Текст книги "В действующей армии"

XXIV. Корреспондентские мытарства

Мухи, мухи, мириады мух!

Они чёрною скатертью застилают все столы, чёрной простынёй походные кровати, от них черны стены, и их движущаяся тёмная сетка висит в воздухе.

Они лезут в нос, рот, уши и кусают, ожесточённо кусают.

Среди них и москиты, укус которых производит страшную опухоль.

В фанзах – этих отвратительных китайских жилищах – всевозможные насекомые, говоря словами старого стихотворения,

 
Очень многие мне даже
Вовсе незнакомые.
 

Клопы, блохи, тарантулы… Всё это каких-то особо громадных размеров.

Один местный остроумец-офицер уверяет, что одного клопа из фанзы два китайца выводят под руки.

Жара прямо невозможная! 50° по Цельсию на солнце, вечером 30°, ночью немножко меньше, духота и пыль едкая, засоряющая все поры тела, глаза, нос, уши и постоянно оставляющая в пересохшем рту впечатление горсти песку.

Вонь черемшой, бобовым маслом, китайским потом и тому подобными пахучими прелестями.

Положительно изнемогаешь от духоты и жары, пот льётся буквально ручьями, нельзя дышать, мозги отказываются работать, рука писать.

Такова внешняя обстановка жизни в Маньчжурии – этой стране египетских казней par excellence[9]9
  фр. par excellence – по преимуществу, в истинном значении слова.


[Закрыть].

Отсутствие всяких точных сведений, полная скудость материала.

Официально – всё тайна.

Неофициально – трудно отличить ложь от правды.

Возьмём для примера хотя бы вчерашний день.

Утром нам передано известие, что восточный отряд начал наступление и весьма успешно.

Граф Келлер с 40.000 войска далеко оттеснил японцев.

Не проходит и часу после этого известия, принесённого одним офицером, является другой:

– Скверно!

– Что скверно?

– В восточном отряде…

– Как, помилуйте, успешное наступление, японцы отступили, большие потери, но всё же победа…

– Кто это вам наврал, ничего подобного, мы отступили и едва удержали свои позиции, с огромными потерями.

И каждый являющийся в редакцию «Вестника Маньчжурской Армии» сообщает совершенно противоположные известия.

Бросаешься в разведочное отделение, в полевой штаб, бежишь, скачешь, по жаре, на огромные расстояния, чтобы услыхать от официальных лиц:

– Ничего ещё неизвестно!

– Сообщить ничего не можем…

– Говорят и так и эдак…

Подите и разберитесь во всём этом.

Наконец только позднею ночью на вокзале от офицера, заведующего передвижением санитарных поездов, мы получили более верные сведения, на основании полученной им телеграммы.

Оказалось, по счастью, что первый «вестник радости» был прав.

Граф Келлер с 38 батальонами, после ожесточённого боя, где наших было ранено около 1.000 человек, заставил японцев отступить, занял Ланшенгуань – третий этап по Ляоянской дороге и взял у них восемь орудий.

Но это только случайно добытое точное сведение из совершенно косвенных источников.

Счастливый редкий случай!

Их бывает мало.

Официальные сведения можно изредка получить в редакции «Вестника Маньчжурской Армии» из присылаемой главной квартирой туда хроники войны.

Мне иногда удаётся получать их ещё в рукописи до набора, или в самом Дашичао, но они так туманны, так непонятны для непосвящённых людей, что положительно становишься в тупик.

Я сообщал и буду, при случае, сообщать их – быть может в них в Петербурге разберутся специалисты военного дела и разъяснят большой публике.

Я же с своей стороны только ручаюсь, что они «с подлинными верны».

Быть может, мне скажут, что надо ездить на передовые позиции, в отряды…

Ездишь, но что же из этого выходит…

Я был в отряде генерала Мищенко, генерала Келлера, но и там те же полуфантастические рассказы.

В Ляояне стекаются по крайней мере все известия, приезжают офицеры из частей, и из их разнообразных рассказов можно вывести хоть что-нибудь достоверное, иначе действительно мы здесь, слыша свист пуль и грохот орудий, находясь, так сказать, в «креслах оркестра» театра войны – это выражение одного генерала – знаем менее, чем в Петербурге и Москве.

