Текст книги "Тайна любви"

XIII. Подруга

Несмотря на то, что первые дни болезни маленькой Коры прошли сравнительно покойно и девочка, казалось, была на пути к полному выздоровлению, доктор Караулов предвидел наступление кризиса, всегда бывающего в горловых болезнях.

Кризис, действительно, наступил и одна из ночей прошла в сплошной тревоге, как для графини Конкордии, дрожавшей за жизнь своего ребенка, так и для Федора Дмитриевича, сильно озабоченного как исходом болезни своей маленькой пациентки, так и состоянием встревоженной матери.

Лишь поздним утром, когда молодая женщина, изнемогая от усталости, спросила доктора, есть ли опасность, он мог ответить со спокойной улыбкой:

– Нет, слава Богу, теперь всякая опасность миновала. Отдохните, вам это необходимо…

Он остановился, вспомнив, что единственная кровать была занята больным ребенком и что графиня Конкордия Васильевна проводила ночи на двух креслах, что при ее настоящем утомлении было далеко не то, что ей необходимо.

– Только я не знаю, – добавил он с грустью, – возможен ли полный отдых в этих креслах? Я, к несчастью, не мог раздобыть другой мало-мальски порядочной кровати.

Молодая женщина протянула ему руку и, указав на постель, весело сказала:

– С вашего позволения, доктор, я постараюсь заснуть немного около моей дочери.

Федор Дмитриевич подавил в себе волнение, вышел из комнаты, не повернув головы, промолвив:

– Постарайтесь отдохнуть хорошенько.

Что касается его самого, то, казалось, он не поддавался физическому утомлению, которое было каплей в море его нравственных страданий. Несмотря на проведенную бессонную ночь, мысль о сие ни на одно мгновение даже не пришла ему в голову.

То, что произошло с ним в эти дни, было так странно, что он, порой, сам себя спрашивал, не галлюцинирует ли он, не продолжительный ли это обманчивый сон, пробуждение от которого будет ужасно.

Присутствие любимой женщины в его доме наполняло его сердце бесконечным счастьем, смешанным, как это ни странно, с бесконечным страданием.

Он с наслаждением оказывал ей, как матери, незабываемую услугу тщательным излечением ее ребенка, и чувствовал, что сердце пылало к нему безграничной признательностью.

Болезнь маленькой Коры соединила их неразрывными узами, ребенок сильно привязался к дяде доктору и переводил с почти одинаковой нежностью свой невинный взгляд с матери на него.

Графиня Конкордия Васильевна Белавина могла сделаться честным, искренним другом Федора Дмитриевича, но… только другом.

Караулов в бешеной злобе на самого себя гнал из своего внутреннего я это недовольство. Усилиями своего разума доказывал, что лучшего, более чистого, более высокого отношения к женщине он не понимает, не признает и не желает, а сердце между тем говорило другое и трепетно замирало при мысли о том, что другой – его друг – хотя и не заслуженно, но имеет все права на эту женщину.

Федор Дмитриевич хотел видеть в ней только человека, но против воли она все настойчивее и настойчивее представлялась ему женщиной.

Эта-то жестокая борьба с самим собою и причиняла ему наравне с неизъяснимым наслаждением – чувствовать около себя близость любимого существа, неизъяснимое страдание – знать, что это существо навеки принадлежит другому.

Дни шли за днями.

Малютка Кора окончательно поправилась, и не было причин не продолжать путь в Киев, куда уже съездила Ольга Ивановна и где было приготовлено помещение для нее и для ее племянницы и внучки.

Они решили пробыть в этом городе древних святынь с месяц, а потому и устраивались с возможными удобствами.

Найдена была меблированная, соответственно положению графини Белавиной, квартира, нанята местная прислуга.

– Мы, может быть, пробудем и более, – говорила молодая женщина.

Ей хотелось подольше сохранить для своей дочери наблюдения спасшего ее врача, а она надеялась, что Федор Дмитриевич не откажет время от времени навестить в Киеве свою бывшую пациентку.

Мать, впервые перенесшая муку страха и надежды у постели больной дочери, естественно боялась за ее здоровье гораздо более, чем раньше.

