Текст книги "Из-за корысти"

Николай Гейнце
Из-за корысти
Быль

Заимка Иннокентия Тихонова Беспрозванных находилась невдалеке от леса.

Самая физиономия владельца заимки указывает, что место действия этого рассказа – та далекая страна золота и классического Макара, где выброшенные за борт государственного корабля, именуемого центральной Россией, нашли себе приют разные нарушители закона, лихие люди, бродяги, – нашли и осели, обзавелись семьей, наплодили детей, от которых пошло дальнейшее потомство, и образовались таким образом целые роды, носящие фамилии Беспрозванных, Неизвестных и тому подобные, родословное дерево которых, несомненно, то самое, из которого сделана «русская» скамья подсудимых, – словом, Сибирь.

Заимками в Сибири именуются разбросанные там и сям по ее необозримым пространствам хутора, стоящие вдали от селений. Кругом избы, дворы с крепкими тесовыми воротами и высоким заплотом [1]1
  Местное название забора.


[Закрыть], за которым находятся надворные постройки, идет огороженный невысоким тыном огород и сад-пчельник, далее же лежат пашни; их площадь не определена, сколько сил и зерна хватит, столько и сеют, – земли не заказаны, бери – не хочу. Занял то или другое количество десятин – все твои, отсюда и слово: «заимка».

Заимка Беспрозванных лежала верстах в пятнадцати от ближайшего села и, с точки зрения крестьянского хозяйства, была, что называется, полная чаша. Поля засевались на большое пространство; пчельник и огород были в образцовом порядке, лошадей, скота и птицы в изобилии.

Сам Иннокентий Тихонов Беспрозванных был степенный мужик-скопидом, хотя еще совсем молодой, – ему было лет тридцать пять. В хозяйстве и скопидомстве была ему примерною помощницею жена его – Татьяна Дмитриевна, красивая баба лет двадцати шести, один из типов тех русских крестьянок, дышащих красотой, здоровьем и силой, о которых сложилась народная поговорка: «Взглянет – рублем подарит», – и о работе которых на пашне так красиво сказал поэт: «Что взмах – то готова копна».

Беспрозванных считался поэтому в округе зажиточным крестьянином, имевшим про черный день хорошую деньгу.

Это мнение общественников не было ошибочным.

Весной, летом и осенью на заимках обыкновенно господствует оживление, идет лихорадочная деятельность: хозяева, не будучи в силах управиться одни с обширным и разнообразным хозяйством, нанимают несколько рабочих из ссыльно-поселенцев, которые ежегодно тысячами прибывают в Сибирь и за ничтожную плату готовы по первому призыву предложить свои руки, чтобы хоть что-нибудь заработать на долгую сибирскую зиму. Иные из владельцев заимок переезжают зимою в село, оставляя сторожить скот, птицу и другое хозяйство какого-нибудь бобыля-поселенца из стареньких, иные же остаются и лишь изредка отъезжают в большие села или города – если таковые есть поблизости – дабы продать лишние запасы и закупить необходимое на сельском или городском базаре.

К последним, то есть остающимся на зиму, принадлежал и Беспрозванных.

Втроем проводили они на заимке суровую зиму, когда необозримые поля покрывались белой, серебристой пеленой, на которой вдали виднелся буро-зеленым пятном соседний хвойный лес: сам Иннокентий Тихонов, жена его Татьяна и десятилетний единственный сын-первенец Мища – кумир и баловень, надежда и радость обоих родителей.

Дело было именно зимой.

В тот день, когда начинается этот рассказ, хозяин с утра уехал в город, лежащий верстах в восьмидесяти от заимки. Дома осталась одна Татьяна с сыном.

Уже совсем смерклось, и они собирались ложиться спать, как вдруг раздался стук в ворота.

– Кого Бог несет? – осведомилась вышедшая на двор Татьяна.

– Пусти, родимая, переночевать: баба у меня очень заморилась, на сносях, – раздался у ворот жалобный голос.

Вслед за этим послышались оханье и стон.

Татьяна отперла ворота и увидала двух странников с котомками за плечами. Фигура женщины при свете фонаря, который Татьяна держала в руках, выдавала ее положение. Мужчина тоже казался утомленным.

