Текст книги "Спасибо одиночеству (сборник)"

Двухсердечный

Дела давно минувших дней, Преданье старины глубокой.

А. С. Пушкин

Глава 1

В те времена, теперь уже былинные, буйные леса толпами стояли по всей Руси великой. Большинство старинных русских городов или гардариков, как их тогда называли, утопали в живых изумрудах лесов, не говоря уже о сёлах и деревнях. А там, где лес – там и лесник, так, по крайней мере, было принято сразу после царского указа Петра Первого в начале 18 века. Лесники, безусловно, были самые разные. Имелись неплохие, знающие толк и ценность дерева. Попадались хорошие и даже отличные, способные с закрытыми глазами ходить по дремучему лесу и не заплутать. А иногда – довольно-таки редко – встречался такой прирождённый лесничий, который над каждым деревцем дрожал, как над своим родным дитём. Иван Теплович Богдаладов был как раз из такой незаурядной породы. Он жил по принципу: умный лесничий – отцом родным приходится любому лесу, а дурной – родня любому топору.

В молодости Иван Теплович, – а его довольно-таки рано стали навеличивать – поначалу работал лесником в одном из дремучих уездов Муромской волости. А потом удостоился повышения в чине – старшим лесничим направили в такие заповедные места, где вырастали под небеса величавые корабельные сосны и многовековые неохватные дубы, окольцованные несметным количеством годовых колец, – не пересчитаешь. Но самое главное, если верить седому преданию, тех заповедных лесах притаилось могучее дерево – Родовое Древо. Сказочное Древо, сокровенное. Вот кого нужно было первую голову охранять, сберегать. А это значит – не давать под топоры ближайшие дубравы, потому что как только эти дубравы с ног долой повалятся, так тут же и появится лазейка для ветров. И начнутся в лесу перемены, мало заметные глазу, но весьма ощутимые для травы, для цветов, для кустов, а там, глядишь, и Родовое Древо станет сохнуть то ли от тоски, то ли от ветра перемен.

Жил Иван Теплович одиноко, скромно, питался тем, что лес ему подарит – ягодой, грибами да кореньями. И вдруг однажды лес его русалкой одарил – не для пропитания, конечно. Для души. Русалка – так он женушку позднее окрестил – была в работницах в городе, находящемся за тридцать или сорок вёрст от того места, где они встретились в дремучем лесу.

Русалка убежала от хозяина, который поначалу донимал её всякими придирками да капризами по части кухонной утвари и приготовления еды, а затем стал домогаться – на клубничку потянуло паразита.

Короче говоря, влюбился наш лесничий, втрескался по уши с первой минуты. Но виду не показывал – гордый человек. Привёл он русалку в свой дом на поляне, постелил на топчане.

– Здесь ночуй, – говорит. – Дверь закрой на крючок.

– А ты?.. – растерялась русалка. – А вы?.. – А я пойду на сеновал.

– Ой, да как же? Зачем?

– А я с телячьей нежностью в душе. Сено люблю жевать по ночам.

На сеновале он почти весь июль «сено жевал». Это уж потом она, русалка, сама позвала в дом.

Свадьба у них получилась не показушная, тихая. «Венчались кругом ели, а черти песню пели!» – судачили окрестные злые языки. Ну, то, что венчались они вокруг стариной матушки-ели – это действительно так. А вот по поводу чертей – тут уж извините. Песни пели над ними такие волшебные птицы, какие только за морем живут или в сказках – павлины, страусы и журавли, канарейки, лебеди и розовый фламинго. Да что тут зря перечислять, если у них на свадьбе объявился даже двухметровый шлемоносный казуар – птица, обитающая Новой Гвинее. И удивительно не то, что Новая Гвинея – не за огородами, а несколько дальше от дремучих Муромских лесов. Удивительно и вовсе никак необъяснимо то, что казуары прилетели.

– Это самые крупные птицы Австралии, – рассказывал лесничий. – Летать казуар не умеет, слишком тяжёлый.