Маленькая Кора была действительно слабым ребенком, как и все дети, подобные ей, отличающиеся ранним развитием. Девочка была слабенькая, нервная и опасения матери за ее здоровье, особенно после перенесенной ею болезни, не были преувеличены.

Переезд в Киев состоялся со всевозможными предосторожностями. Федор Дмитриевич Караулов сам проводил дам и сам всю дорогу наблюдал за ребенком.

В нанятом доме-особняке на одной из киевских улиц, близких от Киево-Печерской лавры, оказались антресоли, которые графиня Конкордия Васильевна с обворожительной улыбкой просила доктора Караулова считать своим помещением.

Федор Дмитриевич решил переночевать, с твердым намерением на другой же день уехать к себе домой, так как маленькая пациентка была совершенно здорова.

Судьба или случай, руководившие его жизнью за последнее время, и тут решили иначе.

На другой день, утром приехал граф Владимир Петрович Белавин, заранее извещенный о киевском адресе своей жены.

Надо сказать, что графиня Конкордия Васильевна тотчас по прибытии со станции в квартиру доктора Караулова с больной дочерью, уведомила мужа письмом о счастливой встрече с его другом в тяжелую для них минуту. Она назвала в письме эту встречу счастливой встречей, посланной Провидением.

Граф Владимир Петрович тотчас же написал Караулову длинное и горячее послание, в котором в самых витиеватых выражениях благодарил его за заботы об его жене и дочери.

Сам прибыть, однако, несмотря на отчаянные письма жены, в мрачных красках обрисовавшей опасность для жизни ребенка постигшей ее болезни, он, как мы видели, не торопился и приехал уже тогда, когда всякая опасность миновала и маленькая Кора, только с несколько побледневшими щечками, была окончательно возвращена к жизни.

Граф не хотел и слышать об отъезде своего друга в день его приезда, и Федор Дмитриевич волей-неволей должен был остаться в Киеве два дня, два тяжелых дня.

В первый же день, проведенный вместе с мужем и женой, он вполне убедился, что огонь их домашнего очага, который и светит, и греет в супружеской жизни, потух совершенно.

Граф, впрочем, и не старался скрывать холодность своих отношений к жене, и, оставшись поздним вечером наедине с Карауловым, дословно повторил свои жалобы, изложенные в письме, доставившем его другу столько горьких минут.

Он открыл ему раны своего сердца, но медицинская помощь была бессильна для их исцеления.

Граф снова погряз в омуте своей прежней жизни и окончательно погиб для семьи.

Он снова вращался в петербургском полусвете, считался коноводом «веселящихся петербуржцев».

Женщины снова овладели им, доведя его до болезни воли.

Если бы Караулов жил в Петербурге и имел хотя бы небольшое соприкосновение с представителями петербургского света, он узнал бы, что его друг граф Владимир был недавний герой пикантной истории, жертвой которой была одна молоденькая артистка, прямо с курсов пения попавшая в круговорот «веселящегося Петербурга». Ее звали Иреной.

Это был особого рода способ со стороны графа Белавина поощрять таланты.

Этой новой связью, наделавшей шум в Петербурге, он был обязан балетной Марусе, в число недостатков которой не входила ревность.

В описываемое время, впрочем, эта связь уже была в прошедшем – опереточная дива явилась на смену будущей оперной знаменитости, каковыми считают себя все ученицы курсов пения.

Проведя два дня, Федор Дмитриевич возвратился на свой служебный пост.

Он дал слово графу как можно чаще навещать «киевских богомольцев», как иронически назвал себя, жену и ее тетку граф Владимир Петрович Белавин.

– Как можно реже! – сказал между тем самому себе Федор Дмитриевич, когда поезд, уносивший его из Киева, двинулся.

Увы, при произнесении этих слов рассудка сердце его болезненно сжалось и он понял, что он не сдержит слово, данное графу.

Его стало тянуть в Киев, несмотря на то, что летом этот город не представлял ничего привлекательного. Жара и пыль отравляют существование его жителей.

