшках. Он зачем-то прихватил «ночной» горшок с растительностью, похожей на цветущую мальву.

В приёмной Пташку встретила высокорослая секретарша лошадиным лицом, с непомерно объёмной грудью, похожей на амбразуру.

– Это что ещё такое? – зашипела она, поднимаясь. – Вы куда, гражданин? Там идёт совещание…

Не обращая внимания, Скрипалёв и эту дверь пинком растарабарил, оставляя грязный отпечаток на дермантине. Дверь вовнутрь влетела с треском, обо что-то стукнулась и повисла на одной петле – вторая оборвалась. Сверху посыпалась штукатурка, белым инеем пыля по воздуху.

Секретарша за спиною Пташки уронила дырокол и приглушённо взвизгнула.

Солидные чиновники, восседающие в просторном кабинете за длинным полированным столом, закаменели на минуту, не мигая, следили за непрошеным гостем.

Лысак, важно торчащий во главе стола, от неожиданности икнул.

– Ик… кто такой? В чём дело? – Он нахмурился, держа перед собою бумагу с государственным гербом.

Скрипалёв промолчал, сосредоточенно осматривая диван, шкафы, рулоны печатной продукции на подоконниках.

– Так, так, – подытожил он. – Значит, работаем, да? Старый козлик.

Сдёрнув очки, Лысак поднялся, близоруко щурясь.

– А ну-ка! – По кабинету прокатился начальственный бас. – Вон отсюда! Живо!

– Кто я такой? – Пашка перевернул горшок с тёмно-синей цветущей мальвой – земля полетела под ноги, рассыпалась по дорогому ковру. – Скрипалёв! Знакомо? Ну, так вот! – Он водрузил пустую посудину перед обалдевшим Лысаком и объявил с улыбкой сумасшедшего: – Сейчас я буду из тебя выжимать г… в этот горшок!

Чиновники, сидящие за круглым столом, прочухались и глухо зароптали. Кто-то, самый прыткий, за руку Скрипалёва уцепился. На него навалились, пытаясь скрутить. Но Птаха проявил недюжинную силу – раскидал чиновников. Схватил графин с водою, стоящий на столе, и запустил в хитромудрую башку начальника. Графин, кувыркаясь, теряя пробку, забулькал, проливаясь в воздухе, и со звоном разлетелся рядом с Лысаком, оставляя тёмное пятно на стенке.

Милиционер в эту минуту подоспел и ещё какие-то молодчики. Сзади на Пташку насели сразу несколько человек. Затрещала рубаха, захрустели косточки.

– Давай, давай! – кричал он, оскаливая зубы. – Толпою, стадом – это вы умеете!.. Давайте, составляйте протокол! Газету сюда, телевидение… Мы этого козла прославим…

Слёзы под горло подпёрли, и он замолчал, только губы тряслись – нервы стали ни к черту. Часто-часто моргая, он смотрел на мякенький, барским бархатом обтянутый диван, на котором жена, наверно, «зарабатывала» квартиру.

Кто-то поднял его. Встряхнул.

Лысак презрительно скривился на прощанье:

– Мы с вами потом разберёмся. – Он махнул холёною рукой милиционеру. – Проводите товарища.

Пряча руки в карманы, Пашка обнаружил перочинный ножик.

– Гусь свинье не товарищ! – прохрипел он, стискивая ножик. – Это не ты, а я потом с тобою разберусь!

Всю дорогу домой Скрипалёва слегка лихорадило. Он вытащил вино из холодильника – приготовлено жене на день рождения. Открыл, понюхал, подержал в руках бутылку, но пить не стал. Покружил по комнатам. Осмотрелся. В доме пусто, прохладно – Мальва на работе, сынишка в яслях. Пташка юбку заметил в окне – на бельевой верёвке полоскалась. Та самая, про какую соседи судачили. Он вышел, сдёрнул юбку, за сараем располосовал на лоскуты, хотел спалить, но юбка ещё не высохла.

Вернувшись в дом, он снова позарился на бутылку вина. И снова сдержался.

