Текст книги "Спасибо одиночеству (сборник)"

Глава 4

Влюбился атаман, да так свирепо втрескался, чёрт его дери, что хуже и придумать-то, кажется, нельзя. Дружина даже застонала, втихомолку проклиная ту купеческую дочь, в которую он втюрился – вечерком однажды случайно снюхались на корабле; это была громоздкая расшива, гружёная гораздо ниже ватерлинии. Разбойная ватага – привычно и легко – на абордаж взяла эту посудину. Белолицая краса – до пояса пшеничная коса – стояла возле мачты, обхватив её двумя руками, чтобы не брякнуться в обморок. Стояла ни жива, ни мертва.

Богдала, проходивший мимо, остановился.

Купеческая дочка заплаканными глазами смотрела на малиновый нож атамана – заря кровавой капелькой дрожала на острие.

Кто-то из товарищей оказался рядом, прокричал над ухом:

– Что, атаман, раскумекался? Бери! Али нам отдавай!

– Беру! – прошептал он. – Беру тебя в жёны! – И выбросил в реку свой острый клинок. – Сокровище такое как не взять!

Расставив крепкие руки, атаман враскачку пошёл судьбе навстречу – хотел сграбастать девку. Но «судьба» так просто в руки не далась – глаза ему едва не выцарапала.

– Зарезал! Ирод! – голосила бледная купеческая дочь. – Зарезал тятю моего!

– Мы никого не режем. Где твой тятя? – Атаман оглянулся. – Этот, что ли?.. Так он живой, не бойся за него. – Богдала пошевелил «покойника» ногой. – Эгей! Вставай, тетеря! Просыпайся!

Добротно одетый пузатый купчина валялся на палубе, притворившись мёртвым, чтоб разбойники не тронули – такие фокусники атаману уже встречались. Но бледная купеческая дочка и слушать не хотела атамана – рыдала, продолжая причитать:

– Ты убил, убил, убил!

– Успокойся, мотря! – зарычал он так ласково, как только мог.

Она затихла, когда увидела, что тятенька на палубе зашевелился.

Атаман подошел к ней вплотную и слегка пошатнулся, принимая первую, но не последнюю оплеушину. Чиркая глазами будто спичками – каждый взгляд озарялся огнём – атаман какое-то время стоял столбом, покорно принимая все удары своей «судьбы» – лицо горело от пощечин. А затем он сграбастал её – поцеловал.

Вот такое знакомство состоялось у них на реке, на тёплой зорьке, освистанной разбойным соловьем, сидящим где-то в кущах у подножья мрачных Жигулей. Сопротивляясь, купеческая дочка обессилела. Атаман, когда уже причалили, поднял зазнобу на руки и двинулся по шёлковой дорожке – друганы постарались; лазоревый шёлк, награбленный вчерашним вечером, догадались постелить на грязный берег, куда выходил атаман со своей драгоценной добычей.

– Гуляй, ребята! – заорал он, осчастливленный. – Гуляем до последнего глотка!

Жигулёвские горы – это, прежде всего, известняки, во многих местах размытые многолетними потоками воды. Вот почему в окрестностях так много пещер. Вот почему у этих речных пиратов имелось укромное место в горах – словно крепость, хорошо устроенная матушкой-природой. Они укрылись там, костёр зажгли и сами зажглись душой и сердцем – пировали два дня и две ночи. Золотая братина, из которой былые времена пили князья, бояре или даже цари, – тяжёлая, полулитровая братина, не просыхая, плавала по кругу. Пустые бочонки из-под вина только успевали кувырком откатываться от разгульных, развеселых разбойников. Купеческими шелками устелили поляну в горах – загорали под солнцем, под луной куражились как лешие.

Богатый шёлковый шатер под берёзами пузырём возвышался – там спала купеческая дочь, шелками связанная на всякий случай.

Хмельной атаман, раскрасневшись, несколько раз шумно вваливался в шатёр – поздно вечером и среди ночи. Горящую свечу в руке держал – капли воска падали… Он становился на колени перед пленницей. Свечку подносил – поближе к дивному лицу. Бледные губы пленницы были твердо сжаты.

Голубые очи становились тёмными – от гнева, от нескрываемой ненависти. Тонкие ноздри ходили ходуном как у сноровистой капризной кобылы.