Для нас всё тайна.

Грустно и главное дело тяжело, тяжело, что чувствуешь себя бессильным сообщить что-нибудь новое, интересное, а составлять из этих «крох», перепадающих на нашу долю известий, при описанной мною обстановке – труд каторжный, да пожалуй и… бесполезный.

Кое-что ещё можно воссоздать в смысле картины боя от раненых солдатиков, но легкораненых быстро эвакуируют в Мукден и Харбин, а здесь, в Ляояне, оставляют лишь тяжелораненых, которых затруднять вопросами жаль.

Замечу, кстати, что есть большая разница в изложении сибирского и русского солдата.

Рассказ последнего всегда точнее и обстоятельнее.

Большинство этих рассказов могут, увы, пригодиться только для истории войны.

Итак бьёшься с утра до вечера в пыли, в жару, в погоне за новостями, а душной ночью пишешь, чувствуя, что у тебя нет для этого ни малейшей почвы.

Тёмная, жаркая, душная ночь глядится в открытую дверь фанзы.

Воздух пропитан каким-то неуловимым, но нестерпимо отвратительным чисто китайским запахом.

Звуки этой ночи тоже отталкивающе неприятны.

Трещат цикады, квакают лягушки и этот негармонический концерт аккомпанируется заунывным звоном гонгов, не то призывающих китайцев к молитве, не то быть может собирающих их на таинственную беседу, и лаем голодных собак.

Говорят, что в кумирнях, под видом молитв, они собираются по ночам для обсуждения вопросов, касающихся не одной религии, но и политики.

Кумирня, в которой живём мы, посвящённая Богу войны, запущена и оставлена и, конечно, ввиду соседства нас, европейцев, не служит местом таких собраний.

Зато она набита китайцами, больными, прокажёнными, которых близость не особенно приятна.

Они собираются в неё со своими «одрами» и покоятся сладким сном у подножие своих идолов.

Иногда сон этот лихорадочен – слышится бред.

А в других кумирнях, быть может, в настоящее время обсуждается отношение к японцам до сих пор мнящих себя победителями.

Недаром они уплачивают корейцам и китайцам за купленный провиант квитанциями будущей русской контрибуции.

Уже ими определена и сумма этой контрибуции.

Пятьсот миллионов иен!

Не понимаю, отчего так мало?..

Определены и условия, которые Япония предложит России, когда та будет просить у неё мира.

Границей России, по мнению японских дипломатов, собственно говоря, должен быть Байкал…

Но Япония снисходительна, она согласится на прирезку России клочка Монголии… пустыни Гоби или Шамо.

Вот с каким великодушным врагом мы имеем дело.

Остаётся только благодарить.

В Маньчжурии же они заведут свои собственные порядки.

Недаром Ояма уже возведён в сан маньчжурского вице-короля.

Кстати об Ояме – он, оказывается, жив и здоров, несмотря на то, что о его погибели телеграфировали во все газеты, а в «Вестнике Маньчжурской Армии» так картинно было описано его самоубийство на гибнущем транспорте, во избежание русского плена.

Остаётся пользоваться слухами, а от этого и происходят сообщения вроде гибели 30.000 японцев во время штурма Порт-Артура.

Оказалось теперь, что 30.000 японцев действительно погибло, за всё время осады крепости.

Кто бросит в нас камень за то, что мы сообщили известие, которое переходило в Ляояне у всех из уст в уста и которое так обрадовало наболевшее истинно русское сердце.

Переходя к текущим военным событиям, могу сообщить, что на юге идут лишь мелкие перестрелки и, как слышно, произойдут некоторые чисто служебные перемены.

Поехал было в Дашичао, но очутился снова в Ляояне и пишу в своей грязной фанзе.

Объясняется это очень просто.

Я вернулся с половины дороги, так как мне на встречу попался поезд командующего армией, который со всем своим штабом ехал в Ляоян.

В Дашичао мне делать было нечего.

Сегодня мне передавали душу потрясающий рассказ.

Источник самый достоверный.

После первого боя под Хаяном в восточном отряде, некоторые раненые русские и японцы, упавшие в кустах, не были усмотрены, а найдены лишь спустя несколько дней, живыми, но с уже загнившими ранами, в которых копошились черви.

Они конечно отправлены были в военный госпиталь.