Умывшись, переоделся во всё чистое, нарядное, будто в театр собрался; такая странность у него в характере – чем хуже становилось на душе, тем лучше пытался он выглядеть внешне.

Соловьиная Балка, вот куда он уехал, – самое близкое сердцу, дорогое местечко. В Соловьиной Балке красота и воздух пропитан мёдом – хоть на хлеб намазывай. Под окнами берёзы призрачно белеют при луне. От крылечка стелился травяной и цветочный ковёр, убегающий за облака, скирдами вспухающие на горизонте. И днём и ночью в тальниках река умиротворенно мурлыкала, мягкой лапой скребла золотые песчаники под яром, сверкающей спиною тёрлась о берега, оставляя на них белопенную шерсть. И повсюду стояли пчелиные, уютные домики – в ограде, за огородом, по-над рекой. Это было сладкое местечко, в буквальном смысле. И хозяйничал здесь добродушный, белобородый старик Пчелунь, про которого Пташка даже стишок сочинил: «Влюблённый в мёд, седой как лунь, в степях живёт старик Пчелунь!..»

Только это, к сожалению, осталось в прошлом. Старик Пчелунь скончался год назад – в Соловьиной Балке свой век доживала одна глухая бабушка Пчелунья с козой да индюшками.

Скрипалёв проведал одинокую могилку, приютившуюся берёзах на краю старой пасеки. Посидел на поваленном дереве, послушал пчёл, роящихся над пёстрыми цветами, укрывшими могилу. Погоревал, что не с кем душу отвести. «Эхе-хе! – вспомнил он, – правильно дед говорил: не ломай рябинушку, не вызревшу, не бери девчоночку, не вызнавши!»

Под крышей тёплой пасеки он выпил медовухи – бабушка Пчелунья угостила. Побродил по берегу реки, тоскуя о невозвратных деньках. Густеющая темень окрестные берёзы точно дёгтем вымазала, и примерно такая же темень в душе. Но вскоре воздух начал одеваться легким лебяжьим пухом. Пташка даже не сразу понял, что происходит. А это – луна собиралась идти сюда в гости. Прошло, наверно, полчаса, и луна заявилась, беззаботно, улыбчиво засияла над Соловьиною Балкой – полная, сдобная, с медово-золотистой поволокой по нижнему краю. Трава спелой росой блеснула на пригорках. Задремавшие цветы зашевелились, сквозь прищуренные лепестки-ресницы глядя вверх. Стрекоза, летунья лупоглазая, во мгле задребезжала, сверкая слюдянистыми крылышками.

Полежав на копне прошлогоднего сена, глядя на тёмное облако, подожженное светом луны, Пташка покусал горчащую травинку. Вспомнил про ножик в кармане. Раскрыв небольшое, тонкое лезвие, долго рассматривал остриё, искрящееся лунным светом.

«В тюрьму ещё садиться из-за этого козла! Нет, надо уезжать отсюда! Всё!»

Нож серебристою щучкой плеснулся в реке.

За три с половиною года бродяжничества он всего понемногу хлебнул. «Ямщиком» работал – шоферил на северных трассах, пока однажды чуть не околел: машина зафордыбачила посередине зимника, пришлось палить сидения, колёса. Он сильно обморозился, в больнице пролежал около месяца и за баранку уже не вернулся. В чахлой северной тайге и тундре Пташка попробовал ту самую охоту, которая пуще неволи – промысловик знакомый заманил в помощники. Потом рыбакам помогал «золотую рыбку изловить»: в диком безмолвии отрогах Путоран, на берегу, покрытом подушками ягеля, стояла кривобокая, чёрная рыбацкая обитель. Капроновые сети на сорокаградусном колотуне – да ещё с ветерком! – становились похожими на серебряно звенящую кольчугу. А мёрзлая рыба в мешках гремела металлическими чушками, которые он точил на заводе, бог знает, когда.

