Текст книги "Ермак Тимофеевич"

XV
Гаданье

В тот же день по всей строгановской усадьбе распространилась весть, что у Домаши нашлась мать, не кто иная, как полонянка Мариула. Произошло это следующим образом.

Домаша, наконец, явилась к ожидавшей ее с нетерпением Ксении Яковлевне.

– Что так долго? Где ты пропадала? – вскочила та с лавки.

– Дивные дела, Ксения Яковлевна, делаются на свете, дивные! – вместо ответа воскликнула сенная девушка.

– Что такое?

– Да Мариула-то…

– Что же?

– Это моя родимая матушка.

– Да что ты!

– Верно слово, Ксения Яковлевна.

– Как же это ты узнала?

– Да она мне о том сама поведала.

– Признала тебя?

– Да… По родинке на плече.

– Любопытно.

– Я все тебе, Ксения Яковлевна, расскажу по порядку.

И Домаша подробно пересказала ей свою беседу с Мариулой. Ксения Яковлевна, схватив за руку Домашу, выскочила с ней в рукодельную.

– Антиповна, Антиповна, у Домаши радость!.. – крикнула она.

– Что такое? Что за радость? – неторопливо поднялась старуха и пошла навстречу девушкам.

– Она отыскала свою мать!..

– Ты виделась с Мариулой? – строго спросила Антиповна крестницу.

– Да, Лукерья Антиповна, – виновато произнесла она.

– Зачем же ходила к ней?

– Погадать хотела…

– Ишь, егоза, на уме пустяки одни, – полусердито-полуласково сказала Антиповна. – И нагадала?..

– Она мне сказала всю правду, – отвечала Домаша.

– Вестимо, правду, – не так поняла старуха, – я о том и сама догадывалась, как она рассказала мне о потере своей дочери во время набега. Беспременно, думаю, это наша Домаша. Так оно и вышло.

Все сенные девушки, сидевшие за пяльцами, насторожились, вслушиваясь в этот разговор, и, конечно, вскоре разнесли новость по усадьбе.

– Няня, милая, – говорила между тем Ксения Яковлевна, – я хочу видеть мать Домаши. Можно ей прийти сюда?

– Это еще зачем?

– Я тоже погадать хочу…

– Пустое все, – нехотя произнесла Антиповна.

– Пусть пустое, няня, все веселее будет, нового человека увижу. Скучно мне.

– От безделья тебе скучно.

– Что же мне делать, коли не работается…

– Принудить себя должна.

– Я с завтрашнего дня прилежно буду работать, а сегодня дозволь мне позвать Мариулу… Милая нянечка!

И Ксения Яковлевна бросилась на шею своей старой няньке и стала целовать ее.

– Погоди, оставь, задушишь меня, старую… – голосом, полным блаженства, заговорила старуха. – Ну, ин будь по-твоему, зови…

– Иди, Домаша, за матерью! – тотчас распорядилась Ксения Яковлевна и ушла в свою горницу.

Домаша между тем, стрелой перебежав двор, застала свою мать уже принарядившеюся в чистую сорочку и сарафан.

– Пойдем, матушка, в хоромы. Мы сказались Антиповне, она дозволила. Ты приоделась, матушка, значит, знала, что я сейчас приду за тобой?

– Знала.

– Почему?

– Много будешь знать, скоро состаришься… Ужели тебе хочется быть такой же старой, как твоя мать? – отшутилась Мариула. – Пойдем.

Они вошли в хоромы.

– Вот, Ксения Яковлевна, твоя слуга Мариула, моя богоданная матушка, – сказала Домаша.

Мариула низко поклонилась молодой Строгановой.

– Здравствуй, Мариула, – ласково сказала та. – Я очень рада, что у моей Домаши нашлась матушка…

– Благодарствую, Ксения Яковлевна, на добром слове, – снова низко поклонилась Мариула.

– Погадай мне, Мариулушка! – робко сказала Ксения Яковлевна после довольно продолжительного молчания.