– Ну? – хрипловато предлагал он. – Поженимся, что ли? Пленница молчала. Только зрачки расширялись от ужаса, встающего из глубины души.

Атаман, покручивая ус, жадно смотрел в её прекрасные глаза. Родинку-смородинку заметил – притулилась около верхней губы. Тугая грудь вздымалась – как волжская волна в белой пене из дамских рюшек.

Коротким сильным дыхом он погасил дрожащую свечу.

Темнота сгустилась, и в этой темноте и в тишине острее и зазывней запахло ароматом девичьей одежды и взволнованного тела – он всё это почуял будто зверь, истосковавшийся по теплу и уюту. Звёзды проступали в вышине – словно протыкали шелковый шатёр. Пламя костра за спиной полоскалось – кровавые тени шатались перед глазами.

Пленница была непримирима. Неприступна. Он горячо сопел и уходил, поскрипывая зубами.

В последний раз, когда он вот так-то к ней пришёл – заклокотала хмельная кровь. Схватил за тонкую девическую руку – подтянул к себе. Свеча горела возле самого виска – видно, как жилочка голубоватая бьётся. Длинный русый волосок, попадая на огонь, затрещал и скукожился. Тонко запахло палёным.

Пленница по-прежнему молчала. Только глаза красноречиво, гневно говорили, нет, кричали о страшной ненависти. Он бросил её на подушки лебяжьего пуха. Встал на колени и снова наткнулся на холодный, сверкающий взгляд – как на острое лезвие.

– Ну, что же… – В руке у него финка появилась. – Насильно мил не будешь.

Нож легко разрезал разноцветные шелковые путы.

– Собирайся, купчиха! Верну я тебя в целости, в сохранности!

«Купчиха» удивленно покосилась на него, потирая тонкие затёкшие запястья. За поясом его торчал пистоль – она мимоходом обратила внимание. И он это заметил. И неожиданно рванул за рукоятку.

– На! – зарычал сквозь зубы. – На! Стреляй!

Она отшатнулась.

– Зачем?.. – прошептала.

– Затем, что ненавидишь! На, стреляй, купчиха! – Он встряхнул головой. – Только ты запомни: у меня два сердца. Так что надобно тебе стрелять два раза кряду! Ну! Смелей!

– Два сердца? – опять прошептала она. – Это как же? Так не бывает…

– Бывает. – Двухсердечный усмехнулся. – Можешь припасть к моей груди – послушать.

Она взяла свечу, приподнялась. Глаза его были наполнены мутною мукой, мольбой – странные, глубокие глаза, которые, казалось, занимали много места на лице.

Смутившись отчего-то, он погасил свечу, но не ушёл. И пленница притихла, присмирела возле него – горячего, сильного. Долго молчали, смотрели на звёзды, мерцавшие за тонким пологом шатра, словно бы узорно вышитые серебряными нитками по шёлку. Костер – большой красно-шафрановый цветок – дрожа лепестками, доцветал на поляне, роняя редкие искры во тьму.

Девичья рука неожиданно погладила седину атамана. Он вздрогнул.

– А почему так рано? – спросила девушка. – Седой ковыль. – Что? А-а-а… Седой-то? Да так, мешки с мукою разгружал на мукомольне…

Она вздохнула.

– Много, видно, было?

– Муки? Да немало… – Двухсердечный осторожненько взял её за руку и ощутил горячие токи взволнованной крови. – Тебя как звать-то?

– Воля.

Он поначалу подумал, что это ему показалось. Однако она повторила имя своё.

– Шутишь? – не поверил атаман.

– Нет. Назвали, правда, Оля, а позднее… Теперь даже не вспомню, кто переиначил…

– Воля? – Он хрипло засмеялся, запрокинув голову. – Вот это здорово! Это – то, что надо! – Он приблизился к ней, жарко задышал в лицо и уже серьёзно подытожил: – Да нет! Нет, нет! Какая же ты Воля? Ты – Неволя моя! Ты – погибель моя золотая!

– Как ты складно гуторишь… – Девушка погладила его белёсый шрам на переносице.

Так поженились они в ту далёкую ночь, нежную и мягкую от сухого травного тепла и ягодного духа, головокружащего сумасбродного. Шёлковый шатер он покинул, когда вдалеке над горами лебяжьим пухом растеребился первый синеватый свет.