Затем работал Пташка на ЗФИ – Земля Франца Иосифа – на острове Хейса в обсерватории имени Кренкеля. Для чужого уха перечисления эти звучали солидно, внушительно. Позднее, разговорах на материке, Скрипалёв с важной миной произно сил все эти имена-названия, после чего делал большую актерскую паузу, изображая из себя научного сотрудника обсерватории. И только потом, простодушно посмеиваясь, говорил, что скотником работал на острове Хейса; быкам хвосты крутил семь с половиной месяцев, дерьмо из-под них выволакивал при чудном свете позарей – северных сияний. Очень уж сильно ему захотелось побывать в сердцевине Арктики, вот и согласился быть «губернатором острова» – ухаживать за рогатым скотом.

Покончив с «губернаторством», он прописался в городе Ленске. Второй сезон работал в леспромхозе, придумав себе сказочно-прекрасную страну Плотогонию, которую нельзя не полюбить за широкий отчаянный нрав. Зимою Пташка – в ватнике, в унтах – снег месил с мужиками, валил вековую тайгу. Трелёвочные тракторы, в чистом воздухе жутко воняя солярой, хватали железными лапами охапки деревьев и на стожильных канатах тащили под берег, на ледяную протоку. Там готовили звенья плота. А весною, после шебутного, дуроломного ледохода, звено за звеном буксировали в тихую заводь. Там связывался крепкий, могучий караван из кедра, сосны и лиственницы. Получились эдакие деревянные айсберги, которым предстоял тяжёлый путь на самый край земли, до Северного Ледовитого океана и даже дальше – в страну восходящего солнца.

– Мужики! Смотри, что вытанцовывается! – Скрипалёв во время перекуров любил порассуждать. – Выходит так, что чужедальняя заморская страна – это вроде как сестра для нашей страны Плотогонии. Так?

– Ну, допустим, – соглашались. – Куда ты клонишь? Пташка делал паузу.

– Нам делегациями надо обменяться. Они пускай посмотрят, как мы здесь ишачим, а нам пускай дадут возможность посмотреть, чего они там делают из нашей древесины. Логично? – Дадут. Если догонят. – Посмеиваясь, мужики снимали потные шапки, дымящиеся как чашки с кашей.

7

Арктическое солнце так и не ушло за горизонт. Красноватый диск, похожий на свежий спил гигантского смолистого бревна, кутаясь в полупрозрачной утренней дымке, точно плыл и плыл куда-то вдаль, покачиваясь на горбатой спине океана. Однако всё же утро давало себя знать – солнце начинало подниматься. Ветерок туманы потянул, очищая арктический берег, на изломах сверкающий вкраплениями вечной мерзлоты.

Плотогоны шли в аэропорт. На каждом шагу попадались бочки из-под солярки, змеями закрученные обрывки троса, ржавые гусеницы от тягачей. Но главная достопримечательность этой печальной местности: вся тундра за посёлком усыпана стеклом – как битым, так и не битым. Годами, десятилетиями никто отсюда стеклотару не вывозил, а привозили исправно, каждую навигацию выгружали тонны бутылок, банок и прочего стеклянного добра. Так что теперь насколько хватало человеческого глаза – всё блестело и сверкало, отражая лучи восходящего солнца…

– Пир на весь мир! – вслух подумал Пташка.

– Где? – встрепенулся Зимоох, поводя опухшими очами. – Да это я так. – Скрипалёв, шагающий впереди, оглянулся. – Что, бугор, хреновастенько?

– Пивка не помешало бы.

– В аэропорту опохмелишься.

Зимоох страдальчески поморщился. Лицо его – вчера ещё цвета морёного дуба – отливало болезненной бледностью.

– Не опоздаем? – беспокоился он, поглядывая в сторону аэродрома, откуда доносился гул турбин.

– А сколь на твоих золотых? – подколол его Сеня Часовщик. – Без пяти, как спёрли! – огрызнулся бригадир, глядя на левое запястье, где белела полоска от ремешка.

Поглаживая старые ожоги на лице, похожем на сосновую кору, Часовщик тихо пилил бригадира:

– Говорил же, давай поменяемся. Нет, куда там. Надо загнать за бутылку.

– Лес рубят – кепки летят, – оправдываясь, проговорил Зимоох. – За твои золотые и стакана водяры не дали бы.