– Пусти, родимая, не дай нам, грешным, на морозе пропасть. Бабе моей, кажись, последний час пришел, – взмолился снова мужчина.

Женщина продолжала охать и стонать.

– Хозяина-то нетути… Без него как бы и неладно, – заговорила нерешительно Татьяна.

– Ой, батюшки, родимые, смертушка моя подходит, – начала причитать женщина.

– Будь по-вашему, идите, бабы-то больно жаль, – согласилась сердобольная Татьяна.

– Пошли тебе, Господи, доброе здоровье! – проговорил мужчина, тихо входя в открытые Татьяной ворота.

За ним, еле передвигая ноги, вошла и баба.

Татьяна заперла ворота и вернулась в избу. Гости ее уже расположились в ней. Миша спал. После предложенного Татьяной ужина, до которого женщина, все продолжавшая охать и стонать, и не дотронулась, хозяйка и гости стали укладываться спать.

Татьяна хотела было помочь раздеться больной бабе, но та отклонила ее предложение:

– Не замай, родимая, благодарствуй, теперь словно как и полегчало, это, должно, с усталости – много шли.

– А вы издалека? – полюбопытствовала Татьяна.

– Из-под Иркутска, родимая, давно идем, – отвечала женщина.

– Куда пробираетесь?

– К Томску, родная, к Томску.

– Далеко еще, – промолвила Татьяна.

– Неблизко, ну, да Бог даст, доберемся, – заметил мужчина.

Татьяна затушила свечу, но ей почему-то не спалось. Какое-то тяжелое предчувствие щемило ей сердце. Она то прислушивалась к тихому и ровному дыханию спящего около нее Миши, то к прерывистому, неровному храпу заснувших гостей, то к вою зимнего ветра на дворе. Вдруг она услыхала в том углу, где расположились ее гости, какую-то возню и шепот. Ей явственно послышались слова: «Пора, спит».

Вскочить с постели и зажечь свечу – было для нее делом одной минуты. Изба осветилась, и перед ошеломленной Татьяной вместо утомленного путника и его беременной спутницы оказались два рослых мужика: один постарше, а другой совсем молодой, безусый, игравший роль женщины.

В руках у старшего блеснул большой нож.

– Ну, Бог тебя спас, что пробудилась. Отдавай деньги добром! – воскликнул он.

– Кажи, где мошну хоронишь! – заметил другой.

– Родимые, нет у меня денег – хозяин увез, пощадите, не губите, – опустилась Татьяна на колени перед злодеями.

Разбуженный шумом Миша проснулся и, спустившись с кровати, робко прижался к матери.

– Нишкни [2]2
  Молчи, цыц.


[Закрыть], зря не болтать, а не то тут со своим щенком и ляжешь. Давай деньги! – загремел старший.

У Татьяны блеснула мысль.

– Будь по-вашему, берите, только своими руками сокровище свое не отдам, – годами коплено, – сами берите.

– Где? – в один голос спросили обрадованные злодеи.

– В подполье, – указала она на творило, находившееся среди комнаты, – в правом углу за верхней доской.

– Не врешь?

– Разрази Господи!

– Укажи сама… – сказал старший.

– Не… не могу! – вздрогнула Татьяна.

– Сынишка пусть с нами идет, – заметил молодой, – а то ты творило-то прихлопнешь, да с мошной и драло, – мы тоже из стреляных.

Татьяна нервно прижала к себе Мишу.

– Зачем! Клянусь, там, с места не сойду! – прошептала она.

– Товарищ дело бает, не финти, а то вот – и конец, – замахнулся старший на Татьяну ножом.

Татьяна отшатнулась. На лице у нее промелькнуло выражение внутренней борьбы. Она поглядела на сына, покосилась на печку… Глаза ее сверкнули каким-то странным огнем.

– Берите… – хрипло сказала она, толкнув сына к бродягам.

Младший взял его на руки. Ребенок залился слезами и с ревом рвался, к матери.

Старший зажег фонарь, поднял творило и стал медленно спускаться в подполье, за ним последовал и младший с Мишей на руках.

