Текст книги "Спасибо одиночеству (сборник)"

Лизавета крикнула: – Ты где пропал?

– Иду…

Он покружил по кухне. За шторку заглянул – увидел сигареты. Под лавку посмотрел – запчасти для машины. В ящиках кухонного стола валялись пыжи, пустые металлические гильзы. Раздавленная брусника на полу показалась каплями засохшей крови – здесь давно не прибирали.

Птаха вернулся с бутылкой, тихо спросил: – А кто твой отец? Охотник?

Она вдруг затряслась от мелкого, нервного смеха.

– Да, он большой охотник. До вина, до водки. До молодки…

Скрипалёв, нахмурившись, глядел в упор. – Что это значит?

Она спохватилась.

– Извини, я шучу. Ты чего такой, Птаха?

– Какой?

– Напрягся весь. Как Ленин на субботнике.

Лизавета, поначалу говорившая культурно, вежливо, как хорошо воспитанная барышня, понемногу стала забываться, и в речь её все больше, больше вплетались то пошлости, то вульгаризмы.

Задумчиво глядя мимо неё, Птаха отметил: – Да и ты чего-то напряглась.

Молчание, совсем ещё недавно такое непринуждённое, становилось тягостным.

– Ты дашь мне выпить или нет?

– Если женщина просит! – Он усмехнулся. – Да ни чего-нибудь, а водки – отказать никак нельзя.

Глядя в рюмку, Лизавета вздохнула с надрывом.

– Выпьем за откровенность. Я не хочу, чтоб между нами были какие-то недомолвки. Всё равно тебе расскажет Зимоох, да ещё наврёт с три короба.

Сердце Пташки ёкнуло.

– Стоп! А ты откуда знаешь Зимооха?

15

Любовь слепа. Будь он хоть немного повнимательней в тот день, – наверняка заметил бы: красавица Лизавета давненько крутится возле него, стараясь ненароком попасть в поле зрения. Это была «вечно юная девушка, прекрасно сохранившаяся на вечной мерзлоте», так про неё говорили. Она была знакома с Зимоохом, которому хотелось почему-то женить Скрипалёва. Ещё до той унылой ночи, когда загорелась общага, плотогоны сидели за выпивкой, трепали языками и дотрепались до того, что бригадир должен «слить в одну посуду» плотогона Скрипаля и вечно юную красавицу. Она возила бригадира в бухгалтерию за деньгами. И тогда же Зимоох издалека показал Пашку-Пташку. Парень Лизавете приглянулся. Ну, а дальше…

Дальше – больше. В том смысле, что парень нравился ей всё больше и больше…

Да, любовь слепа, иначе бы он обратил внимание на то, как всё легко и просто складывалось. Подозрительно легко и просто. Но Птаха всё это списал на свою неотразимость. Во-первых, он одет как царь и бог, а во-вторых, красноречив не хуже Цицерона. Кто перед этим устоит? Никто.

Лизавета не хотела карты раскрывать, рассказывать про глупую шутку плотогонов, но всё-таки сболтнула, охмелев.

Что руководило ею в ту минуту? Желание быть искренней или желание при помощи такой жестокой искренности оттолкнуть от себя Скрипалёва? Этого, пожалуй, она и сама себе внятно объяснить не могла бы. Она действительно влюбилась в этого странного, неординарного человека. Только она чего-то в нём побаивалась. Чего? Трудно сказать. Рядом с ним было тревожно и опасно – точно рядом с подрубленным деревом.

Он понуро выслушал её, под конец едва не прослезившуюся.

Долго, тяжело молчал, потухшими глазами глядя в темень за окном. Потом оделся – медленно, как сонный. Постоял, прислушиваясь к дому и ощущая какой-то странный «недостаток» в тишине. Распечатанная пачка лежала на подоконнике. Закурил. Закашлялся и бросил сигарету, противную с непривычки. Выйдя на кухню, он догадался, чего не достаёт в зловещей тишине – удары маятника стихли.