– А как же они в наших краях появились? – изумлялась русалка-жена.

– Загадка природы. А вот это, глянь-ка. – Богдаладов показал на пичугу, рыжеватую, не больше дрозда. – Знаешь, как называется? Птица-печник. Она своё гнездо из грязи или глины строит в виде печки. Я вот смотрю и думаю – это, наверно, прилетела душа деда моего или даже прадеда. Печниками они были. И не простыми, а первоклассными. Половину Руси отепляли. Я ведь не случайно прозываюсь – Иван Теплович. Ну, да ладно, русалочка. Уже вечереет. Пойдём в избу. Я медовухой угощу.

Первая ночь после свадьбы в лесу на всю жизнь запомнилась; цветами и мёдом пропахла – они ночевали на пасеке; Иван Теплович на поляне у реки держал десятка полтора дуплистых улей, так называемая борть – домики для пчёл, выдолбленные в чурбанах.

Они до рассвета не спали. И вот тогда-то впервые молодая жена, припадая к широкой груди мужика, внезапно ощутила что-то необычное.

– И здесь у тебя стукотит, – в недоумении сказала, показывая на левую половину груди. – И с другой стороны стукотит…

– Двухсердечный, что ж ты хочешь! – ответил муж. – Одно сердце – светлое, а второе-то тёмное. Знахарка так говорила.

Жена восприняла это как шутку.

– Ты не двухсердечный, ты – двужильный, вон какой сильный, спасу нет под одеялом!

И снова смеялись они, обнимались.

Сладкая ночка туманами укрывала дремотную пасеку.

И только на рассвете из оврагов потянуло полынной горечью, словно бы намёком на что-то неприятное в судьбе.

Глава 2

В туманный, тихий час, когда солнце только-только процарапалось над горизонтом, в заповедном дремучем лесу «железная кукушка закуковала» – так Иван Теплович называл топор, который вдали колотил по деревьям и откликался в тишине голосом, похожим на кукушкин.

Лесник оделся – быстро, как на пожар. Заседлал коня и поскакал на звуки топора – через валежник, через ручьи.

Затем пешком потопал – вел коня в поводу между деревьями, где опасно верховому ехать: можно не только одежду лоскутами на ветках и сучьях оставить, но и глаза потерять. И вот он добрался и увидел порубщиков. Четыре простодырых мужика-здоровяка, уже слегка взопревшие, губили корабельную сосну.

– Вы что? Сдурели? – изумился Богдаладов, подходя. – А ну-ка, прекратите!

– Брысь! – зарычали порубщики, брызгая щепками. – Не путайся под ногами!

– А я говорю, прекратите! Вы не имеете права…

– Имеем, – вытирая пот со лба, ответил старший. – У нас приказ от барина…

– А у меня – указ! От самого царя! – Лесничий ближе подступил. – Сейчас же прекращайте! Я вам по-хорошему…

– Да иди ты, мать твою… – Порубщики от него отмахнулись, как от назойливого комара. – Чего зудишь? Или обухом в лоб захотел?

Смелость мужиков была понятна: их четверо, все с топорами. Только плохо они знали Двухсердечного. Светлое, нежное сердце в груди у него в минуты гнева неожиданно останавливалось, а второе – чёрное сердце – начинало биться, как сумасшедшее, так он сам утверждал. В такие минуты его даже медведи, говорят, побаивались, стороной обходили. Короче, лесник отобрал топоры у порубщиков, раздел их догола и привязал к деревьям, а сам поехал к барину, который повелел без стыда, без совести гробить корабельную сосну и вековые дубы не жалеть; печку в усадьбе нечем топить, да и построить нужно кое-что в хозяйстве.

Барин привык сибаритствовать – мягко спал и сыто ел. Породистый был он, высокий, пузатый, красные губы всегда блестели так, словно только что жирного мяса налопался. На нём красовался отлично пошитый костюм, состоявший из белой полотняной рубахи, розоватого камзола и коротких штанов-панталон. Привыкший понукать, повелевать и никогда ни в чём не знающий отказа, барин едва не взбесился, когда узнал причину появления Богдаладова на усадьбе. Пухлыми пальцами перебирая на рубахе пуговицы из жемчуга, барин распетушился:

– Ты кто такой? Да я тебя скормлю собакам!