– И чего тебе гадать, Ксения Яковлевна, все уже разгадано, – начала Мариула, пристально вглядываясь с лицо девушки. – Вот вижу я, твой жених обрученный невредим стоит, а кругом него люди валяются, кровь льется, стрелы летают, пули свищут, а он молодецким взмахом косит нечисть поганую, о тебе свою думушку думая, поскорее бы управиться да вернуться к своей голубке сизой… А вот он в венце стоит, в венце княжеском, а вот… – Цыганка вдруг оборвала речь и, изменив тон, добавила: – Все хорошо, все исполнится, дадите вы клятву перед алтарем нерушимую и никогда ее не нарушите… О чем же гадать тебе, Ксения Яковлевна?

Молодая Строганова хорошо поняла, что Мариула говорит то, что «провидит», что в этом и состоит гаданье, и жадно ловила ее слова. К счастью, она не заметила перерыва в этой речи.

– Спасибо тебе, Мариулушка, коли правду сказала, а коли выдумала, спасибо за то, что утешила…

– Зачем выдумывать? Сказала всю правду-истину…

– Еще раз спасибо… Чем одарить тебя?

– Зачем дарить?.. И так много довольны твоею милостью, сыты, обуты, одеты, в тепле живем, – встала и поклонилась в пояс Мариула.

– А скоро все это сбудется, о чем говорила ты? – спросила Строганова.

– Того уж не умею сказать, касаточка, должно, недолго протянется, – отвечала цыганка.

Она вдруг стала пристально вглядываться в лицо своей дочери.

– Вот ее суженый, в дороге уж…

– Яков? – спросила Ксения Яковлевна.

– Звать я не знаю как, чернявый такой, из себя видный, скачет во весь опор, торопится… – продолжала Мариула, не спуская глаз с лица Домаши.

– Слышишь, Домаша? – окликнула ее Ксения Яковлевна.

Ответа не последовало. Девушка сидела как завороженная.

– Не замай ее, – заметила Мариула, – она сама видит все то, что говорю я… Видимо, от меня она этот дар унаследовала.

– Да неужели! – воскликнула молодая Строганова.

– Верное слово, – подтвердила Мариула и отвела свой взгляд от лица дочери.

Не прошло и минуты, как Домаша облегченно вздохнула и сказала:

– На самом деле Яков-то торопится… Я его видела.

– Как видела? – дивилась Ксения Яковлевна.

– Да странно как-то… Точно вздремнулось мне и сон привиделся, скачет он во весь опор по дороге… Только и всего.

Ксения Яковлевна со страхом посмотрела на Мариулу.

– Прощенья просим, – низко поклонилась она и вышла так быстро, что Ксения Яковлевна не успела сказать ей, чтобы она приходила в другой раз.

Девушки остались вдвоем и несколько минут смотрели с недоумением друг на друга. Ксения Яковлевна была поражена последним видением Домаши, вызванным на ее глазах, а Домаша не понимала удивленно-испуганного выражения лица своей хозяйки. Первою ее мыслью было то, что Ксения Яковлевна заметила, наверно, в предсказании Мариулы недосказанное, а потому встревожилась. Но Строганова рассеяла эти опасения.

– Знаешь ли, что ты спала, Домаша?

– Мне вздремнулося, так вдруг, – ответила та.

– Да нет же, при мне все это было! Это Мариула заставила тебя видеть все то, что видела сама. Знаешь, она колдунья!

Последние слова Ксения Яковлевна сказала шепотом.

– И что ты, Ксения Яковлевна, крест у нее на груди, а в горенке иконы, и перед ними лампада теплится.

– Правда?

– Как перед истинным…

– Невдомек мне тогда, что это деется…

– Просто провидица, – решила Домаша.

– Дивны дела твои, Господи! – воскликнула Строганова и истово перекрестилась на икону. Домаша последовала ее примеру.

– Тебе-то что, Ксения Яковлевна… Сказала – лучше и не надо.

– Кабы сбылось это.

– Все сбудется.

В голосе Домаши была непоколебимая уверенность.

– Дай-то бог, – тихо сказала Ксения Яковлевна. – А мне все-таки стало покойно на душе… И за то ей спасибо.

XVI
Возвращение Якова

На другой день Домаша в послеобеденный час пробралась в горницу своей матери. Та встретила ее радостно.

– Здравствуй, милая, здравствуй, доченька, спасибо, что не забываешь родную матушку…

– Как можно забыть!.. Такая-то радость мне Господом послана! – несколько замявшись, сказала хитрая девушка.

