Текст книги "На елке у природы"

Николай Гейнце
На елке у природы
Быль

Была ночь на 25 декабря 188* года.

Лютые морозы уже давно крепко сковали быстроводный Енисей, нагромоздив на нем глыбы льда в форме разнообразных конусов, параллелограммов, кубов и других фигур – плодов причудливой фантазии великого геометра-природы.

Вся эта грандиозная сибирская река казалась широкой лентой фантастических кристаллов, покрытых белоснежною пеленою, искрящеюся мириадами блесток при ярком свете северной луны.

Только ближе к берегу, на котором расположился неказистый, хотя и состоящий в чине губернского, сибирский городишко, ледяная поверхность глаже, и на белоснежном фоне виднеется темная полоса. Это дорога водовозов, направляющихся ежедневно к сделанной невдалеке проруби.

Город расположен на горе, и к реке ведут крутые спуски, застроенные домами, образующими несколько переулков. На самом же берегу, внизу, у главного центрального спуска – Покровского – тоже виднеется справа масса построек: покосившихся деревянных домишек, лачуг и даже землянок, образующих затейливые переулки и составляющих Кузнечную слободу, получившую свое название от нескольких кузниц, из отворенных дверей которых с утра до вечера раздается стук ударов молота о наковальню.

Кузнечная слобода сплошь заселена поселенцами.

Город еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб или, как он именуется в Сибири, Общественное собрание, лили потоки света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы. В клубе была рождественская елка. Все небольшое общество города, состоящее из чиновников по преимуществу, собралось туда со своими чадами и домочадцами встретить великий праздник христианского мира.

Около этого-то здания и была некоторая жизнь. В остальных же частях города, и в особенности в слободе, царила невозмутимая, подавляющая тишина.

Бедный люд спал после тяжелого дневного труда, и сладкие грезы переносили его, быть может, в другие миры, на елки не в пример роскошнее той, возле которой собралась аристократия сибирского города.

Но, чу!.. В одной из слободских землянок скрипнула дверь, отворилась, и на пороге появилась человеческая фигура.

Осторожно притворила она за собой дверь и быстрою, неровною походкою направилась к Покровскому спуску.

Вот она уже у самой реки, вот вступает на лед и идет, но уже медленно, к проруби.

Отблеск луны в снежных кристаллах дает возможность рассмотреть во всех деталях эту фигуру.

Эта фигура женщины.

Изодранные валенки на ногах, пестрядинная юбка, наточная неуклюжая кофта с несколькими разноцветными заплатами на спине и боках и дырявый шерстяной платок, окутывающий всю голову, – вот ее костюм.

Она подходит к проруби, замедляя шаги, останавливается у самого края, как бы в раздумье, и вдруг в изнеможении опускается на один из ледяных выступов реки и низко-низко наклоняет голову.

Лица ее все еще не видно.

Как-то холодно, жутко становится при виде этой склонившейся над прорубью одинокой человеческой фигуры среди безбрежного царства снега и льда.

Сильный мороз, от которого не спасает ее убогая одежда, вероятно, пронизывает ее всю до костей, но ей, видимо, не холодно.

Вот она судорожным движением сорвала с головы платок, расстегнула ворот кофты и выпрямилась.

Луна осветила ее лицо.

На вид ей казалось не более двадцати пяти лет: истомленное худое лицо носило отпечаток пережитого горя, преждевременно ее состарившего; русые с золотистым отливом волосы, всклоченными, полурасплетенными косами ниспадали на ее плечи.

Все выносящее, но дошедшее до конца, терпение и невыносимые страдания читались на этом, когда-то миловидном, лице.

Исхудалая грудь нервно колыхалась. Глаза, когда-то голубые, но выцветшие от слез, уставившись на открытую пасть проруби, выражали нечеловеческую решимость.

Кто бы из обывателей города ни увидал ее, всякий узнал бы в ней всегда молчаливую, всегда готовую на самые тяжелые работы поденщицу.

Она была известна всем в городе под странным прозвищем – «жены бродяги».

Кто она? Откуда? Как зовут ее? – никто не знал, да и не от кого было узнать это.

Только двое людей знали ее прошлое: ее муж-бродяга, по самому характеру преступления не могущий никому ничего рассказывать, и на все вопросы, обращенные к нему, отделывавшийся стереотипным «не помню», да она. Но она сама старалась забыть это прошлое и, если бы было можно, даже забыть самое себя… Ей было не до разговоров.