– Пролежать несколько дней без помощи, голодными… Это ужасно! – воскликнул я.

– Конечно! – согласился со мной присутствовавший при разговоре врач. – Но это безболезненно и неопасно…

– Как не опасно!

– Конечно, рану сейчас же обмоют, дезинфицируют, и опасность зависит только от качества раны… Если же человек остался жив в течении нескольких дней без помощи, то значит рана не особенно опасная…

В этом замечании высказалось высшее хладнокровие врача.

Я не мог рассуждать так и всё-таки повторял, как повторяю теперь:

– Это ужасно!..

По словам того же врача, японцы оказываются очень выносливы и живучи.

В здешнем 13 военном госпитале находится пленный японец, получивший пять ран и одну из них в живот.

Он теперь уже ходит, кланяется, улыбаясь, и благодарит за уход.

Наши солдатики, по отзывам всех врачей, ведут себя героями.

Они прямо-таки, после перевязки даже довольно серьёзных ран, ни за что не соглашаются оставаться в госпиталях и лазаретах.

– Мне уже дозвольте, ваше благородие, к товарищам… – говорят они.

И никакие убеждения на них не действуют.

– Нет, уж дозвольте…

И солдаты, так сказать, дезертируют на поле брани.

«С такими солдатами нельзя не быть победителями!»

Таково общее мнение на театре войны.

Здесь продолжают глядеть на ход событий оптимистически.

Считают первую, теперь окончившуюся, часть компании крайне удачной.

Мы с меньшими силами сумели задержать японцев, которые, не будь боёв при Тюренчене и Вафангоу, давно бы могли быть у Харбина.

Между тем теперь они не дошли до Дашичао, и мы спокойно сидим в Ляояне.

Момент ими упущен, а за это время всё собираются и собираются наши силы, которых уже японцам не одолеть.

В этом видят мудрое решение трудной стратегической задачи со стороны командующего маньчжурской армией генерал-адъютанта А. Н. Куропаткина.

XXV. Генералы Келлер и Ренненкампф

Пишу под свежим впечатлением.

В Маньчжурии темнеет рано и как-то сразу.

В 9 часов вечера, 3 июля, над восточным отрядом Келлера, расположенным в 60 верстах от Ляояна, спустился уже ночной мрак.

Небо было безоблачно, но узенький серп луны тщетно боролся с вечернею мглою.

Отряд двинулся с позиций вперёд в чёрную даль.

Началось наступление.

Тёмные массы войска двигались почти бесшумно.

До рассвета приказано было спрятать патроны и идти без выстрела.

В рядах не слышно было даже тихих разговоров.

Наши словоохотливые солдатики шли молча, сосредоточенно, как они обыкновенно идут «перед делом».

– О чём они думают? – мысленно задавал я себе вопрос.

И мне представлялись самые разнообразные картины родимых мест, хат, семей, которые проносятся в эти мгновения в уме каждого солдатика.

– Пошлёт ли Бог увидеть, свидеться?

Отряд идёт всё дальше и дальше.

Но вот на востоке заалела полоска утренней зари.

Луна как то сконфуженно побледнела.

Вырисовались силуэты местности, очертания сопок, узкие долинки, изредка полянки, поросшие гаоляном, достигающим вышины более человеческого роста.

Поля гаоляна излюбленное место, где скрываются хунхузы.

Гаолян, растение с длинными широкими листьями, служит для китайцев в самых разнообразных нуждах.

Плоды его идут в пищу; солома употребляется на корм лошадей, на покрытие крыш и т. д.

Рассвет продолжает довольно быстро вступать в свои права.

На ближайших сопках уже ясно видны позиции японцев.

Четыре часа утра. Грянул первый выстрел.

Это было как бы сигналом для начавшейся перестрелки.

С чьей стороны был этот первый выстрел, уловить было невозможно.

Началась та трескотня, которая ужасает с первого раза, но к которой так странно быстро привыкает ухо.

Запели низкой фистулой железные птички-пули.

Загремела наша артиллерия, несомненно наша, что легко различить по более густому звуку выстрела; японцы стали было отвечать, но смолкли.

Они были сразу сбиты.

Наши идут всё вперёд и вперёд.