Отчего же Федору Дмитриевичу казалось, что в Киеве прохладнее, нежели в его живописном селе, на берегу Днепра, который разливался в этих местах во всю могучую ширь, отчего киевский воздух представлялся для него пропитанным не пылью, а ароматом цветов?

Да просто потому, что в Киеве жила графиня Конкордия, которая овладела всеми его помыслами и была альфой и омегой его желаний.

Его тянуло, повторяем, в Киев, и он ездил туда довольно часто.

В доме Белавиных он испытывал то же двойное чувство, которое началось с момента встречи с графиней Конкордией в дамской комнате железнодорожной станции: наслаждение и страдание.

То, что было для него счастьем, таким счастьем при одной мысли о котором он терял голову и в нем бушевала вся кровь, другой человек принимал совершенно равнодушно, с презрительною холодностью.

Где он, Караулов, обрел бы величайшее земное блаженство, там граф Владимир Петрович Белавин не находил даже простого удовольствия.

Это было ужасно.

Отношения графини Конкордии между тем к доктору были искренни и задушевны. В его присутствии она, казалось, находила спокойствие, на ее губах играла улыбка, которая, как заметил Федор Дмитриевич, исчезала при его отъезде.

Симпатии любимой женщины, как он ни хотел в том разуверить себя, были на его стороне.

Это было мучительно сладко.

Во время этих пребываний в Киеве, Караулов сделал несколько новых знакомств.

В Киеве, между прочим, были тоже прибывшие из Петербурга супруги Ботт.

Муж – богатый человек, сын канатного фабриканта, композитор-дилетант, весь преданный музыке и ей принесший в жертву свое наследственное канатное производство, доставившее ему солидный капитал от его покойного отца. Ему было лет за тридцать.

Она – двадцатичетырехлетняя женщина, мать единственной дочки, принадлежавшая к категории тех пикантных дурнушек, которые умеют заменять недостаток красоты искусством нравиться.

Кто осмелился бы утверждать, что эта женщина дурна собою, когда ее большие горящие глаза, блистая из-под умело созданных искусных бровей, освещали лицо с неправильными чертами и улыбку пурпуровых губ, далеко не скромную, но и не неприятную.

Прибавьте к тому оригинальность туалета портнихи, умеющей создавать фигуру.

Словом, Надежда Николаевна принадлежала к числу тех женщин, которые сотканы из сплошного греха и соблазна и которые умеют носить так свои туалеты, что в самом скромном из них кажутся полуобнаженными.

С этой молодой женщиной подружилась графиня Конкордия, подтвердив французское правило, что крайности сходятся.

Кроме того, г-жа Ботт, как старшая летами, быстро приобрела над этим ребенком-женщиной, какова была графиня, неотразимое влияние.

Одиночество последних лет, на которое осудила себя Конкордия Васильевна, одиночество, которое было последствием соприкосновения с тем полусветом, в котором теперь снова вращался ее муж, сделало свое дело.

В молодой женщине таилась потребность общения, потребность поделиться мыслями и чувствами с другим живым существом, а потому весьма естественно, что первая встречная женщина, с виду не оставлявшая желать ничего в смысле приличия, сумела войти в доверие одинокой, оставленной мужем молодой дамочки.

Честная по натуре графиня Конкордия и на всех других людей смотрела сквозь призму своего внутреннего я, пока, конечно, не наступило явного разочарования, как было с ней в роковую ночь в ресторане Кюба.

Хитрая и осторожная Надежда Николаевна не давала повода к этому разочарованию, и сердце графини, созданное для привязанности и любви, открылось, как цветок под влиянием тепла, что задело, что это тепло не было солнечным, а лишь искусственным теплом оранжереи.

Теплота отношений к графине со стороны г-жи Ботт была действительно искусственная теплота оранжереи, хотя Конкордия Васильевна и не подозревала, что между ней и ее старшей подругой не существовало взаимности чувств, что Надежда Николаевна была по натуре холодной, расчетливой эгоисткой.

Вся жизнь ее была сплошным сухим расчетом, и самый выход в замужество, с места гувернантки в доме родственников ее теперешнего мужа, был искусно подготовленной ею коммерческой сделкой.