Часы остановились – гирька дошла до пола.

Птаха подошёл к часам, хотел поддёрнуть гирьку, вернее, две коричневых, старинных гирьки, сделанных в виде кедровых шишек. Но поддергивать не стал.

«Время вышло! – хмуро подумал. – А жаль!» Вытащив деньги, он шумно послюнявил пальцы. – Сколько тебе заплатить? Я не знаю тарифа. Ресницы её дрогнули.

– Не надо, Паша. Зачем ты так?

Он швырнул в лицо ей шуршавшие купюры. – Не люблю оставаться в долгу.

Собираясь уходить, он взял гитару, стиснул прохладное гладкое горло. Посмотрел за окно, где сверкала первая звезда.

Простонал сквозь зубы и размахнулся – гитара вдребезги…

Потом зачем-то сел возле порога, разулся, выдрал стельки из новеньких туфлей – перевернул их задом наперёд.

– Вот так-то лучше, – пробормотал, вставая. – Где ключи от машины?

– Это не моя машина, Птаха. Не дури.

– Ну, значит, напрямую заводить придётся. Провода порву. Она рукой взмахнула – бросила ключи.

– Ну и катись отсюда! Тоже мне нашелся… Северный орёл. – Лизавета вдруг подскочила, обняла его уже в сенях. – Останься, Пашка! Я прошу! Я умоляю!

Но Пашка был неумолим – резко оттолкнул.

По грязному кривому переулку легковушка покатилась тихо-тихо, «похоронным маршем». Включивши дальний свет, Скрипалёв какое-то время ехал будто слепой – ничего не видел впереди. Затем, протирая глаза, почувствовал лёгкий толчок. Машина, ударившись бампером в стену, разбила одну фару и остановилась.

Он лёг на руль. Зажмурился. Тошно было и мерзопакостно.

Открывши скрипучую дверцу, он по-стариковски неуклюже вышел из машины. Посмотрел на небо. Ночь над землёй зацветала – многозвёздная, чистая, свежая. «Бог ты мой! – промелькнуло среди множества мыслей. – Под этим небом так хорошо, так счастливо можно было бы жить человеку, будь он умнее, добрее. А что мы имеем взамен?..» Приглядываясь к небу, он увидел габаритные огоньки пролетающего самолёта.

«Домой! Домой! – под сердцем стало жарко. – Что я забыл на этой вечной мерзлоте? Там сынишка заждался, а я тут… в рот компот! С продажной бабой кувыркаюсь на перине».

Скрипалёв наполнился решимостью поехать в аэропорт, и в этот миг – при чахлом свете одной фары – увидел чью-то фигуру, приближавшуюся к нему.

– Твоя машина? – хрипло спросила фигура.

– Нет. Покататься дали.

16

Дальнейшее он помнит расплывчато. Двое или трое, шумно дыша перегаром, несколько минут метелили его – руками и ногами колотили, в грязи валяли, как мешок с отрубями.

Странно то, что Скрипалёв не защищался, а ведь мог. Били его пьяные скоты, плохо державшиеся на копытах, и если бы он захотел, рванул бы штакетину вместе с гвоздями – кишки по переулку распустил бы этим козлам. Но Птаха не сопротивлялся почему-то. Терпел и принимал, как должное. Перед глазами у него мелькали искры, а в гудящей башке искрила безумная какая-то мыслишка: «Это сколько ж они будут бить? На сколько злобы хватит у людей?»

Сознание туманом затянуло, и откуда-то из чёрного провала долетел хриплый выход:

– Ну, хватит, не убили бы.

– В реку, что ли, сбросить?

– Да ладно, пусть валяется.

– Ты смотри, что он сделал. Ухайдакал весь бампер. И фару. – У него должны быть деньги. Поищи. Они расчёт сегодня получили.

Разгоряченно дыша, мордобойцы постояли над ним, закурили, затем легковушка резко развернулась – грязь полетела из-под колёс, облепила Пашкино лицо, одежду и гнилые доски ближайшего сарая, где свинья захрюкала спросонья.