Ей стало неловко перед матерью, что она, собственно говоря, пришла к ней не с тем, чтобы повидаться с нею, а выпытать то, что она не досказала вчера Ксении Яковлевне.

– Спасибо за это, доченька. Садись, гостья будешь… Ну что? Как провела ночку твоя хозяюшка, свет-Ксения Яковлевна? – спросила Мариула.

– Хорошо, очень хорошо, матушка, уж она так довольна твоим гаданием…

– Довольна, баешь?..

– Да… Только ты, матушка, недосказала ей всего. Она-то этого не заприметила, а я тотчас догадалась.

– Какая ты некстати догадливая, – с улыбкою заметила цыганка.

– Уж такая, знать, уродилась, – отвечала девушка. – Только ты-то уговор наш помнишь, матушка?

– Какой такой уговор?

– А про то, что ты мне скажешь, все что недоскажешь Ксении Яковлевне.

– А, ты про это…

– Да, про это, матушка.

– И зачем тебе нужно чужую судьбу знать, доченька?.. Не ровен час, проболтаешься.

– Это я-то! Не знаешь ты меня, матушка, я для тайны могила.

– Ой ли?

– Уж будь покойна, матушка.

– Да зачем знать тебе, что до тебя некасательно…

– Как зачем? Любопытно, да и люблю я всей душой Ксению Яковлевну. Стрясется с нею какая беда, все же мне легче будет, что заранее я о том известилася. Може, какую и помогу могу оказать ей.

– Нет, доченька, помочь ей не во власти людской… Один Бог ей может быть помощью, – печально-торжественно произнесла Мариула.

– Что такое стрясется над ней, над голубушкой? – испуганно спросила Домаша.

– Ну ин быть по-твоему… Скажу тебе, только чур никому ни полслова о том не вымолви. Не сболтни ненароком как-нибудь.

– Зачем болтать? Я не из болтливых. Говори, родная…

Голос Домаши дрожал от волнения.

– Недолго будет ее счастье, останется она вдовицею неутешною… Реку вижу и быструю, вот волна ее мужа захлестывает, вот вынырнул он, а вот опять скрылся, ко дну пошел… Ждут ее стены монастырские… Вот что я и теперь вижу доченька, как вчера видела, на ее личико глядючи.

– Вот оно что… Значит, повенчают их, а он и умрет вскорости, – печально сказала Домаша.

– Будет это, доченька, будет…

– Тут уж подлинно только Бог может быть помощью…

– Да, родная, не людям изменить волю Божию…

Побеседовав с матерью еще некоторое время, Домаша вернулась в светлицу и села за пяльцы. Верная данному няне слову, Ксения Яковлевна тоже усердно работала за пяльцами. Домаша только однажды с грустью посмотрела на нее, но тотчас же заставила себя улыбнуться, боясь, чтобы она не заметила этого взгляда и не потребовала объяснений.

Жизнь в хоромах Строгановых вошла в свою колею.

Прошло несколько дней. Одно из предсказаний Мариулы исполнилось. Вернулся Яков.

Это случилось ранним утром, но, несмотря на это, он тотчас же был принят Семеном Иоаникиевичем. Старик очень беспокоился о своем посланце. Наслушавшись от заезжего московского гостя о страстях московских, зная из грамотки своего родственника о трагической смерти бояр Обносковых, он основательно опасался, что гонец с грамоткой от него к казненным царским лиходеям попадет в застенок и пропадет, как говорится, ни за грош, ни за денежку, ни за медную пуговицу, да кроме того, и его, Строганова, может постигнуть царская опала за сношения с лиходеями.

Все это тревожило старика, ему казалось, что Яков не едет целую вечность, что страшное уже совершилось и что ему с минуту на минуту, вместо ответа на посланное царю челобитье о Ермаке Тимофеевиче, надо ждать грозной царской грамоты. «А все старая Антиповна; пошли да пошли жениху грамотку. Все равно ничего не вышло путного, а каша такая заварилась, что навряд ли и расхлебаешь», – мелькало в голове Семена Иоаникиевича.

Понятна поэтому была его радость, когда Касьян доложил ему утром, что Яков вернулся из Москвы цел и невредим.