Выйдя на поляну, Двухсердечный постоял, глубоко вдыхая полной грудью. Запахи свежей росы и тумана, запах дыма кострового, запахи деревьев и кустов – весь мир буянил свежестью, без вина пьянил. Атаман улыбнулся, глядя в небеса, неожиданно треснул кулаком по ближайшей берёзе – какую-то птицу спугнул. Отлетев подальше, птаха села на макушку влажного куста и мелодично защебетала, покачиваясь, – капельки росы посыпались, пощёлкивая по траве…

Он широким шагом подошёл к прогорающему костру. – Всё! – рубанул рукой по воздуху. – Ухожу я, друганы!

Совсем ухожу! Не серчайте!

Друганы ошалело примолкли. Кто-то даже папиросу выронил. Лицо атамана было каким-то непривычно безвольным, расслабленным, нижняя губа вареником висела, изображая полуулыбку.

– Богдала! Ты чего это? – Друганы, опомнившись, загомонили наперебой. – Погуляй маленько, да вертайся. А зачем же так-то – насовсем?

– Нет. – Голос его твердый, непреклонный. – Закончилось гульбище. Чёрное сердце моё успокоилось. Буду светлым сердцем жить и вам советую. Хочу я, друганы, семьей обрастать, хозяйством. А для этого надобно мне отсюда уходить, а иначе…

Ну, сами знаете. Не дадут мне тут покоя государевы людишки.

И только он это промолвил – где-то в чащобе на берегу приглушённо заржали кони.

Возбуждённые глаза его чиркнули как спички – озарились огнём.

– Ого! – прошептал, машинально пригнувшись. – Это кто же там?

Возле костра всполошились. Те, кто дремал, торопливо поднялись, похватали оружие.

– Видно, гости у нас! – заговорили вполголоса. – Надо тикать…

– Государевы людишки, не иначе, – догадался атаман. – И попрощаться не дали, собаки. Хорошо, хоть туманы Мамка-Волга подкатила в самый раз…

Густые туманы стояли стогами да скирдами – коня в трёх шагах не видать. Атаман с купеческою дочкой ушли от государевых людей. День-другой провели они в пещере по-над берегом, потом пошли всё дальше, дальше от Костромы. Ни пищи не было у них, ни одежды, ни огня. Но Двухсердечный сказал, будто знает приворотное «слово». Он говорил, что слово «костёр» произошло от имени богини Костромы. И вот этим божественным именем он разжигал огонь в сырых местах, когда над землей нависали дожди.

– Ваня! – Красавица Воля смотрела на него глазами влюбленными и изумлёнными. – Ты кудесник!

– Да ну… – Двухсердечный смущался, носом шумно втягивая приятный древесный дымок. – Дед у меня – вот кто был настоящий кудесник. Простой печник, но печки делал такие – без дров согревали. Ей-богу. Вот мы уйдём с тобой – куда подальше, я там стану печником. Разбогатеем, Воля. Со мной не пропадёшь. – Он посмотрел в сторону Волги. – А кроме всего прочего, я знаю место, где Стенька Разин бочки с золотом зарыл.

– И прадедушка мой знает, – неожиданно сказала Воля. – Он мне рассказывал про бочки с золотом. И про какой-то волшебный камень, которым Стенька Разин вход в подземелье закрыл.

– Прадедушка? – Атаман вдруг что-то вспомнил. – Погоди! Это лысый такой? Он жил когда-то в этой… в деревне Жигули. Ходил со Стенькой Разиным. – А ты откуда знаешь?

– Расскажу как-нибудь. – Атаман улыбнулся. – Мир тесен.

А вот скажи мне, Воля, твой прадедушка всегда был таким – босиком и в шапке на лысой голове?

– Нет, ну что ты? Он был богатый. Держал трактир, гостиный двор. А потом несчастья на него посыпались. Жену похоронил – прабабушку мою. Старшего сына убили в трактире.

Сестра померла от чахотки…

– Это проклятие страшного клада, – подытожил атаман. – Так что мы с тобою, Воля, чужое золото искать не будем. Мы своё золотишко отыщем. Правильно я говорю? Я вот, например, уже нашёл! Да так много нашёл – далеко в руках не унесёшь! – И с этими словами он подхватил купеческую дочь и закружил на цветочной поляне. – Вот моё золото! Вот! Самый огромадный в мире самородок! Ты не замёрзла?