Клешней клянусь.

– Да у меня часы, смотри…

– Иди ты в баню, я сейчас только на пиво могу смотреть. А всё остальное – и в том числе рожу твою – глаза бы мои не видели.

– Ты на свою посмотри. – Сеня криворото улыбался, не обращая внимания на то, что «красавчиком» заделался после пожара в тайге под Ленском.

«Отважный парень – этот Сеня! – удивлялся Скрипалёв, глядя на изуродованное лицо. – Лично я с такою фотокарточкой даже из дому не вышел бы!»

Где-то над причалами чайка изредка вскрикивала, волны вразнобой шебуршали под резкими порывами ветра. От берега доносило оттаявшей землёй, обвалившейся гигантскими глыбами, пахло мокрым ободранным деревом; красноватая сосново-кедровая кожа лохмотьями свисала с плотов, пострадавших в пути.

– Сыграл бы, что ли, – буркнул Зимоох, покосившись на гитару. – Тоска.

Часовщик не унимался, усмехался.

– Зато вчера повеселился, да, бугор?

– Ну, а что ж ты хочешь? – Зимоох, снявши кепку, промокнул похмельную испарину, блестевшую на лысоватом темени. – Всё по полной программе: и целование, и мордобой.

Дальше двигались молча. Арктическое, малоприветливое утро там и тут грязь на дороге подкрасило едва заметным суриком. Крыши хилых строений издалека казались покрытыми цинковым свежим листом. За посёлком дорога раздваивалась – чёрною лентой ускользала куда-то в сопки, истерзанная траками тяжёлых тягачей, после которых в тундре лет пятнадцать трава не растёт.

Силуэт сухогруза горделиво маячил на фоне залива. Женский смех по-над водой послышался.

Остановившись передохнуть, Зимоох перекинул старый чемоданишко из руки в руку.

– Птаха, – позвал, оборачиваясь. – Моряки вон Белку плен захватили. Не жалко?

– Какую белку?

Зимоох удивился.

– Привет! Ну, такая… беленькая, пухленькая. Все челюсти подкованы железом. Мы же её специально подсадили к тебе. А ты, выходит, даже не узнал, как её звать? – Зиновий осуждающе покачал головой. – Белла втюрилась в тебя! Ты чо?

Ослеп?.. Ой, Птаха, Птаха. Ну, вахлак. И когда мы тебя только женим?

– Как только, так сразу.

– Так в том-то и дело, что Белка готова была… – Зимоох добавил нечто непечатное.

Скрипалёв смутился, опуская голову. Поскользнувшись на грязной кочке, взмахнул зачехленной гитарой и чуть не упал.

– Да иди они подальше эти белки-стрелки!

– Тоже правильно, – неожиданно согласился бугор. – С ними свяжись, потом беды не оберешься. Подцепишь чего-нибудь. Видишь, Белка эта по каютам скачет, как сучьям. Сучка.

– А тебе завидно? – съехидничал Сеня Часовщик. – Я сейчас завидую только тем, кто с пивом.

– Да вот они-то с пивом. Моряки.

– Не трави мне душу, Часовой.

Глядя в сторону сухогруза, Скрипалёв пожал плечами. – А может, не она?

– Один хрен – баба! – Зимоох махнул своей уродливой клешнёй. – Все они такие. Знаю. Ходил матросом, так потом…

Жена потребовала справку от гинеколога. Скрипалёв остановился.

– От кого?

И вся бригада плотогонов, как по команде, остановилась.

– Слышь, братва? – Часовщик за голову схватился. – Бугор наш ходит по гинекологам!

– Заткнись! – багровея, рявкнул Зимоох. – Я хотел сказать…

Но его уже никто не слушал. Плотогоны, размахивая руками, чуть со смеху в грязь не попадали посредине дороги.

После взрыва хохота мужики приободрились и дальше потопали с новою силой – широко и напористо, так они ходили бензопилами и топорами по дебрям страны Плотогонии. Здание аэропорта впереди замаячило.

Полосатая «штанина» полоскалась на ветру.