Поручик 12 полка Олторжевский с отрядом охотников появляется на одной из сопок, на соседней на расстоянии 600 шагов копошится отряд.

Поручик командует стрелять.

– Ваше благородие, кажись это наши! – докладывает унтер-офицер.

– Наши?

В этот самый момент с сопки слышен громкий вопрос:

– Охотники?

– Охотники, охотники… – отвечает поручик, уже не думая повторить распоряжение стрелять.

Он опускается в долину.

Вдруг отряд на сопке начинает осыпать его выстрелами.

– Что вы делаете? – кричит он. – Свои, свои!

Но крики эти не помогают.

Свинцовый дождь сыплется на отряд.

Отряд на сопке оказывается японским в похожем на русское обмундировании, чем и воспользовались, вместе со знанием русского языка, хитрые «макаки».

Отряд охотников тоже, конечно, открывает огонь.

Наши стрелки бьют метко.

Японцы не знают прицельной стрельбы – они обстреливают местность.

У них пуля более дура, нежели у нас.

Потому-то их огонь, адски сильный, в большинстве случаев малорезультатен.

Так и теперь, у нас двое тяжелораненых.

Поручика Олторжевского пуля задевает в правую руку ниже локтя.

– Сподобила! – улыбаясь говорит он, наскоро делая себе перевязку левой рукой.

Охотники идут дальше.

Общее наступление удачно.

У японцев отнято десять орудий…

Они отступают без выстрела через Ланхе.

Наши их преследуют, но японцы, видимо, получают подкрепления и, по своему обыкновению, начинают обходное движение и на оба фланга.

Снова вспыхивает бой.

Особенно под сильным огнём очутился седьмой полк.

Один ротный командир падает раненым, и на глазах наших солдат японцы бросаются на него и рубят.

Двух других раненых командиров ожидала та же участь, и солдаты успели отстоять их и унести за линию огня.

Мы принуждены несколько отойти, японцы тоже останавливаются.

Тогда считать мы стали раны.

Товарищей считать!

Убитым оказался молодой симпатичный поручик Юдин, ещё всего за час до своей безвременной смерти такой жизнерадостный, весёлый, довольный, что получает огневое крещение.

Осколок шрапнели прекращает молодую жизнь…

Ранен навылет в живот подполковник Колорович, его несут на перевязочный пункт, но дорогой он умирает.

Бравый офицер, прекрасный товарищ, все сожалеют о нём.

Ранен штаб-капитан 12 полка Артемьев двумя пулями в правую ногу, две другие пули попали в шашку.

Штаб-капитан Артемьев ранен уже вторично – первый раз под Тюренченом.

Он, прихрамывая, сам идёт на перевязочный пункт.

Ранено много других.

Нижних чинов выбыло из строя более тысячи.

Генерал граф Келлер всё время на передовых позициях, всё время в огне, но пули щадят доблестного начальника, они как пчёлы жужжат вокруг него, не жаля.

К нему прискакал ординарец от генерала Гершельмана, действующего южнее и идущего на соединение с отрядом графа Келлера.

Генерал Гершельман просит подкрепления.

К нему по распоряжению генерала идёт полк.

По сообщению ординарца, отряд генерала Гершельмана действует успешно, японцы оттеснены, у них отбито четыре орудия, но силы их увеличиваются, отряд однако стоит стойко, ожидая подкрепления.

Ординарец уезжает.

Наши в порядке отступают – шесть часов вечера, бой продолжается непрерывно более двадцати часов.

Со мной происходит неприятное приключение.

Моя лошадь оступается на краю оврага, ударясь о большой торчащий камень.

Я лечу в овраг, а у лошади оказывается сломанной нога.

Она приподнимается на трёх ногах и стоит, вся дрожа от боли.

Передняя правая нога болтается на коже.

Я поднимаюсь тоже со страшной болью в правой ноге – она сильно ушиблена.

Лошадь рассёдлывают, приводят другую, седлают и помогают мне взобраться на седло.

Но боль в ноге увеличивается.

Я, и так не привыкший к верховой езде, не в состоянии сидеть верхом.

Пришлось возвращаться в двуколке, бросив седло и другие походные вещи.

Обещались доставить.

Участвующие в бою снова выносят впечатление, что японцы, стреляющие пачками, не выносят залпов.