Он дровишек подбросил в костёр. Запах древесного дыма – один из тех, что нравился ему давно и неизменно; что-то из детства таилось в том запахе, несказанное что-то, чарующее. Он закрывал глаза и глубоко вдыхал древесный аромат. И улыбался чему-то. Светлое сердце, в эти ночи и дни восторжествовавшее в груди, сделало его беспечным губошлёпом. Он даже стал цветочки собирать – дарил своей подружке. Он полюбил размашисто мечтать, лежа на траве возле костра и глядя в небо, усыпанное звёздными искрами. И совсем он позабыл про осторожность. И в результате мечты его и планы разлетелись в одночасье, развеялись как дым, потому что однажды в промозглую ночь костёр для него оказался не выручкой, а бедой – государевы люди издалека заметили огонь, и пропала бедная головушка.

Глава 5

Соловьиными сереброзвонами под ухом атамана ещё недавно звенели дорогие часики, добытые разбойным ремеслом. И вот пришла пора: заунывным сибирским звоном – «сибиризвоном» – звенит-гремит тюремная задымленная кузница, отмеряет новое времечко…

С пылу, с жару вынимая малиново-кровавое железо, раскалённое в горне, широкогрудый богатырь-кузнец, привычно и ловко забил арестанта в колодки – «музыку на ноги нацепил», так тут выражались. И вместе с другими такими же, колодки забитыми, наполовину забритыми, Двухсердечный поплёлся по длинным и грязным этапам.

Ненаглядная Воля, подруга его, следом шагала какое-то время. Стояла на буграх, на росстанях, рукой помахивала – приободряла. Но вскоре исчезла – или сердитые конвойники прогнали прочь, или сама отстала. Да и не мудрено было отстать. Дорога-то – не шёлком выстлана.

– Жди меня, Воля! – сквозь зубы прошептал он. – Жди! – Она дождётся, как же! – зло ответил кто-то, идущий рядом.

Бывший атаман вскипел – да в рыло…

– Не лезь, куда не просят! Конвойники разняли их – прикладами.

– Шагать, шагать! И строя не ломать! – раздался окрик старшего. – Иначе рёбра будут переломаны!

Богдаладов замкнулся и молча смотрел на поля, на леса.

И везде, куда бы ни посмотрел, образ Воли плыл перед глазами, растворяясь в облаках, золотясь на солнце, отражаясь в придорожных лужах, оставленных осенним прохладным дождём. Образ Воли долго преследовал его, помогал без устали двигаться вперёд. Ему казалось, там она, любимая Воля, ждёт впереди, за поворотом где-то, за речной излукой, за стогами. Но за поворотом было пусто, а за речной излучиной – только ветер скулил среди серых берёз, широко разбазаривших листья по сырой сиротливой земле. И постепенно образ Воли начал угасать. И голова его устало и безвольно всё ниже и ниже клонилась, будто что-то потерял в дороге и вот теперь высматривает, найти не может.

Дорога в Сибирь многотрудная, чтоб не сказать многонудная. Со скрипом зубов, с понуканием озлоблённых солдат, нещадно долбивших прикладами, с тихим, заунывным «сибиризвоном» проклятых цепей – далеко было слышно – по горам и долам тянулись изнурённые, бледные колодники. Скованные по двое, словно беда с бедою обручилась, колодники не имели возможности побыть наедине даже в самую интимную минуту, когда настигала большая или малая нужда. Серые суконные халаты арестантов во многих местах продырявлены угольками костров – эти лазейки для ветра и дождика до поры до времени казались безобидными, но позднее, на переходе через горные хребты, в каждую дырку стужа совала свой нос, припекала до косточки.

Напрягая жилы из последних сил, колодники месили густую грязь на мокром бездорожье и поднимали тучи пыли на сухих полях. И чем дальше уходили от «Рассеи», тем больше изумлялся бывший атаман. Какая необъятная Земля! Какая дивная!