Прямо в луже перед ним, в грязи, сияло отражение звёзд. Пташка зачем-то взял её рукой – мутная жижа поплыла между пальцами. Пошатываясь, он поднялся и пошёл куда-то в темноту, но вскоре упёрся в глухую стену, за которой снова захрюкала свинья. Повернувшись, он пошёл в другую сторону.

И снова – глухая стена.

«Тупик?» – подумал он, лбом прислонившись к чему-то холодному, грубому.

Смутная заря забрезжила за дальними речными излуками, и он пошёл на проблески, ощущая снежную свежесть впереди – там оказался речной обрыв. Птаха постоял, вдыхая прохладный воздух, поднимавшийся из гибельного, тёмного провала, похожего на преисподнюю. Посмотрел на зарю и вдруг что-то припомнил.

Тонкая кровавая полоска, протопившаяся на горизонте, всколыхнула в памяти дремучую тайгу бескрайней страны Плотогонии, где мужики с утра пилили и рубили звенящие кедры, вековечные сосны и лиственницы. И однажды получилось так, что дерево рухнуло и придавило сохатого с двухметровым, роскошным размахом рогов. Огромные глаза его, распухшие от боли, изредка мигая, смаргивали слёзы, неотступно глядя на закат, разметавшийся над вершинами заснеженной тайги. Бригада подошла к поверженному лосю, увидела кровь, костром запламеневшую под боком. Зимоох папироску сплюнул под сапоги и достал охотничий нож, хороший тесак штучной работы – сталь такой невероятной прочности, что проволоку рубит как лапшу. Опасаясь удара передними копытами – страшный удар сохача! – Зимоох подошёл к нему сзади. Хвойную ветку сломал, чтоб не мешала предстоящему делу. Сохач, будто почувствовав предсмертную минуту, затравленно глазами покрутил, пытаясь разглядеть человека. Наклонившись, бригадир своею уродливой «клешнёй» сграбастал бархатное ухо сохача, потянул рогатую голову к себе и молниеносно полоснул по горлу – фонтан горячей крови хлестанул, до земли прожигая помятый сугроб. Сохатый захрипел развороченным горлом, задергался в конвульсиях и через несколько секунд затих, мутнеющим оком уставившись морозное небо над вершинами стылой тайги.

Почему это вспомнилось вдруг?

Скрипалёв и сам пока ещё не знал.

17

В общаге, в той половине, которая уцелела после пожара, было тихо, дрёмно. Мужики вповалку дрыхли, похрапывая. На столе кошмарный раскардаш, под столом сверкает ледник пустых бутылок. На табуретке алюминиевая чашка с тюрей – любимая похлёбка Зимооха. «Я вам тюрю замандюрю! – частенько говорил он. – С трёх ложек обалдеете!» Рецепт подобной тюри гениально прост: хлеб крошили в чашку, заливали водкой или спиртом и уплетали ложками. Получалось дёшево и сердито; подобной тюрей можно с ног свалить добрый десяток молодцев – вот они и свалились, кто на кровать, кто на пол.

Постояв на пороге, Скрипалёв переступил через бригадира, мертвецки пьяного. Порылся в деревянной тумбочке. Заглянул под подушку Зимооха, под матрац. Затем, наклонившись, воровато потрогал грязные голенища сапог, надеясь обнаружить там заветный охотничий тесак.

В это время на кухне раздался приглушенный шум, спугнувший Скрипаля. Он пошёл туда, хлебнул из-под крана холодной водицы. Вымыл разбитое, чумазое лицо.

Здоровенный Филипп Каторжавин, стоя спиной к нему, сосредоточенно возился с какою-то железной штуковиной. Повернувшись, почмокал губами.

– Ого! Это где ж тебя так?

– Да-а… – Птаха сплюнул в раковину. – Ходил фотографироваться. Там сказали, надо ретушь навести.