– Извиняйте, – спокойно ответил лесничий, – только я не съедобный, вашим кобелям не повезло.

У барина в доме находилась коллекция холодного оружия, которое он собирал лет восемь, десять – ножи, мечи, кинжалы, сабля, рапира и даже секира, заточенная в виде стального полумесяца.

– А вот мы посмотрим сейчас, будут тебя жрать собаки или нет! – Барин сдёрнул со стены сверкающую саблю и начал размахивать над головой лесника – аж воздух над макушкой засвистел, взъерошивая волосы.

Побледневший Богдаладов стоял, молчал, но не опускал упрямой, непокорной головы. За спиною добела сжимая кулаки, он только глазами чиркал, будто спичками – каждый взгляд озарялся огнём.

Эта смелость не могла не изумить рассвирепевшего барина. – Ладно, Ванька-встанька, – сказал он, шумно раздувая широкие ноздри. – На первый раз прощаю. Только больше на мои глаза не попадайся.

– Будет лучше, если ваши мужики на глаза мне больше не станут попадаться, – негромко, но чётко произнёс Богдаладов. – Это воля не моя – это воля царская, – напомнил он. – Царь Пётр Первый указом от 17 июня 1719 года определил надзор за лесами. А ежли вы желаете отменить таковой надзор, извольте дать мне письменное распоряжение…

Нечем крыть было барину. Свистящая сабля сверкнула в воздухе и неожиданно воткнулась в пол – перед ногами лесничего.

– Ступай отсюда, пока я добрый. – Барин брезгливо поморщился, отворачиваясь от холопа. – Только помни, Ванькавстанька, в лесу тропинка узкая, мы ещё свидимся.

– Гора с горой не сходится, – согласился Богдаладов, – а человек с человеком…

«Задушевный» этот разговор состоялся в середине погожего лета. А по осени, по чернотропу барин со своею свитой поехал охотиться. Хорошие собаки водились у него – самая лучшая псарня в округе, подтверждающая точность выражения: «Соколиная охота – царская, а псовая охота – барская». В тихом, выстывшем октябрьском лесу, раздетом до последнего листочка, протяжно и немного печально трубили охотничьи рога, окованные серебром, по которому погуляла искусная инкрустация. Копыта коней громыхали по мёрзлой земле, в низинах уже отороченной серыми нитками инея. Весёлые хмельные охотники, раскрасневшиеся от скачки, от возбуждения, шумно гоняли зайцев по дубравам, по лугам. Барин, азартный любитель поскакать, пострелять, временами так увлекался безумною гонкой – голову рисковал оставить под обрывом или на реке, на льдинах, как это случилось в прошлом году. Вот так же гоняли они русака по дубравам – только дело было по весне. А русак попался неутомимый, уходил во весь опор и так умело путал свои следы – гончие собаки чуть не выли от бессилия, чуть не плакали самой настоящею слезой. И всё-таки собаки обложили зайца, выгнали на берег, вдоль которого громыхал весенний ледоход. Заполошно уходя от гончих, заяц, не раздумывая, запрыгнул на огромную плывущую льдину, оглянулся, довольный, и только что лапкою не помахал растерявшимся гончим. Зато охотник в ту минуту не растерялся – бросил коня на берегу и тоже заскочил на льдину. И прямо за уши поймал несчастного дрожащего зайчишку. И долго потом за столом, во время весёлой пирушки, охотники вспоминали тот оригинальный случай.

Вот такой азартный барин был. И в тот осенний день, когда охотились по чернотропу, он тоже увлёкся погоней за каким-то заполошным русаком – ни за что не хотел отступать. И закончилась эта погоня только тогда, когда заяц – то ли с перепугу, то ли сдуру – выскочил прямёхонько к дому лесника. Пригожий такой, аккуратненький домик стоял на угоре, будто сказочный терем, с любовью и умением срубленный, увенчанный резными наличниками, причелинами и полотенцами.