Последние производят в их рядах замешательство.

– А у нас ещё поговаривали об отмене стрельбы залпами… – замечает один офицер.

Несколько слов об огне японцев.

Я уже говорил, что он не прицельный и мало результатный, но, видимо, рассчитан на то, чтобы нравственно влиять на противника.

И действительно, адский огонь, который открывают японцы, ошеломляет, но лишь на первое время.

Генерал Ренненкампф, раненый как известно, в ногу в деле у деревни Фанцзяпуцзы и находящийся в бараках Красного Креста под Ляояном, уезжает для окончательного излечения в госпиталь в Харбин.

Меня посетил сегодня ординарец генерала сотник Бушинский.

Он небезызвестен в Петербурге, как зять популярного, но, увы, за последнее время несчастного увеселителя Д. А. Полякова.

Передаю его рассказ об обстоятельствах, при которых был ранен генерал Ренненкампф.

Рассказ этот полон интереса.

– Генерал, – сказал он мне, – 30 июня вышел сам на рекогносцировку из Мицзы в деревню Фанцяпуцзы. С ним было четыре сотни казаков, взвод конно-сапёр и конно-охотничьей команды. Подойдя к деревне Фанцяпуцзы, генерал остановил отряд и выслал вперёд сотню казаков, чтобы узнать, свободен ли перевал. Вскоре прискакал казак с донесением от командира передовой сотни; генерал Ренненкампф стал читать его, и в этот самый момент с высоты сопки раздались выстрелы. Сев на камень, генерал стал смотреть туда, откуда раздавались выстрелы. Рядом с ним стояли начальник штаба полковник Российский, адъютант есаул Поповицкий, хорунжий Гейлер и я. На правой горе шагов в 600 нам была ясно видна цепь японцев, стреляющих по нашей группе. Местность была совершенно открытая, ни куста ни дерева.

– Идём на перевал, – сказал мне генерал и внезапно встал с камня, – надо отдавать распоряжения, а если суждено быть убитыми, убьют и здесь и там! Там всё же ближе к своим, хоть мёртвых, а подберут…

И мы под убийственным огнём, буквально под свинцовым градом стали взбираться на перевал.

На вершине первого мы остановились.

Вдруг генерал Ренненкампф спокойно заметил:

– Я ранен в левую ногу, надо узнать не сломана ли кость?

И генерал опустился на траву, лёг на спину и попробовал поднять раненую ногу.

– Нет, славу Богу, нога цела… – произнёс он.

– А я ранен в правую руку… – послышался голос адъютанта Поповицкого.

Лёжа на спине, генерал вынул часы и сказал.

– Без десяти минут час.

Он встал на одной ноге и попробовал наступить на раненую ногу, но не мог.

В это время подбежал отставший во время входа на перевал начальник штаба и трубач.

Все мы, несмотря на просьбы генерала, не желавшего подвергать нашу жизнь опасности, так как выстрелы не прекращались, подняли генерала и понесли его из линии огня. Подбежавший врач Саличев остановил кортеж и тут же под огнём сделал генералу первую перевязку.

Он хотел остаться в строю и только по настоятельному совету врачей и командующего армией уехал в Ляоян.

Так ведут себя герои.

XXVI. Роль китайцев на войне

Роль китайцев в настоящей войне далеко недвусмысленна.

Помогая во всём японцам, они уклоняются от нас, прикрываясь приказом о соблюдении строгого нейтралитета.

Чтобы всё это разъяснить, приведу лишь факты, предоставляя каждому делать выводы по своему усмотрению.

Идёт разъезд японцев – впереди дозорные китайцы.

Свалила вражья пуля христолюбивого воина – обдирает его китаец.

Спрашивает казачек дорогу или название села у китайца – ответ «бутунды», что значит: не понимаю. Это в лучшем случае, в худшем же его выводят из села и направляют на устроенную японцами засаду.

Это «бутунды» является прямым продуктом приказа властей и сношений с японцами. Вот случай, как иллюстрация:

Проезжает офицер с небольшой командой через деревню.

Выходит рослый, пожилых лет китаец и, даже не скрывая намерение, громко пересчитывает число проходящих людей.

– Как зовётся деревня? – спрашивает офицер.

– Бутунды! – следует обычный ответ.