– Хорошо навели.

– Постарались, ага. – Скрипалёв поморщился. – Это что тебя за фиговина?

– Так себе, погремушка.

Знаменитая богатырская «чурка» сжимала какой-то металлический предмет, пахнущий машинным маслом. Приглядываясь подбитым глазом, Скрипалёв не сразу понял, что это такое.

– Погремушка? – равнодушно спросил. – Свинцовым горохом гремит?

– Угадал.

Филипп Тиксимович отбросил на подоконник промасленную тряпку, чему-то ухмыльнулся и угрюмо подмигнул. Пальцы плохо гнулись у него. Кое-как сграбастав обойму со стола – легким ударом забил на место. Поставил пистолет на предохранитель.

– Собираюсь до дому, до хаты, – доверительно пробасил он. – Надо посчитаться кое с кем.

– Хорошее дело.

– Ну, не скажи! – Каторжавин шумно шмыгнул мясистым носом. – Только мне выбирать не приходится.

Скрипалёв подошел, кулаком постучал в богатырскую грудь. – Ты чего? – Филипп Тиксимович даже не шелохнулся. – Люблю я тебя, черта! – признался парень, глядя в крепкие, малоподвижные глаза богатыря. – Слушай, ну, а как же спецконтроль? В аэропорту.

Богатырь отмахнулся.

– Нормально. Я обмозговал.

Мухи в тишине зудели на стекле и по углам полуобгорелого, грязного окна.

Опуская голову, Скрипалёв глухо покашлял в кулак.

– Слышь, Тиксимович, а ты… Кха-кха… когда в аэропорт?

– Скоро. А что? – Возьми меня с собой.

– Зачем?

– Денег нет на такси.

– Просадил? Гусар, ядрена лапоть! Так широко даже я не гуляю! – мрачновато восхитился Каторжавин. – Только я не могу тебя с собою взять.

– А почему?

– Ну, не могу и всё. Не спрашивай. А лучше денег на такси отшелушу.

– Ладно. Спасибо. Я вышлю потом.

– Само собой. С процентами. – Здоровяк улыбнулся. – Держи.

– Благодарствую. – Пташка смущённо принял подаяние. – А где живёшь-то? Адрес…

– Город имени Горького. Да гляди, не попутай, а то обычно пишут на город имени сладкого. Ну, всё. Будь здоров. Я маленько вздремну.

Спрятав оружие, Каторжавин ушёл куда-то в тёмный угол, откуда тянуло прогорклым, полынным пожарищем.

Птаха постоял на кухне, как-то провально глядя в окошко с трудом ворочая мозгами: «Это какой же враг у него должен быть, если он, не надеясь на «чурку» свою, раздобыл пистолет? Серьёзный враг, наверное, большой. И обида, нанесенная Филиппу, должна быть непомерно большая. Вот житуха! Нигде, никому нет покоя на этой земле. И мне ведь тоже надо посчитаться кое с кем. А иначе как жить-то? Утереться и дальше идти?»

Он вышел на крылечко с обгорелой ступенькой. Поёжился. Звёзды гасли над сломанной горелою крышей, безобразно торчащей стропилами в небо. Земля светлела во дворе – грязная, заваленная мусором после пожара. Кровяная полоска зари всё шире, всё ярче текла по горизонту за рекой. Где-то приглушенно пели петухи – плаксиво, тонко, с горестным надрывом – словно бы кого-то отпевали.

18

Авария случилась рано утром, в туманах за городом. Водитель «КамАЗа», груженого железобетонными блоками, спросонья или с похмелья выскочил на полосу встречного движения и врезался в такси, летящее в аэропорт. Пожилой таксист, пристёгнутый ремнём безопасности, отделался ушибами и синяками, а молодого пассажира в тяжёлом состоянии доставили в городскую больницу. Хирурги несколько часов колдовали над пострадавшим и, считай что, заново слепили. Прошла неделя, прежде чем «заново слепленный» человек приоткрыл опухшие глаза и удивленно осмотрел палату, слепящую стерильной белизной.