Женушка Ивана Богдаладова на крылечко вышла. – Али заблудились, гости дорогие?

Барин так и охнул, подъезжая на разгоряченном рысаке.

– Красавица, – заворковал, – дай водички напиться. – Извольте. – Женщина ковш подала, робко потупив глаза. Пригубив из деревянной посудины, барин поперхнулся.

– Эгэ… Постой! А чья ты будешь?

– Я? – Женщина зарделась. – Богдаладова.

– Ну, это после свадьбы. А допрежь того? – Голос барина стал строгим, почти суровым. – Чего молчишь? А не та ли ты будешь красавица, которая сбежала от своего хозяина?

– Богдаладов мой хозяин.

– В этом ещё надо разобраться! – Жёлтыми глазами хищного кота барин посмотрел по сторонам. – А где он, твой Богдаладов? Что говоришь?.. В лесу?.. Ну, вот и славно! А ну-ка, собирайся! Со мной поедешь, милая. Я тебя сдам в полицию. – Как это – поедешь? Я не могу без мужниного слова…

– Тебе довольно будет и моего словечка. Барин подмигнул своим охотникам и говорит:

– Зайца не поймали, зато зайчиха добрая попалась.

Хмельные мужики «зайчиху» ту скрутили и силком доставили на барскую усадьбу. И там всю ночку напролёт он забавлялся. А на утро бабонька была уже маленько не в себе – рассудок помутился. И покуда сытый, пьяный барин спал, развалившись на перинах, бедная женщина, не стерпевши позора, залезла в петлю. И вот здесь-то как раз – опоздавши на несколько минут – на пороге барского доме объявился Иван Теплович.

Коллекция холодного оружия блестела на коврах: сабля австрийская, шашка персидская, шпага пехотная; ятаганы всякие, палаши.

Не помня себя от ярости, Богдаладов сграбастал, что подвернулось под руку, – порубил на куски полуголого барина и собакам выбросил во двор. Голодные псы – барин их готовил для охоты – жадно глотали куски парного окровавленного мяса, в котором попадались куски белой барской рубахи жемчужные пуговки.

Остолбеневшая дворня – человек двенадцать – не сразу прочухалась. С вилами да с топорами пошли на Ивана Тепловича, кое-как одолели – сабля сломалась в руках у него, когда удар по топору пришёлся. Вожжами и верёвками скрутили Богдаладова, связали и на телеге в город повезли, в кутузку. Только дворовые люди позабыли, а может, и не знали о том, что перед ними Двухсердечный – человек, наделённый страшною силой, которая становится неуправляемой в минуты ослепительного неистовства.

Короче говоря, сбежал Иван Теплович. Всех своих конвойников побил, разогнал по кустам и даже коня сгоряча под обрыв опрокинул вместе с телегой, на которой его хотели город увезти.

Сбежать-то сбежал. А что дальше? Куда? Он в тёмном лесу посидел до утра, повалялся на тёплой траве. Покумекал. Соловья-разбойника послушал в сонной чаще – выкидывал зазвонистые славные коленца. «Пойду на Волгу-матушку! – решил он. – Даром, что ли, Волга под боком расплескалась, солнышком горит весь день, а всю ночь луною белоснежно белится!»

И началась другая жизнь у Богдаладова. Не хотел он жизни этой, видит бог, но ничего не поделаешь – судьба ему такую дорожку постелила. Поначалу Двухсердечный горевал, стыдобился – светлое, доброе сердце не давало покоя. Но ничего, пообтёрся – чёрное сердце в нём восторжествовало. Только первая зима была трудна из-за неопытности. А дальше он легко и весело на раздутых парусах полетел вверх и вниз по Волге, луженою глоткой оглашая округу воинственным криком ушкуйников: «Сарынь на кичку!»