Но наученный опытом офицер знает, что ему надо предпринять. Нагайка свистнула в воздухе и оставила полосу на физиономии китайца.

– Сундзяпуза! шанго капитан, татады капитан,[10]10
  Значит: хороший начальник, большой начальник.


[Закрыть] – отвечает китаец.

– Сколько вёрст до такой-то деревни?

– Бутунды!

Опят нагайка, а за ней точный и верный ответ китайца.

Другой случай.

Обращается офицер за чем-либо к китайцу. Ответ обычный.

Зовут переводчика, переводчик к несчастью китайца сам манза. Спрашивает. Результат тот же. Переводчик начинает усовещевать, говоря, что он такой же манза, следовательно не понять его невозможно. И это не помогает. Подходит другой китаец, переводчик к нему, но первый китаец уже кричит:

– Не смей отвечать этим чертям.

Вновь пришедший китаец упирается на своём проклятом «бутунды» и конец. Опять нагайка и вновь прекрасный результат её действия. Полное просветление мозгов и великолепное понимание не только китайского, но даже и русского языков.

Посылают людей на фуражировку, и, само собой, у китайцев нет ничего продажного, а между тем, поискав немного, находят спрятанные в лесу стога. Деревушка в три фанзы, потребность её в соломе крайне незначительна, даже допустив, что все жители обладают скотом, всё же запас кажется чуть ли не годовым. Зная предусмотрительность японцев и уже не первый раз пользовавшиеся их устроенными в тылу наших передовых частей складами, нижние чины хорошо понимают, в чём дело, но должны проходить мимо, – насильно отбирать нельзя.

Посылают за коровой. Нашли, торгуются. Китаец за плохенькую пудов в 5 просит 150 рублей. Рядятся, ничего не выходит. Отсчитав согласно справочной цене по 7 р. за пуд 35 целковых, корову забирают и ведут. Китаец со злостью бросает деньги на пол, объявив:

– Если мне не дают 150 р., то я дарю её вам! Денег не надо!

Но всё же он идёт за фуражирами и приносит жалобу начальнику: не уплатили мол за корову.

Виновный разыскивается и зачастую платится, благодаря показаниям китайца.

Хунхузы, да и мирные жители (отличить их друг от друга нельзя) подкрадываются к нашим постам или нападают на развозящих летучую почту и, гоняясь лишь за оружием, убивают их, раненых истязают, над трупами надругаются.

Примеры кражи из фанз у спящих винтовок нередки.

Узнать, кто украл – хунхуз или землепашец – нельзя, последние всегда скрывают первых.

Остановлюсь на этом и выясню положение наших войск, которое в свою очередь очертит деятельность китайцев.

В бою китайцы помогают японцам, наших раненых грабят, указания дают ложные – подводят под пули японцев, фураж и провиант добровольно не продают, устраивают склады для неприятеля, своими часто лживыми жалобами вызывают незаслуженное наказание, стоит отделиться по делам службы, как солдата убивают, заснёт солдат в фанзе – и тут ему покоя от манзы нет, его обкрадывают, выгонять же хозяина из его дома не позволяют – не гуманно, достаточно того, что бедному китайцу приходится стеснить свою семью на ночь.

Политика гуманности принимается азиатом как признак слабости, великодушие и малодушие в его понятии одно и тоже.

Из века в век привыкший поклоняться одной лишь силе, которая выражается физически – казнью, пытками, поркой, китаец положительно уверен, что тот, кто его бьёт, именно и есть его начальник – властелин.

Чувство же справедливости на практике манзе неизвестно. В внутреннем строе государства, где на подкупе основана даже раздача высших должностей, слово богатство вполне заменяет правосудие.

Простой манза привык откупаться и от мандарина, и от хунхуза, и от солдата, он не уважает их, зная, что за деньги всех их можно купить. Китаец уважает одно лишь, дающее ему возможность спокойно жить и заниматься своим делом, это деньги.

Поэтому всякая расточительность в его глазах принимает размеры смертного греха.

Не удивительно, что щедрость русских вызывает в душе манзы презрение к этому совсем не умещающемуся в рамки его понятий, поступку и невольно он доводит его до убеждения, что русские люди, с которыми он приходит в соприкосновение, а через них и вся нация – моты.