За окном покачивались кровавые гроздья рябины, мелкий дождик по стеклу пощёлкивал, витиевато слезился. Рядом – на расстоянии вытянутой руки – мерцали какие-то гири и гирьки, сверкали струны стальных растяжек. Змееподобные жгуты виднелись. Капельница «плакала» над ним…

Вскоре медсестра вошла в палату. Совсем молоденькая, черноволосая, смуглые щёки пробивал румянец.

– О! – заметила она, обрадовавшись. – Вы очнулись?

Изображая грустное подобие улыбки, больной шевельнул распухшими губами, будто заржавелыми под сухой коростой.

– Всё будет хорошо, – нежно заверила девушка. – У вас довольно крепкий организм. Давайте мы начнём с того, что вы мне скажите, как вас зовут. Что вы говорите? Не слышу…

Вздыхая, он смежил ресницы.

Медсестра сменила капельницу и ушла, жалостливо глянув на больного.

Целый день он проспал, а точнее сказать, провалялся в полубредовом странном состоянии. Перед глазами у него проплывали родные раздольные степи, посредине которых возвышались сказочные Ленские Столбы. Громоздкий, неповоротливый плот медленно шёл мимо древних рыцарских замков, мимо гранитных крепостей, царских дворцов, сверкающих золотом заката и восхода, мимо каких-то древних городов, процветавших во время оно и развалившихся от непогоды или войны…

А когда он снова открыл глаза – увидел на стене изящную картину. Причём увидел очень-очень явственно – особенно, когда протёр глаза.

– Орёл, – прошептал он «заржавленными» губами. – Голова продырявилась, да? Нет никакого орла. И не будет…

Молодая медсестричка, сидевшая рядом, нежной рукою погладила больного по русой голове, на которой уже свалялся в паклю непокорный когда-то золотисто-соломенный чубчик.

– Орёл, орёл! – согласно закивала медсестричка, поглядев на стену. – К вам приходила девушка. Принесла картину. Доктор поначалу возмущался, а потом ничего, разрешил.

Больной не понял медсестру или не расслышал.

– Нет никакого орла, – повторил он пересохшими губами. – Я теперь, наверно, как Сеня Часовщик и даже лучше…

Медсестричка поняла это по-своему.

– Лучше? Ну, вот видите! А завтра, послезавтра будет совсем хорошо. Поправитесь. У нас тут были и не такие тяжелые и то ничего…

Пашка-Пташка знал, что люди могут даже на карачках ползти по жизни. Встречаются такие экземпляры: без рук, без ног, а рисовать умеет – кисточку в зубы возьмёт и рисует. Он всегда поражался, когда видел подобных людей, слабых телом, но сильных духом. Только это – не про него. Орёл не ковыляет по земле, орёл – хозяин в небесах. Так и только так Птаха представлял себя – свободно и легко летящего по жизни.

И теперь, когда он вспомнил Сеню Часовщика, обезображенного огнём, – слёзы навернулись на глаза.

– С такою мордой, – прошептал он, – я даже из дому не выйду.

Медсестра поднесла мокрую вату к его губам.

– А вам и не надо никуда выходить. Эта девушка сама завтра к вам придёт. Вы не против?

И опять больной будто не расслышал или не понял.

– Она придёт, я знаю, – пробормотал он, глядя в дальний угол. – Пускай приходит. Я не боюсь.

Сделав какой-то крайне болезненный укол, медсестра удалилась, не понимая, от чего он улыбается. А между тем, всё было довольно просто: жгучая игла-пчела, проколовшая кожу предплечья, напомнила детство, медом пропахшую пасеку.