– Не опоздали! – Бригадир едва не перекрестился. – Надеюсь, пивко тут есть?

– А как же? – ухмыльнулся Часовщик, увидев замок на буфете. – Пивко тут холодненькое. Запотевшее.

– Сеня! – Скрипалёв осуждающе покачал головой. – Ты, однако, садист!

– Садовод, – спокойно парировал Сеня. – Я в городе Мичурине родился.

Бригадир напился водички из-под крана.

– Вот и возьми туда билет. Мичурин.

– Только об этом и думаю! – Сеня почесал свою «сосновую кору» на щеке. – Вот получу расчет – и уперёд! На родину! Там мамка заждалась. И женушка моя чуть вдовой не стала.

Я тут с вами прошёл и огонь, и воду. А медные трубы я хочу пройти на родине моей. Надоела ваша Плотогония.

– А кому не надоела? – Вздыхая, бригадир посмотрел на руку, много лет назад раздавленную бревнами. – Мне, что ли, нравится ишачить по сугробам в тайге, по штормам на реке? Да пропади оно пропадом. Лежал бы сейчас где-нибудь на курорте, пиво пил, деваху теребил.

8

Взлётную полосу каждую зиму разрывала кошмарная арктическая стужа – бетонка в трещинах, залитых специальной смесью гудрона, каменной крошки и ещё какой-то мелкой мешанины, цементирующей полосу. Заплаты чернели под крылом самолёта. Свежие строчки и пунктиры белели на рулёжной дорожке, на которую из-за облаков стали выпрыгивать робкие солнечные зайцы.

Один такой заяц в иллюминатор заскочил – пригрелся на коленях Скрипалёва. Поглаживая зайца, он улыбнулся: «Сейчас тебя за уши выкинут отсюда!»

В самолёте появились пограничники – документы проверить. Новенькая форма на двух парнях ещё торчала колом, зато молодой офицер подтянут, элегантен, знает себе цену. Подавая пример бдительности молодым солдатам, офицер мурыжил пассажиров, дотошно проверяя документы.

Очередь дошла до Зимооха.

– Стоп! – насторожился пограничник, рассматривая паспорт. – Разве это ваша фотография?

– А кто ж там? Тётя Дуся с макаронной фабрики? – проворчал бригадир.

– На тётю Дусю вы не похожи, – офицер продолжал присматриваться, – но и сами на себя не очень-то. Придётся пройти. Для выяснения личности.

У бригадира – глаза на лоб. Он завертелся в кресле, как ужаленный.

– Командир! Ты что? Вы что?! – Он руку прижал к сердцу – уродливую клешню без ногтей. – Да это я на карточке! Гадом буду – я! А кто же там ещё?

– Не знаю, не знаю. Пройдёмте. Зимоох застонал, закрывая глаза.

– Командир, побойся бога! Ну, что мне? Загорать здесь?

– Загорать, может быть, вам придётся не здесь. Это решают в суде.

– Да это я на карточке! Клешней клянусь! – Зиновий кепку торопливо сдёрнул с головы. – Ну, посмотрите. Разве не похож?

Офицер прищурился, поправляя околыш пограничной фуражки.

– Допустим, – не сразу согласился. – Похожи, но не совсем.

Скрипалёв официальным тоном заявил:

– Товарищ лейтенант, вы примите во внимание тот факт, что он трезвый фотографировался. Сейчас его на паспорте даже мать родная не узнает. Плотогоны расхохотались.

– Дайте ему свеженького пива, – посоветовал Часовщик, – на человека станет похож.

Через несколько минут проверка документов благополучно закончилась. Пограничники, франтовато козырнув, пожелали счастливой дороги и загрохотали подковками по трапу.

Самолёт покатился на стартовую отметку. Замер. Затем турбины взвыли, раскаляясь яростным нутром. Разгоняясь, лайнер слегка присел на задние колёса, всем корпусом подался вперед и вверх. Сердце на мгновенье жарко защемило стремительным отрывом от земли – за бортом замелькали огонёчки взлётной полосы, присыпанной редким пухом и сырыми перьями тумана.