Глава 3

Весна в районе Жигулёвских гор на Волге – в ту далёкую пору – иногда случалась ох, какая пылкая. Вдруг выйдет солнце из-за облаков и загорится на вершинах снеговьё, день за днём лютуя бурными ручьями. Волга вспухнет, как беременная баба, застонет и зубами заскрежещет, прежде чем разродится таким ледоломом, что ого-го…Огромные поля весеннего, лучами издырявленного льда лениво зашевелятся, пробуждаясь от зимней спячки. Ледоход в верховьях затрещит, запищит, загоняя серебряные стрелы – точно молнии! – в тугую ледяную толщу. И в один прекрасный день, в долгожданный час река взбунтует… И светлые, и тёмные, и лазоревые, и зеленовато-синие льдины дыбом встанут по стрежню и пойдут пешком, пойдут в сторону Каспия… И посвежевший воздух на заре запахнет астраханским расколовшимся арбузом – спелым, вкусным. Этот воздух – мать моя родная! – надо нарезать ломтями, надо жевать, облизывая пальчики. А вслед за тем густая мурава – как изумрудная скрижаль – живыми строчками пропишется на волжских берегах. Цветы заиграют осколками радуги – после первого грома и первого вешнего дождика. Незаметно, неуловимо – по шумным широким волнам – весна-красна перетечёт в лето красное. И пойдут по Волге, вниз да вверх покатятся первые суда, хватая ветер драной парусиной, поскрипывая веслами и разбивая деревянной грудью голубые встречные валы в пышных белопенных кружевах. И в сумерках – на утренней или вечерней зорьке – бурлаки потащатся по берегу, пыхтя и налегая на старые потные лямки.

– Ну, всё, ребята! – гаркнет, бывало, атаман. – И нам пора! Атаман Богдала, так звали теперь Богдаладова, сколотил себе когорту отпетых отчаюг, не дороживших ни чужой головой, ни своею; кому-то из них надоело бурлачить, а кто-то не хотел горбатиться на барина. Тёмной ночью раздобыли первую посудину под парусом, вооружились до зубов, и закипела в русле русской реки такая дерзкая отчаянная «жись» – только держись. Под пологом тумана или ввечеру, или в раноутреннем часу – из-за острова на стрежень – вылетала дикая дружина, взрывая тишину разбойным дурноматом. Сухо и раскатисто гавкали выстрелы и в воздухе сверкали кривые когти железной «кошки» – отчаянные люди шли на абордаж. И порою по Волге струилась будто не тихая задумчивая зорька – кровушка дымилась на речном просторе; так со страху казалось купцам, хотя на самом деле нет и нет.

У атамана был на этот счёт суровый уговор:

– Никого не трогать! – сразу наказал он товарищам своим. – Живота не лишать!

С ним поначалу не соглашались:

– А чего их жалеть? Они же кровопийцы, упыри! Сам бог велел…

– Ты бога-то сюда не приплетай! – У атамана имелись бугры над бровями – крутые выступы. Он сдвигал эти бугры на переносицу – взгляд становился тяжелым, придавливал. – Купцы, князья и многие другие – они, конечно, упыри, тут спору нет. Только сам я не хочу быть упырем. Я не за тем пришёл на Волгу. Ясно?

– Мудрёно говоришь, – роптали. – Не ясно, а туманно получается.

– Растолкую как-нибудь, а пока запомните то, что сказано. Кому не нравится – валяй на все четыре. Держать не буду. Сильный духом, грозный атаман запросто ломал чужую волю и никто ему не прекословил, никто не мог ослушаться; захваченное судно грабили до нитки, но никого не трогали – отпускали с миром. Так продолжалось года полтора, наверное. Неуловимый, дерзкий и удачливый атаман Богдала «по воде аки посуху» гулял то в районе Каспия, то в районе синих Жигулей – серебро и золото вытряхивал из богатой мошны.