– Позвать его скорей ко мне! – распорядился Строганов.

Через несколько минут Яков был уже в его горнице.

– Ну что и как? – спросил он посланца. – Передал грамотку?

– Некому было, Семен Аникич, – отвечал Яков, – ни в Москве, ни в Александровской слободе видом не видать, слыхом не слыхать бояр Обносковых. Приказали оба, и отец и сын, долго жить… И вспоминать-то об них надо тоже с опаскою…

– Так, так, слышал я…

– Слышал?

– Да тут гость был, рассказывал, будто казнили их… Да я думал, сбрехал, мол…

– Никак нет… Правду тебе, Семен Аникич, гость говорил истинную.

– Искал их на Москве-то спервоначалу? – спросил Строганов.

– И поискал, Семен Аникич, да и слава те, Господи, такую бы беду нажил и себе и тебе на голову… Не миновать бы мне застенка да Малютиных рук…

– Как же ты узнал-то обо всем?

– Послал мне Бог на мою сиротскую долю доброго человека, он мне и поведал, да и сказал, чтобы я имени не упоминал лиходеев, коли хочу, чтобы голова моя на плечах осталася… Я так и сделал. Поглядел денек на Москву, съездил в Неволю…

– Это что же такое? – спросил Семен Иоаникиевич.

– А где царь живет, Александровская слобода так прозывается.

– А царя видел?

– Видел, натерпелся страху…

– Что так?

– Страшный такой, весь черный, как монах, а глаза, как уголья, горят…

– И слуг царских видел? Как их там…

– Опричников?

– Да.

– Видел, тоже, как монахи, в черном.

– Грамоту-то, значит, назад привез?

– Нет, Семен Аникич, разорвал ее – от греха, по совету того же доброго человека… Не ровен час, говорит, признают, что у тебя грамотка к Обносковым и сам пропадешь, и накликаешь беду на голову пославшего ее с тобой…

– Так, так! Это правильно!

– Уж прости меня, Семен Аникич, коли не так сделал, как надобно. Больно напуган был…

Яков низко поклонился старику Строганову.

– Чего там прощать, благодарить мне тебя нужно за службу молодецкую. Я сам тут натерпелся страху за тебя и за себя, опасаючись, как бы не попался с грамоткой, а ты молодцом все дело обделал, и себя и меня спас. Спасибо… Большое спасибо. Казны-то хватило?

– Вдосталь, Семен Аникич.

– Ну все едино, что осталось – твое, а это тебе еще за службу верную…

И Семен Иоаникиевич отпер один из шкафов, вынул мешочек с деньгами и подал его Якову.

– За что жалуешь? И так много довольны твоими милостями, – взял мешок и, спрятав его за пазуху, низко поклонился Яков.

– Ничего, пригодится тебе детишкам на молочишко. Не век тебе бобылем быть, пора и в закон вступить, благо невесту себе подыскал, кралю писаную…

– Невесту! – удивленно воззрился на него Яков.

– Что ты на меня уставился, точно сам не знаешь?.. Поведала Домаша свою тайну Аксюше, а Аксюша мне…

– И ты, Семен Аникич?.. – дрогнувшим голосом спросил Яков.

– Я что? Я сказал, коли вернется жив-здоров, так с Богом, веселым пирком да за свадебку… У нас ведь тоже без тебя свадьба затеялась, за Ермака Аксюшу сговорили…

– Слышал я, слышал…

– От кого? – тревожно спросил Семен Иоаникиевич.

У него мелькнула мысль, что Яков слышал это в Перми.

– Да как приехал, наши молодцы мне сказывали… В поход он ушел, Ермак-то Тимофеевич… А тебя, Семен Аникич, уж как мне и благодарить, не знаю…

Яков опустился на колени и поклонился ему в ноги.

– Что ты, что ты! – подскочил к нему старик Строганов, успокоенный его ответом относительно того, где он слышал о сговоре Ермака с Ксенией, – Богу так кланяйся, а не людям…

– Вместо отца ты мне, Семен Аникич, – встал с колен растроганный Яков.

– А коли вместо отца, дай я обниму тебя… Утешил ты старика своими вестями.