Татьяна стояла, как вкопанная, и бессмысленно глядела на происходящее.

Едва успели они спуститься в подполье, как Татьяна, словно разъяренная тигрица, бросилась к нему. С нечеловеческим усилием вытащила наверх лестницу и захлопнула творило… Затем подвинула на него тяжелый кованый сундук, на сундук опрокинула тяжелый стол, скамьи, кровать… Все это было сделано до того быстро, что злодеи не успели опомниться. Потом, подойдя к печке, она вынула один из кирпичей, сунула руку в образовавшееся отверстие и, вынув толстый бумажник желтой кожи, быстро спрятала его за пазуху.

В творило раздался стук. Татьяна дико захохотала и опустилась на пол. Стук продолжался.

Татьяна, сидя на полу около устроенной ею баррикады и прижав руки к груди, как бы боясь, что у нее отнимут бумажник, отвечала на него хохотом.

– Отвори, иначе щенка твоего прирежем, – раздались угрозы из-под полу.

Татьяна продолжала хохотать. Раздался крик ребенка:

– Мама, мама, режут!..

Дикий хохот был ответом.

Возгласы злодеев, смешанные со стоном и криками ребенка, продолжались.

Татьяна хохотала…

Наступил день и прошел. Вечерело.

По дороге от села к заимке показались двое розвальней в разнопряжку: в передних сидел возвращающийся из города домой Иннокентий Тихонов. Первая лошадь уперлась лбом в ворота.

Никто не встретил приехавшего. Ворота оказались запертыми. Сердце у Беспрозванных упало, почуяв беду.

На его сильный и продолжительный стук никто не откликался, только спущенные цепные собаки заливались громким лаем.

Он перелез через заплот и вошел в сени. Дверь в избу оказалась тоже запертою изнутри.

Он стал стучаться.

В ответ на этот стук из избы раздался дикий хохот, но двери не отворяли. Он окликнул жену по имени.

В избе снова захохотали. Убедившись, что дома неладно, Иннокентий Тихонов снова перелез обратно со двора, сел в сани и погнал, что есть духу, к селу.

На заимку вернулся он, рассказав о случившемся, со старостою и понятыми. Их сопровождало человек двадцать крестьян.

Перелезши на двор, они толпой вошли в сени избы и стали стучаться. В избе послышался неистовый хохот.

– Баба-то у тебя хмелем не зашибается? – спросил староста Иннокентия Тихонова.

– Отродясь… – упавшим голосом отвечал тот.

После несколько раз повторенного стука и криков: «Отворяй», – выломали дверь, и глазам пришедших представилась следующая картина: Татьяна сидела, дико озираясь, на полу, прижав руки к груди, возле груды наваленной мебели и дико хохотала.

Увидав вошедших, она вскочила с пола и начала метаться по избе, выкрикивая бессмысленные фразы. Ее принуждены были связать.

Она не узнала не только знакомых, но и мужа.

– Отворите, православные, – послышалось из подполья.

Сдвинули вещи, отворили подполье и спустили лестницу. Видя себя окруженными толпой народа, злодеи беспрекословно дали себя связать. Они были в крови…

В подполье же лежал изрезанный по частям труп несчастного Миши…

Это было около десяти лет тому назад.

Если вы в одном из городов Восточной Сибири, лежащих на пути от Иркутска к Томску, посетите городовую больницу и войдете в женское отделение для душевнобольных, то вас прежде всего поразит вид исхудалой, поседевшей страдалицы, сидящей на своей койке с устремленным вдаль остановившимся взглядом и с прижатыми к груди руками. Больная по временам оглашает палату диким неистовым хохотом, от которого вас невольно охватит нервная дрожь.

Это хохочет сумасшедшая Татьяна…

В том же городе вы непременно встретите на улице нищего мужичонку, одетого в невообразимые лохмотья, вечно пьяного и на вид до того худого, что кажется, будто у него остались кости да кожа. Он робко протягивает руку за подаянием…

Если вы дадите ему пятачок, то он моментально скроется под вывеской ближайшего питейного.

Это – Иннокентий Тихонов Беспрозванных.