Разбогатев на разбойных делах, атаман Богдала вместе с дружиной начинал гулеванить напропалую. Веселея, хмелея, атаман чудил и сумасбродничал, и такие штуки иногда отчебучивал, на какие только русский человек способен. Временами вода под берегом краснела от вина. – Мамку-Волгу надо угощать, – наставлял он. – Мамка-Волга поилица, Мамка-Волга кормилица, для неё не надо ничего жалеть.

– А кто тут жалеет? Никто!

Дружина куражилась, и порой вниз по Волге-матушке текло не только дорогое благородное вино – и закуска уплывала в виде жареных гусей и поросят. И однажды в пору такой попойки атаман Богдала повстречал седого длиннобородого старца. Босиком, но в шапке, чудак-старик стоял на берегу и вылавливал мимо проплывающих жареных гусей.

– Спасибо тебе, Господи! – бормотал он, крестясь на небо, кланяясь воде. – Спасибо, что опять послал мне пропитание…

Атаман, самодовольно улыбаясь, воображая себя в роли Господа Бога, подошёл к длиннобородому деду в мохнатой шапке, несмотря на то, что лето на дворе. Разговорились. Дед оказался жителем села Жигули. Хороший рассказчик – несмотря на беззубый шамкающий рот – старец поведал несколько преданий и легенд, посвящённых Степану Разину.

– Я же с ним в те поры здесь ходил, мёд-пиво пил, ага! – повествовал старик и снова кланялся воде, одной рукой крестясь, а другой придерживая шапку. – Ходил, ходил по молодости. Было, грешным делом. И вот что я запомнил. Под речкой Уса – это недалече от моего родимого сельца – Стенька Разин приказал вырыть глубокий подвал и мы его доверху забили бочками с награбленным золотом. Ага. А ещё местечко есть в районе Сызрани, ежли сказать по секрету. Ага. Там тоже под землёю страсть как много всякого добра…

– Дед! – Богдала усмехнулся. – Ежли ты ходил со Стенькой Разиным – это сколько же тебе годков должно быть? Двести?

Триста?

– Ага! – не моргнувши глазом, согласился длиннобородый, сухой рукою обводя округу. – В этих горах Степан захоронил свои сокровища, глубоко зарыл, здоровущий камень сверху привалил да примолвил при этом: «Кто отвалит сей камень, найдёт много золота, только весь облысеет и род его переведётся». – Сокрушенно вздыхая, рассказчик шапку снял. – Гляди, коль не веришь.

Голова длиннобородого старца – будто речной валун, отполированный волнами, – совершенно лысая. И даже брови старца облысели.

– Значит, всё-таки нашёл? Надыбал? – насмешливо спросил атаман.

– Надыбал, – серьёзно отвечал длиннобородый.

– И что? И в самом деле, весь твой род перевёлся? – Почти что весь, ага.

Атаман призадумался.

– А золотишко? Куда подевал?

Старец рукою махнул. – Отдал. От греха подальше. – Кому?.. Кому отдал?

– Матушке нашей, кому же ещё? Матушке-Волге. Изумлённо присвистнув, атаман матюгнулся по матушке.

– Старик! Ты что? Рехнулся.

– Ну, это как сказать. Ты вот нынче Волгу зачем-то вином напоил, закусками угощаешь. Ты не рехнулся? Нет?

– Ну, это, знаешь ли… Кусок баранины, старик, не сравнишь с куском золота. Хотя ты врёшь, наверно. Только интересно врёшь, ей-богу. Пошли со мной по Волге. Сказки будешь сказывать по вечерам.

Странный старец посмотрел куда-то вдаль, в туманы, клубившиеся по-над водой, и неожиданно брякнул:

– Жена тебе будет сказывать сказки.

Атаман Богдала помрачнел.

– Нет, старик, не угадал. Жена моя в могиле. – А я другое вижу…

– Где?

– А вот там, в тумане, где плывёт богатая расшива…

Замшелого этого чудака-старика атаман позабыл в тот же вечер – хмельная голова гудела. И только через месяц, когда по-над Волгой догорало золотое лето, листвой сорило по берегам, атаман Богдала вспомнил древнего старца и поразился предсказанию насчёт жены.