Какая силища таится в ней! Какая мощь! Давно уже осталась за спиной величавая Волга, когда-то называвшаяся Ра – имя славянского Бога. Давно перевалили через Урал, колючею хребтиной достающий до туч и облаков – влажная серая вата цеплялась за деревья, за камни. Давно уже равнина расстелилась впереди – глаз не хватает дотянуться до края земли. Давно потерян счёт полосатым верстовым столбам… А дорога всё вьётся и вьётся – тонкой верёвочкой – и ни конца, ни края не видать этому печальному кандальному пути. И уже в арестантской колонне кое-кого недоставало: люди слабели, шатались под ветром и, засыпая во время краткого и сладкого ночлега, не просыпались – «мороз-воевода забрал к себе на службу», мрачно поговаривали арестанты.

По утрам дорога всё чаще подбеливалась инеем, укрывавшим палый красно-жёлтый лист, похожий на отпечаток кровоточащей ступни колодника. Жнивьё серебрилось по полю, где бродили косолапые вороны. Чугунела глубокая грязь в колеях, где оставлена конская подкова и тележное колесо, растерявшее спицы. Полуночная стужа безжалостно хватала за горло родники, ручейки за дорогой – ни умыться, ни напиться.

Мохнатой драной шапкой небо нахлобучивалось – на леса, на пригорки. В пустынной серой мгле над головами с тоскливыми перекликами пролетела стая лебедей на юг – они всегда летят позднее всех, и это значит, скоро грянет снег.

Так оно и случилось. Первый снегопад был настолько плотный и отвесный – точно берёзы стеной стояли, от холода слегка подрагивая. И за этими дрожащими берёзами – ни дороги, ни гор, ни полей не видать. И хорошо, что буйный снегопадище внезапно кончился, а иначе беда – разбежались бы кандальники, несмотря на то, что в кандалах не сильно разбежишься.

– Гиблое дело – Сибирь! – долетело до слуха Ивана Тепловича, когда они потопали по снеговью, стылыми зубами хватающему за лодыжки, а порой достающему до коленок. – Гиблое дело, парень! А ты всё улыбаешься, как дурак на ярмарке…

И тогда же он услышал такую необычную фразу, которую запомнил навсегда:

– Человеку великих пределов горизонты земли не страшны! Это сказал молодой, но уже сединою запорошенный кандальник, вместо лица имеющий комок изрубленного и второпях заштопанного мяса. Лицо его заштопали таким каким-то образом, что теперь оно невольно улыбалось, а точнее сказать – кривило добродушную ухмылку. Человек этот, казалось, никогда не унывает, вечно весел, доволен судьбой.

«Улыбчивый», как его прозвали, не впервые по кандальному тракту вышагивал, шутками да прибаутками скрашивал угрюмую дорогу.

– В Сибири бабы коромыслами бьют соболей, – говорил он, глядя на тайгу, вырастающую на пути. – Не пропадём, ребятушки. Будем ходить в соболях.

– А в деревянном бушлате не хочешь?

– Ну, это как получится, браток. Человеку великих пределов горизонты земли не страшны.

Кто-то начинал роптать:

– Надоел ты со своими горизонтами…

А кто-то напротив – начинал защищать:

– А ежли надоел, так отойди в сторонку, не мешай другим послушать.

– Да я бы отошёл, да цепка не даёт.

– Терпи, стало быть, поскольку другим интересно. А ну-ка, Улыбчивый, потрави нам байку про этого… про царя Охламона.

– Про кого? А-а! Царь Соломон, который владел золотыми рудниками и алмазными? – Улыбчивый кандальник посмотрел степную даль. – Вот бы нам туда, ребята. Там лафа. Теплынь.

– А где это?

– В Африке.

– О-о! Благодать! Этот царь Охламон не дурак!

– В Сибирь бы его, Охламона…

– Улыбчивый! – напомнил кто-то сзади. – А что ты говорил про энтих… про евоных баб?

– Да ничего особенного. Согласно библейским преданиям, царь Соломон имел в своём гареме семьсот жен и триста наложниц.

– Ох, ни ху-ху себе! Когда ж он успевал? – Ну, это вопрос не ко мне…

– А ты, Улыбчивый, откуда всё это знаешь? – Книжки надо читать. А ты их все, наверно, искурил.

– А ежли ты умный такой, так чего же ты к нам затесался?

– Человеку великих пределов горизонты земли не страшны.

– Заклинило тебя, однако, парень. Забуксовал ты на ровном месте.