В народе толковали, что ее муж, женившись на ней, в России носил довольно громкое имя, которое оказалось не принадлежащим ему. Когда это обнаружилось, он, не долго думая, причислил себя к непомнящим родства, заявив, что он – «бродяга».

Толковали также, что ее семья, весьма почтенная и богатая, требовала, чтобы она разошлась с мужем, «непомнящим родства», но она любила не имя, а человека – своего мужа, отца только что родившегося ребенка – девочки, и отказалась.

Родные тоже отказались от нее.

«Не помнящий родства» был осужден на ссылку в Сибирь, и она, «жена бродяги», без колебаний, с ребенком на руках, пошла за ним, «по воле», «этапным путем».

Окончился тяжелый каторжный путь. Они прибыли на место и поселились в Кузнечной слободе, в землянке, купленной ею на оставшиеся гроши от продажи в России последних вещей и от расходов далекого пути.

Не долго муж прожил с ней: месяца через два он ушел из дому и не воротился. Пошел ли он просто бродяжничать, собрался ли назад в Россию – неизвестно. Он ушел, не простившись ни с женою, ни с дочерью, которой уже пошел третий год.

Пять лет прошло с тех пор. Она все ожидала его, но он не возвращался. Всю нежность своего любвеобильного сердца отдала она дочери. Для нее трудилась, не разгибая спины, над непривычной для нее поденной работой.

Вся жизнь матери была в ее ребенке.

Ежегодно свято соблюдался в неприютной землянке день 24 декабря. Посередине убогой комнатки ставилась маленькая елочка, украшенная грошовыми гостинцами, и мать встречала Рождество Спасителя, любуясь радостью своей дочурки, весело и беззаботно прыгавшей вокруг освещенного и украшенного деревца.

В описываемый нами день елочки этой зажжено не было. Малютка уже около месяца лежала в постели – сильная простуда разрушила слабый организм ребенка.

Мать день и ночь просиживала у ее изголовья, но заботы ее не помогли.

В ночь на 25 декабря ребенок ушел на елку к Христу.

Долго еще бедная мать сидела перед ним, не спуская глаз с безжизненного, вытянувшегося тельца, как бы все ожидая, что оно пошевелится, и лишь когда убедилась в роковой истине, она осторожно оделась, будто боясь потревожить ее вечный сон, тихо отворила дверь и вышла.

Ни одной слезинки не показалось на ее глазах.

Очутившись над прорубью, за секунду до осуществления роковой мысли, за секунду до перехода в другой лучший мир, все ее прошлое – со дня ее детства до страшного момента оставления ею холодного трупа ребенка там, в пустой землянке, – пронеслось перед ней яркой живой картиной.

Ее душит внутренний жгучий жар этих воспоминаний.

Она усиленно дышит, бессознательно глядя в пространство.

В рассыпанных кругом по снежным кристаллам искрометных блестках – отражениях холодной, но яркой луны «страны изгнания» – ее воспламененному воображению чудятся иные огни.

Вспоминается ей тоже все залитое огнями пространство. Громадная зала представляется ей – она и теперь, кажется, вдыхает насыщенную ароматами атмосферу. Слышится ей и теперь мягкий шелест нарядной толпы, звуки музыки, полные неги.

Она вспоминает свою «первую елку».

Горькая усмешка скользит по полураскрытым от тяжелого дыхания устам.

«Да разве я и теперь не единственная гостья на елке у холодной, богатой, роскошной природы?» – мелькает в ее уме вопрос.

Она почти весело озирается кругом, любуясь переливами огней в ледяных и снежных кристаллах.

Вот она встала, с силой рванулась вперед, как бы падая в чьи-то объятия.

Раздался сильный всплеск воды и все опять тихо.

На ледяном выступе реки, у края проруби, черным пятном виднелся оставленный ею дырявый шерстяной платок.

Кругом все также весело искрились разноцветными огнями ледяные и снежные кристаллы, отражая кроткий блеск яркой луны.

Нагоревшая сальная свеча в мрачной землянке тускло освещала окоченевший труп маленькой девочки.

В «общественном собрании» тоже гасли одна за другой свечи в канделябрах и люстрах. Лишенная своих украшений елка печально стояла посреди темнеющей залы. С полными руками конфет и игрушек разъезжались по домам счастливые наступившим праздником дети.

Свиделась ли гостья на елке у природы со своею дочерью на елке у Христа?