Оставшись один, больной, продолжая отстранённо улыбаться чему-то, долго смотрел на северного гордого орла, который словно грезился ему: синеглазый, матёрый мужчина в серебристом распахнутом полушубке, с хорошим, мастеровым топором на плече. Кто это? Что за орёл? И почему он кажется таким родным по духу и по крови? Может быть, это один из тех орлов, какие живут и работают в дебрях заповедной страны Плотогонии?

Больной простонал и мучительно сморщился.

«Плотогония? А что это такое? Или кто это – Плотогонь?» – сам себя спросил больной, но не смог ответить – чёрная дыра свистела ветром и сверкала звёздами на месте памяти.

Отвернувшись от волевого и гордого «Северного Орла», больной удручённо уставился на рябину за мокрым окном. Тихо было в палате. И вдруг…

Затаив дыхание, он стал прислушиваться.

Слабый солнечный свет – закатный или утренний свет, скользящий по небу, понемногу проникая в палату, начинал звучать каким-то странным образом. Что это? Чудилось? Нет ли? Да нет, не может быть, чтоб это оказалось галлюцинацией – очень уж явственно слышались величаво-прекрасные звуки, уносящие душу на небо. А потом перед ним закачался, плавая в воздухе, белобородый и белоголовый дед Пчелунь, с улыбкой повторивший чью-то удивительную фразу: «Всё, что отняла у нас жизнь, возвращает нам музыка!» Так и получалось в те минуты: закрыв глаза, он слушал божественную музыку, и она возвращала ему всё, что было потеряно во временах и пространствах.

Отчётливо, ярко он видел дороги в полях и в горах – бесконечные, блаженные дороги, укрытые бархатом пыли, отороченные радугой цветов. Он видел моря и леса, шумящие под ветром белогривыми волнами и зеленолиственными гребнями. Он видел деревни и сёла, где люди перед ветром почтительно снимали шапки и раскрывали ворота.

И нежданно-негаданно увидел он себя со стороны – белобрысого отрока с непокорным чубчиком, выгоревшим на солнце.

Увидел бескрайнюю степь, где кузнечики звенели молотками в своих кузницах, и земля, изнывая от зноя, изредка потрескивала на дороге, по которой тянулась телега.

Они с отцом куда-то ехали в то утро, время от времени останавливались в тени под деревьями, купались в неглубоких, до донца прогретых степных озёрах, облюбованных дикими утками и гусями – пушинки под ветром по воде скользили, напоминая крошечные паруса крошечных фрегатов, бригантин. Солнцепёком сморённая лошадь стояла в тени, и в огромном фиолетовом глазу покато и влажно отражались небеса, деревья, озеро – умещался почти целый мир. И это открытие, помнится, поразило мальчонку. Он вообще был в восторге от этой поездки. Сердце его всякий раз нежно млело от радости, когда на глаза попадалось очередное «открытие мира». Не в силах сдержаться, он закричал от восторга, заметив животрепещущее золото лисы, промелькнувшей впереди на пригорке. А потом степной волчара душу дрожь вогнал, хотя, может быть, это пробежала бездомная собака. Волновали его, умиляли степные разнообразные травы и цветы, в которых кипели, копошились пчёлы, осы, шмели. Земляника-ягодка странным образом вдруг перед ним оживала и уползала от зелёного листа, а через несколько секунд изумлённый мальчик осознавал, что это не ягодка – божья коровка.

Он задремал, когда скрипящая телега остановилась.

– Смотри! – на ухо прошептал отец. – Орёл! – Где? – Мальчик встрепенулся.

Они ещё немного проехали вперёд – накатанная узкая дорога свернула в сырую низину. Кем-то раненый орёл, беспомощно раскинув крылья, сидел посередине мелкой, грязной лужи, в которой отражался бледно-голубой лоскуток небосвода. В луже плавали красные перья. Беспомощный жалкий орёл запомнился алмазно блестящими глазами – они горели гордо, непреклонно. Вскидывая голову, царь-птица угрожающе заклекотала, не подпуская к себе – отец хотел забрать и попытаться вылечить.