Семен Иоаникиевич обнял и трижды поцеловал Якова. Тот ушел от него, положительно не чувствуя под собою ног от радости.

– Недаром я Домаше обновы да гостинцы привез московские, да такие, что у нее глаза разбегутся… Молодец, девка, без меня здесь дело оборудовала… Как бы повидаться с ней?

Но это был для него положительно день сплошных удач. Не успел он вернуться в избу, как за ним прибежала посланная из светлицы с наказом явиться к Ксении Яковлевне. Он не заставил себя долго ждать и через каких-нибудь четверть часа входил в светлицу с балалайкой в руке.

Он думал застать Ксению Яковлевну и Домашу в рукодельной, но их там не было. Сидевшая на своем обычном месте Антиповна приветливо ответила на его поклон, поклонились ему с улыбками и сенные девушки, сидевшие за пяльцами.

Яков остановился в недоумении посреди горницы и, обведя всех вопросительным взглядом, остановил его на Антиповне.

– Пройди, добрый молодец, в следующую горницу. Там Ксения Яковлевна, – сказала старуха.

Яков быстро воспользовался этим разрешением.

Во второй горнице он застал, кроме Ксении Яковлевны, и Домашу.

Свидание было сдержанным в присутствии третьего лица, но нежным. Яков попросил дозволения принести привезенные им из Москвы подарки. Разрешение ему, конечно, дали с радостью.

Подарки действительно были такие, что не только у Домаши, но и у Ксении Яковлевны разбежались глаза.

– Прости меня, Яшенька, я о тебе дурно думала… – вырвалось у Домаши.

Яков только посмотрел на нее любовно-укоризненно.

В тот же день Домаша повела его к своей матери. И Мариула благословила их.

Со следующего дня Ксения Яковлевна ежедневно звала в рукодельную Якова, где по ее приказу сенные девушки в песнях величали его и Домашу, как жениха и невесту. Запевалой была невеста. Голос ее звучал особенно чисто и звонко.

Ухарски весело играл и Яков на своей балалайке. Хорош он был и прежде, но теперь казалось, что он вкладывает в свой незатейливый инструмент всю бушевавшую в его сердце любовь и страсть.

И Ксения Яковлевна, и Домаша с восторгом слушали его.

XVII
В глубь Сибири

Медленно тянулось время для Ермака Тимофеевича и его дружины в их чудном зимовье. Первую неделю, другую, когда пещера была им внове, когда приходилось отвоевывать ее себе, как жилье, от прежних обитателей-медведей, попавших казакам на жаркое, люди были веселы и довольны и наслаждались отдыхом после далекого пути.

Но прелесть новизны прошла. Суровая зима окончательно вступила в свои права. Дни стали короче, ночи темнее и длиннее. Отсутствие дела и связанная с ним скука начали давать о себе знать.

Свету даже не было видно, все костры да костры, и это невольно действовало на расположение духа людей. Они приуныли и стали с нетерпением ожидать, когда земля наконец сбросит свои ледяные оковы.

В тех местах делается это не скоро. При нетерпеливом ожидании, как всегда это бывает, время тянулось мучительно медленно.

Наступили и прошли Рождество, Крещение, Сретенье и наконец дождались Благовещенья, а с этим в срединной России совершенно весенним праздником стало теплеть в воздухе и на берегах Чусовой. Появились первые жаворонки. Люди ободрились. Все указывало на их скорое освобождение из пещеры, которая, вначале казавшаяся казакам хоромами, стала в конце концов для них ненавистнее всякой тюрьмы.

Солнце начало пригревать сильнее, и снега стали таять быстро. На Чусовой то и дело раздавался треск – это ломался лед. Голоса набирающей силу весны казались Ермаку Тимофеевичу и его людям лучшей на свете мелодией – вестью будущей свободы.

Но вот лед наконец прошел и Чусовая снова заревела в своих крутых берегах. Давно изготовленные челны спущены на воду, Ермак Тимофеевич и его дружина расселись в них и без сожаления покинули свое волшебное зимовье.

Три дня провели они в пути, когда вдруг берег Чусовой как бы раздался, и река, почуяв простор, широко разлилась по равнине.

– Ишь, какова здесь Чусовая-то! Совсем Волга, – говорили казаки.