Примерно через месяц, когда уже были на месте, Улыбчивый этот кандальник где-то раздобыл необходимый «струмент», перепилил полупудовые кандалы и попытался сбежать из глубины рудника, но был затравлен собаками в тайге неподалёку. И только голос его нельзя было вытравить из памяти Богдаладова. Как только под горло подкатывал комок, подступала трудная минута, так тут же и вспоминалось: «Человеку великих пределов горизонты земли не страшны!» Для Ивана Тепловича это звучало как заклятие. Как молитва или оберег.

Это поддерживало внутреннюю крепь.

Великие пределы в нём открывались, такие горизонты раздвигались – даже сам удивлялся.

Светлое, доброе сердце в те каторжные годы в нём почти погасло, а сердце чёрное, не знающее боли, далёкое от жалости и сострадания – это сердце работало бесперебойно. Двухсердечный сам себя не узнавал – так переменился. Ни заключённым, ни конвою – никому спуску не давал. Если только чуть чего – сразу в рыло въезжал, умело и страшно орудуя ручными кандалами, превращавшимися в смертельное оружие. И так он в этом деле преуспел, что заработал себе дополнительное «вознаграждение». По приказу каторжанской администрации Двухсердечного приковали к тачке весом в пять пудов – восемьдесят килограмм. Это был самый жестокий и самый изощрённый вид наказания, который обычно использовался в отношении арестанта, приговорённого к смерти, но помилованного. В этой телеге Богдаладов, могуществом похожий на жеребца, ничего не возил – он вообще не работал, поскольку считался крайне опасным как для конвоя, так и для заключённых. С телегой своею, новой подружкой, он был неразлучен – и спал, и ел, и пил, и даже в баню ходил вместе с нею. А после бани Иван Теплович нередко подвергался жуткой экзекуции – это было уже издевательство тех конвойных людишек, кому он очень крепко насолил. После бани его держали в ледяном промозглом карцере. Сломать хотели. Растоптать. И что? Человеку великих пределов горизонты земли не страшны. Так, например, однажды после бани Двухсердечный в ледяном подвале просидел почти пять суток даже не закашлял. Его тело к холоду было равнодушным – два сердца в нём гоняли кровавый кипяток, не поддающийся никакому морозу.

Зато другие сибирский холод с трудом переносили, едва не загибались. И вот здесь-то Богдаладов многим пригодился по причине своего редкого таланта.

В один прекрасный день, а точнее сказать, в самый морозный денёк, в Канун Крещения, по приказу всё той же каторжанской администрации Двухсердечного неожиданно расковали привели к начальнику тюрьмы. Слово за слово и всё стало понятно: в доме у начальника нужно печку срочно посмотреть. Иван Теплович пожал плечами – давай, дескать, попробую. А у самого душа орлом взлетала, так обрадовался. Рукава степенно закатал, перебрал по кирпичику русскую печь. Дровец попросил принести, затопил, и печка потихоньку, полегоньку заговорила золотым весёлым языком, а затем запела горлом вытяжной трубы. И вскоре в доме окна прослезились от жары. И начальник тюрьмы готов был прослезиться от умиления.

– Глянь-ка, что сотворил! – удивлённо воскликнул. – Дватри полешка бросил и готово, хоть портки снимай! – Человеку великих пределов… – начал мастер, но замолчал, спичкой выковыривая глину из-под ногтей. – Я одно коленце выпрямил, а другое малость удлинил. Только и всего.

– Так ты печник? А мне сказали, ты купцов на Волге грабил.

– Ну, что вы? Как можно! – опять-таки поскромничал угрюмый арестант. – Я печки строил в городах и весях. А потом меня ушкуйники позвали – речные пираты. Им нужно было печку построить в пещере, где они зимовали. Я построил, а тут, как на грех, государевы люди нагрянули. Заарестовали всех.

Ну и меня заодно пристегнули. Вроде как пособника. А у меня рукомесло, сами изволите видеть, самое мирное.

– Вижу, вижу! Молодец! Иди к столу! – Начальник угостил его, как дорогого гостя, а затем сказал, что надо к тюремному священнику сходить. – Там тоже, Ваня, печка требует досмотра.

– Это мы с удовольствием, – согласился Богдаладов, выходя из-за стола, заваленного до краёв. – Всё в лучшем виде сделаем. Тепло будет, как в Африке.