Покидая Тикси, пролетая над стылым свинцом океана дальше – над зелёною тундрой, над лесом, – Скрипалёв был в отличном расположении духа. В нём окрепло решение ехать на родину. Хватит бродяжничать, дорожной пыли наглотался до изжоги.

Задумавшись, он смотрел в иллюминатор, ласково мурлыкал что-то под гитару и представлял родимые просторы.

Как там сейчас хорошо! Кругом колосятся хлеба на равнинах, облепиха вызревает на снегозащитных полосах. Коровье стадо боталом бренчит в лугах. Целыми днями по берегам пасутся табуны лошадей – мальчишки стерегут их во главе с каким-нибудь совхозным коневодом и, оставаясь на ночь, палят костры на пригорках, картошку пекут, голышом купаются при звёздах, при луне. Красота. Благословенные ночи золотые денёчки цветут по-над родиной, краше которой не было и нет, хоть пройди всю Землю вдоль и поперёк. Скоро ветер щёки свои станет надувать, буйно дохнёт предосенней остудой, с посвистом начнёт гулять по садам, срезая спелые листья, с ног сбивая ослабевший травостой, вороша солому под застрехами и выдувая оттуда продрогших воробышков, которые с завистью будут смотреть вослед курлычущим караванам, клювами нацеленным на Юг. И опять крестьянин или другой какой-то русский человек, умудрённый вековечным опытом неосознанным в себе язычеством, будет поклоняться Ветру Буйному: травяные копны и соломенные скирды, стоящие за огородом, предусмотрительно будет вожжами и верёвками привязывать к земле; широкие тесовые ворота будет перед ветром почтительно раскрывать, чтобы он гостем во двор заходил, а не разбойником с большой дороги, которому ничего не стоит повалить широкие ворота, копну или скирду поднять на свистящие вилы свои и забросить играючи на небеса, где пасётся господнее стадо. А потом на родину придёт притихший, будто в чём-то виноватый, зазвонистый утренник. И воздух будет пахнуть ароматным, розово-золочёным яблоком. И в эту пору Паша Скрипалёв домой приедет, сынишку подхватит на руки, станет подбрасывать в воздух, целовать краснощёкие «яблоки» с ямочками, которые от мамочки достались. А потом – все трое! – весело пойдут по прямой дороженьке меж золотых хлебов. Пойдут, взявшись за руки, довольные друг другом и всем белым светом. Ведь если глубоко задуматься над жизнью, а не порхать поверхностно – для счастья человеку немного нужно.

Размечтался Пашка-Пташка, глядя в иллюминатор. Пальцы его машинально перебирали струну за струной, и он запел так тихо, даже сам не заметил:

Я ехала домой, я думала об вас…

Монотонный плотный рёв турбин «завалил» ему уши, вскоре Птаха стал напевать гораздо громче, нежели ему казалось.

Пассажиры дремали, откинувшись в креслах или скрючившись в три погибели. И только один человек, монументально сидящий впереди, с трудом повернулся, колыхая упитанными щеками, и заворчал:

– Рано пташечка запела!

Скрипалёв поморщился, разглядывая сытую физиономию. «Ты гляди, как здорово на Лысака похож!» – подумал он, перебирая струны.

– Давай потише! Ты не понял? – рассердился упитанный. – Я вас понял, товарищ Лысак.

– Чего? Как ты сказал?

– Я говорю, что мы не пили с вами на брудершафт, поэтому тыкать не надо. – Скрипалёв поправил непокорный чубчик под сурдинку продолжил старинный романс.

В тёмно-серых глазах «Лысака» вспыхнуло что-то недоброе.

– Не зуди под ухом! Дай поспать!

– А почему бы эту мысль вам не высказать нормальным русским языком? – очень вежливо, даже ласково поинтересовался Птаха. – Зачем же сразу выставлять дистанцию огромного размера?

– Хватит, было сказано! – «Лысак» зверовато ощерился. – Надоела твоя бренчалка!

Скрипалёва всегда изумляло вот это: как далеко улыбка людей, но как близко зубы, готовые кусать.