Расправляя перебитые крылья, орёл отскакивал от человека – всё дальше, дальше, пока не оказался на берегу реки, ослеплённой солнцем. И тогда, прижимая к бокам перебитые крылья, птица камнем рухнула с обрыва.

Почему это вспомнилось?

Бог знает, почему, но не случайно.

19

«Вечно юная девушка» считала своим долгом навестить больного, только боялась, что он, затаив обиду, не захочет видеть её. И потому она очень обрадовалась, когда медсестра сообщила:

– Он не против.

– Ой, как здорово! – воскликнула девушка. – Только я не одна!

Медсестра нахмурилась, увидев плечистого мужчину, вошедшего следом за хрупкой красавицей.

– А это кто, простите?

– Это бригадир. Они вместе…

– Ну, не знаю! – строго перебила медсестра. – Человек ещё слабый. Он и говорит-то еле-еле.

– Ладно. – Мужчина покашлял в кулак, изуродованный так, что на пальцах не оказалось ногтей. – Ты, Лизавета, сходи одна. Разведай обстановку. Может, он меня теперь видеть в упор не захочет. Скажи, бригада деньги собрала. А у меня в заначке есть хороший якутский алмаз. Ну, в общем, мы его поставим на ноги. Будет как новенький. Главное, чтоб не хандрил. Он же этот – северный орёл. Так и скажи. Ну, иди, короче. Я подожду. Не забыв посмотреть на себя в зеркало, девушка надела свежий халат, взяла авоську с теми гостинцами, какие разрешалось употреблять больному, и в сопровождении молоденькой, но строгой медсестры, направилась по длинному пустому коридору. А мужчина в это время вышел во двор и поднял воротник – от промозглого ветра с дождём. Постоял, мрачными глазами ковыряя землю под сапогами. Закурил, сутулясь, и жадно затянулся, виновато глядя на окно палаты.

20

Мокрое небо голубело за окнами. И странная музыка слышалась. То ли за окнами шаманила она, то ли в палате, то ли у него в душе? Больной прислушался, часто-часто заморгал беззвучно заплакал – никогда ещё не доводилось слышать ничего подобного. Музыка ширилась, крепла, звала за собой – в запредельную высь.

Он попытался подняться – навстречу зовущим звукам. Но силы не было – только голова едва-едва оторвалась от подушки и опять упала. Он отдышался, на несколько мгновений переставая слышать божественную музыку, а затем она опять к нему вернулась – позвала за собой.

Ожесточённо стиснув зубы, он поднялся и решительно взмахнул рукой – оттолкнул от себя капельницу и оборвал всю паутину хитромудрых проводков, соединявших больное тело с жизнью.

И за эти несколько мгновений – последних, ярких – перед мысленным взором его распахнулась заповедная страна Плотогония. Всколыхнулась большая река, недавно крепко спавшая – ледоход-ледолом зашумел, загремел, хрустально и радужно играя льдинами, словно драгоценными каменьями, сверкающими на солнце. Река очистилась, вздохнула свежим ветром – голубая, вольная вода была украшена озорными солнечными брошками. Затем огромный плот, качаясь на волнах, поплыл сквозь нежные пахучие туманы, устремляясь к далёкому и студёному океану. В конце плота горел костёр, кидая отблески на новую избушку. Фигуры плотогонов проступали. Кто-то рыбачил, кто-то кашеварил, кто-то мечтательно смотрел на закат. В предвечернем сумраке, в синей тишине рассентименталилась гитара и чей-то задушевный голос пел:

 
Под небесами звёздам нет числа,
И мне, орлу, моя звезда светила!
Спасибо, жизнь, за то, что ты пришла –
И под крыло мне ветер постелила!
 

Громадный плот, покачиваясь, уплывал всё дальше, и всё тише звучала, текла вниз по реченьке грустная песня, сама с собой перекликалась где-то в высоких прибрежных скалах, издалека похожих на рыцарские замки, разрушенные временем, на крепости, на дворцы королей, на твердыни царей.