– А это что? – с недоумением уставились они на возвышавшуюся перед ними громаду, достигавшую чуть не до облаков.

Это и был Югорский камень, или Уральские горы, гордо стоявшие перед отважными пришельцами, покрытые внизу густым кедровым лесом, а голыми вершинами действительно почти достигавшие облаков.

Ермак и его люди никогда в жизни не видали таких высоких гор.

– Это и есть Сибирь? – спросил Ермак Тимофеевич проводника Миняя.

– Нет, Сибирь дальше, за этими горами, а это Югорский камень, – отвечал тот.

– Хорош камень, целая глыбища.

– Так уж зовется… Ну вот мы и Чусовую прокатили, – добавил Миняй.

– Как, разве конец ей?.. Ишь, как вдаль бежит, – заметил Иван Кольцо.

– И пусть ее бежит, а нам надо поворотить в сторону. Вишь, речка течет вправо?

– Видим, видим…

– Серебрянкой она прозывается, по ней наш путь… Только как-то мы пройдем ее?

– А что? – с беспокойством спросил Ермак Тимофеевич.

– Тиха да мелка она, вот в чем незадача, двух дней не проедешь, придется тащить челны на себе до речки Жаровли.

– Ничего, потрудимся, – заметил Иван Кольцо.

– Не без того будет… – сказал Миняй.

В это время передний челн, на котором были беседовавшие, поравнялся с косой, образуемой рекой Серебрянкой при впадении ее в Чусовую.

– Что же, надо сворачивать? – сказал Ермак Тимофеевич.

– Поздно, атаман, лучше заночевать на косе, а то в Серебрянку входить ночью не рука… Начнутся сейчас горы, придется опять в челнах ночевать, а уж которую ночь так ночуем! Надо дать людям расправить ноги и руки, – посоветовал Миняй.

– Это ты правду молвишь, – согласился Ермак Тимофеевич.

Челны причалили к косе, на которой тотчас зажглись костры, пошел пар от казацкого варева, и люди, подкрепившись, улеглись спать, только для формы поставив сторожевые посты, так как кругом были только песок и вода и неоткуда было ожидать нападения.

Все заснуло в лагере, кроме стоявших на страже постовых казаков, да не спал и атаман Ермак Тимофеевич. Он был погружен в неотвязные думы. «За этой речонкой Серебрянкой после двухдневного пути начнется Сибирь, где он ратными подвигами должен добыть себе цареву милость. Удастся ли ему это с горстью своих храбрецов?»

Он невольно посмотрел на беззаботно спавших сподвижников великого задуманного им дела.

Что, если его там ожидает такая несметная сила нечисти, что не будет возможности с ней справиться? Смерть, быть может, готовится ему в удел.

Но не в том дело! На что ему жизнь без царева прощения, без права повести любимую к алтарю? Не о своей жизни заботился он, а о судьбе этих беззаботно спящих людей, которых он повел на рискованное дело. Их гибель ляжет на его же душу, на которой и без того немало загубленных жизней в его кровавом прошлом, там, на Волге.

Дрожь охватила его при этих воспоминаниях, холодный пот выступал у него на лбу.

«А что, если эта царившая в его сердце уверенность в успехе, эти вещие сны есть не что иное, как искушение дьявола, овладевшего уже давно его душой?»

Такими страшными сомнениями мучился Ермак до самого рассвета.

Но вот на востоке заалела светлая полоса, она стала расти, расползаться и мало-помалу охватила все небо. Звезды постепенно меркли и исчезали, и наконец показался огненный шар, рассыпая по земле снопы золотистого света.

Взошло солнце.

Лагерь проснулся.

Людям дали позавтракать и тогда только начали рассаживаться в челны. И вскоре двинулись по Серебрянке. Узкая речка бесшумно несла свои воды между высокими утесистыми берегами. Скалы, покрытые густою растительностью, казалось, надвигались друг на друга с обеих сторон. В одном месте ветви кедров густо сплелись между собою, образовав на довольно большом пространстве естественный туннель, в который не проникал ни один луч солнца. Было так темно, что стало жутко даже ко всему привыкшей Ермаковой дружине.