Продолжая брать негромкие аккорды, он посоветовал:

– Кому не нравится, тот может выйти.

– Ты дождешься! Я тебя точно высажу. Без парашюта.

– Ну, это как получится, товарищ Лысак.

Отвернувшись к иллюминатору, Пашка опять стал потихоньку струны щекотать.

– Молодой человек! – Теперь возмутилась дородная женщина сбоку. – Ну, что вы, в самом деле? Хватит безобразничать! Трынь да брынь! Сколько можно?

Лицо у Скрипалёва изумлённо вытянулось.

– Да вы что? Офонарели? Я же романсы пою, а не строгаю уши матерком! – Он поднялся и неожиданно крикнул: – Эй, командир, открой ворота, мне нужно выйти! Мне тут кое с кем не по пути!

Хмуробровый «Лысак» настроился по-боевому. Отстегнув ремень безопасности, он заворочался, колыхая брюхом в чёрном свитере, и что-то зарычал, наклоняя лысоватую голову.

Скрипалёв напрягся. И вдруг заметил в кресле неподалёку вчерашнего плясуна из ресторанчика – Филиппа Тиксимовича.

Подмигнувши, будто старому знакомому, Каторжавин потянулся, треща суставами.

– Ты чо вспухаешь, дядя? – зычно спросил он, приподнимая свой знаменитый кулак. – Чурку видишь? Тут всё схвачено, за всё заплачено. Пущай поёт. А то вместо Якутска – мать вашу! – в Африку угоним самолёт. Как в прошлый раз.

9

Бухгалтерия не торопилась – ждать расчёта пришлось два дня. Погодка, правда, баловала: после проливного, хлёсткого дождя над Якутском полыхало отчаянно-яркое солнце, даже маленько припекало в заветерье. В садах и на улицах рябины уже разгорались рдяными гроздьями, листва играла сырыми бликами – рябин здесь много, прижились на малоуютной земле. «Обжигаясь» глазами об эти животрепещущие угольки, Пташка улыбался, вспоминая милый сердцу палисадник, георгины и мальвы, цветущие под окном. И снова он думал: домой надо ехать.

Бесцельно шатаясь по городу, наполненному непонятным говором, Скрипалёв подолгу задерживался на набережной.

Смотрел на лихтеры, стоявшие в затоне, напоминающие простецкие плавучие избы: железные трубы над лихтерами дымком кучерявилась; штаны, рубахи с платьями сушились на бельевых верёвках – шкипер, стало быть, мужик семейный. Потом он уходил туда, где белые большие пароходы, как малоповоротливые глыбы льда, то швартовались, то уходили верх или вниз по течению полноводной, могучей Лены – одной из величайших рек земного шара. И всегда он испытывал странное какое-то волнение, когда смотрел на пароходы, на самолеты или поезда. Дух странствий, дух бродяжничества, доставшийся ему от пращуров, иногда казался Божьим подарком, но чаще всего – наказанием Божьим, крестом непосильным, который он вынужден терпеливо тащить по жизни, отдуваясь за чьи-то грехи, сотворённые во втором или третьем, или пятом колене. Шагая от пристани, Пташка глазами наткнулся на здание главпочтамта. От нечего делать зашел, – в Якутске и в Ленске он всё получал «до востребования».

Предъявляя паспорт смазливой, раскрашенной девице, деловито сообщил:

– Здесь должен быть перевод. Из заграницы.

– Никаких переводов, – покопавших в бумажках, строго ответила девушка. – Только письмо.

– Да? – Пташка удивился. – Тоже неплохо.

Письмо пришло от Мальвы – почерк хорошо знаком. «Чего это она? – мелькнуло в голове. – На неё не похоже!»

За углом главпочтамта он остановился, ногтями нетерпеливо расколупал конверт и развернул ослепительно-белый листок, озаренный солнцем. Стал читать – и всё померкло перед глазами.

«Что за фигня? – Он свирепо скомкал письмо. – Совсем сдурела, что ли?! Как это так может быть?..» Сердце больно бухало под рёбрами. Он пошёл, куда глаза глядели. Остановил прохожего. – Закурить не найдётся?

Низкорослый якут покачал смолистой головой.

– Бырастыы, – извинился и добавил с акцентом: – Не курю.

– И я не курю, и тебе не советую, – отрешённо ответил Птаха. Потом он спохватился, быстро вынул из кармана помятое письмо и запальчиво заговорил: – Слушай, земляк! Я чего-то не понял! Ну, как это так может быть?.. Вот, послушай…

Якут, плохо понимающий по-русски, настороженными глазами-щёлочками посмотрел на бумажный скомканный снежок, затем на Скрипалёва кинул взгляд и, ничего не говоря, дальше потопал своей косолапой, проворной походкой.

Битый час, который показался вечностью, Скрипалёв искал собеседника. Людей было много вокруг да около, но все они спешили по своим делам, а те, кто задерживался на минуту-другую, глядели на Птаху, как смотрят на больного или пьяного.

И вдруг повстречался Филипп Тиксимович.

– Ты чего такой смурной? – весело спросил он, обдавая винными парами. – Обидел кто? Скажи.

– Да у меня-то всё нормально, – слукавил Пташка. – А вот у брата моего дела хреновые. Письмецо от него получил. – Парень пригладил соломенный чубчик, взъерошенный ветром. – Скажи, Тиксимович, может быть такое или нет… – Он замолчал, смущённо покашливая. – Какое «такое»? – не понял Каторжавин.

– Ну, чтоб родного сына чужой какой-то дядька усыновил. Мрачнея, богатырь пожевал мясистыми губами. Поцарапал на щеке щетину.

– Всё может быть. Но это – с согласия отца. Пташка лицом посветлел.

– А по-другому как-то может быть?

– Не знаю. – Каторжавин посмотрел на свою «чурку», пошевелил непомерно большими пальцами. – А где твой брательник живёт? Далеко от жены?

– Далеко! – ответил Пташка, растягивая слово. – Очень далеко.

– Ну, тогда через суд. – Каторжавин поцарапал свою «чурку» с тёмными сучковатыми козонками. – Там такое дело получается: запрос через суд высылают по месту жительства. Отца находят, спрашивают. Канитель, короче.

Скрипалёв чуть не обнял его на радостях.

– Ну, спасибо, Тиксимович! Выручил! А то я не знал…Кхакха… Не знал, что брату написать.

Пожав друг другу руки, они пошли в разные стороны, но перед этим Каторжавин поинтересовался:

– Ты деньгу-то получил?

– Нет. А что, дают?

– Так давно. С утречка. Я уже отметил это дело. – О, ёлки зелёные! А я с этим письмом забуксовал! Каторжавин поторопил:

– Дуй до горы, а то сегодня пятница, короткий день.

И Птаха помчался в контору, занимающуюся финансами «Страны Плотогонии». Не так давно построенная контора находилась на речном берегу – многоэтажная, с каменным фасонистым крыльцом.

Через несколько минут Скрипалёв оттуда вышел, несказанно довольный, с оттопыренными карманами. Говорят, что деньги это зло, а Пашка почему-то сразу подобрел. И походка его изменилась – это была походка гражданина, который стал хозяином Земли. Пташка выпятил грудь и зачем-то нижнюю губу отклячил, изображая некое презрение или снисхождение ко всем вот этим босякам, которые попадались навстречу и даже понятия не имели, что мимо них проходит сын Рокфеллера. Незаконнорождённый. Зато вполне законно заработавший неплохой капиталец.

Поигрывая пальцами, пощёлкивая по тугим карманам, «сын Рокфеллера» постоял на мраморном крыльце, сплюнул сквозь зубы на грешную землю и посмотрел в небеса, где проползал серебристый паук – сверхзвуковой самолёт, оставлявший за собою заиндевелую паутину, растянувшуюся на полстраны. «Ну, что? – «Сын Рокфеллера» поправил непокорный чуб. – Домой! Сейчас прилечу, клизму вставлю доброму дяде, чтоб неповадно было рот разевать на чужих сыновей!»