Но вот наконец выбрались на свет божий и, проплыв несколько часов, остановились. Дальше пути не было – река так обмелела, что челны ползли по песку.

– Придется отсюда тащить челны волоком до речки Жаровли, – сказал Миняй.

– А далеко эта речка? – спросил Ермак Тимофеевич.

– Нет, недалеко, вот за теми холмами…

И Миняй указал рукой за какими именно. То, что он называл холмами, были для жителей русских равнин огромными утесистыми горами.

Делать было нечего – решились дать людям для отдыха дневку, а сам Ермак Тимофеевич с Иваном Кольцом и Миняем пошли искать более удобное место для перехода и волока челнов.

Миняй повел их в горы, избирая более легкие для восхода места, Ермак и Иван Кольцо еле карабкались, по, казалось им, совершенно отвесным утесам. Но наконец они вслед за своим проводником добрались до вершины и остановились зачарованные. Перед ними расстилалась Сибирь – громадная равнина, покрытая зеленым лесом и перерезанная там и сям серебряными лентами рек.

Вдали клубился дымок.

– Экий благодатный край! – воскликнул Ермак Тимофеевич. – Вот она, голубушка Сибирь! Как-то встретит она нежданных гостей своих? – задал он себе вопрос.

– Что-то не видать никакого жилья, – забеспокоился Иван Иванович.

– Жилье недалеко. Скоро покажутся татарские деревни, а там вот, где дымок расстилается, это город Епанчи, что прошлый год к нам жаловал…

– Вот это дело так дело, он к нам жаловал, а мы теперь к нему пожалуем, – усмехнулся Ермак Тимофеевич. – Рад не рад, принимай гостей…

– Угощать не надо, мы сами его угостим, – засмеялся Иван Кольцо.

– Это не без того, – подтвердил Ермак. – Однако все же надо поискать удобный переход для людей, – обратился он к Миняю.

– Поищем…

Переход был вскоре отыскан. Это было сравнительно удобное для волока челнов ущелье.

Переход занял более трех суток. Наконец казаки достигли первой сибирской реки Жаровли и после суток отдыха спустили челны и отправились в путь.

Челны неслись как стрелы. Не надо было работать веслами, так как дружина Ермака плыла по быстрому течению вниз. За трое суток успели миновать Жаровлю, Тагил и вступили в Туру.

– Вот где находится самая глубь Сибири, – заметил Миняй.

– Но и пусто же здесь, – сказал Ермак Тимофеевич. – Который день плывем, хоть бы кого, на смех, встретили.

– Погоди, атаман, не торопись, встретим еще не одного и не десяток, а сотни и тысячи, – отвечал Миняй.

– Поскорее бы, а то смерть надоело без дела, и люди скучают, – заметил Иван Кольцо.

И это его желание вскоре исполнилось.

На горизонте показались три всадника, нагнулись на седлах вперед, как бы нюхая воздух…

– Вот вам и татары, а вы и соскучились! – воскликнул Миняй.

Тура в этом месте делала поворот в их сторону, так что вскоре расстояние между челноками и всадниками сделалось не особенно велико.

Татары вдруг остановились, подняли луки, нацелились и пустили стрелы. Не долетев, они шлепнулись в воду.

– Клим, сними одного, – обратился Ермак Тимофеевич к одному из казаков.

Тот вскинул пищаль и прицелился.

Грянул выстрел, и средний татарин свалился с лошади. Двое других ускакали.

– Ну теперь у них пойдет галденье, – растревожили осиное гнездо, – сказал Миняй.

– Это и хорошо, поскорей бы схватиться с ними по-настоящему, – заметил Ермак Тимофеевич.

Но долго это не удавалось. Кочевники, видимо, действовали осторожно.

Во время ночлега Ермаковой дружины на островках Туры они с берега пускали стрелы, не делающие вреда и большею частью падавшие в воду, а под утро куда-то исчезали.

Днем, впрочем, они появлялись небольшими группами в несколько человек, нюхали воздух, присматривались, пускали наудачу стрелу, другую и пропадали, как бы проваливаясь сквозь землю.

– Ишь, песьи сыны! – ругались казаки. – Словно крысы: выглянут из подполья и опять назад… Ну, да лиха беда, попадетесь… Зададим вам жару…

И казаки дождались.