Графиня Конкордия в своей детской наивности и не подозревала возможности существования таких людей.

Она с наслаждением открывала своей новой подруге свою наболевшую душу.

Надежда Николаевна слушала внимательно, насторожившись.

Для нее не было ничего бесполезного, ничего такого, чем она бы пренебрегала.

К чему послужит ей доверие графини она сама еще не знала, но была уверена, что рано или поздно она извлечет из него пользу.

Таким образом, она узнала во всех подробностях отношения между графом и графиней.

Граф, по словам Конкордии Васильевны, был неисправимый ловелас, а, следовательно, для нее потерянный навсегда.

Надежда Николаевна искренно выражала свое сочувствие молодой женщине, хотя внутренно решила, что графиня страдает не от любви к мужу, а от оскорбленного самолюбия.

«Это надо принять к сведению, – сказала она себе. – Это несомненно! Какая такая любовь в браке, подобном их браку, через несколько месяцев после первого знакомства».

XIV. Разлука

В Киеве Белавины действительно пробыли около полутора месяцев.

Это было понятно со стороны графини и ее тетки, но граф, живший по наружности жизнью семьянина, представлял некоторую загадку.

Положим, петербургский летний сезон не представляет особой приманки для столичных виверов и представителей золотой молодежи, которые в большинстве покидают на это время берега красавицы-Невы, но душный и пыльный Киев мог быть тоже привлекательным и казаться чуть ли не раем только влюбленному доктору Караулову.

Был, оказывается, некоторый магнит, который удерживал графа Владимира Петровича около жены – этим магнитом служила Надежда Николаевна Ботт.

Своеобразная пикантность этой женщины, женщины-кошки, с плавными мягкими движениями этого грациозного зверька, с красными чувственными губами и многообещающим пушком над верхней из них, блестящими глазами не могла не обратить на себя внимание хотя и молодого, но уже сильно пожившего сластолюбца.

Это впечатление, произведенное на графа, не осталось, конечно, тайной для Надежды Николаевны, если бы даже граф Белавин был человеком, умевшим скрывать свои чувства.

Но граф не был таковым, и вскоре весь кружок их киевских знакомых знал об этом увлечении.

Знала, конечно, об этом и графиня Конкордия.

Тактика, принятая Надеждой Николаевной в ее щекотливом положении, была безукоризненно искусна. Только умная женщина умеет действовать в посрамление народной мудрости и, гонясь за двумя зайцами, поймать обоих.

Ее сдержанная холодность с чуть заметными, подающими, надежду, взглядами по отношению к графу сделала то, что графиня все более и более убеждалась в искренности к ней дружбы молодой женщины, а страсть графа распалялась, встречая препятствия, но не окончательную безнадежность, способную убить желание.

Вот причина, почему граф Владимир Петрович внезапно возымел влечение к семейному очагу.

Оба семейства, Ботт и Белавиных, решили выехать вместе. И те, и другие возвращались в Петербург.

Федор Дмитриевич был уведомлен о дне отъезда и приехал в Киев проститься.

Он нашел чемоданы уже увязанными.

Отъезд был назначен на другой день.

Первые слова, которыми встретила Караулова графиня Конкордия Васильевна, были:

– Федор Дмитриевич, мы выедем вместе для того, чтобы те, которые будут продолжать путешествие, менее бы страдали от разлуки… Нам покажется, что вы сделаете небольшую остановку на пути, а мы поедем дальше.

Было ли это утешение?

Увы, как для кого!

Если для графини Белавиной оно было, быть может, достаточным, то не могло совершенно удовлетворить человека, сердце которого около четырех лет билось для нее одной, обливаясь кровью.

Он молча поклонился в знак согласия.

Все совершилось по ее желанию.

Поезд отходит в час дня. За последним завтраком, к которому были приглашены, кроме Караулова, г-н и г-жа Ботт с дочерью, разговор как-то не клеился.

Это всегда бывает при отъезде, как бы ни желали этого избежать.

Графиня Конкордия была как-то неестественно, насильственно весела, болтала без умолку, но часто вдруг обрывала свою речь и умолкала, точно чувствуя, что ей не удастся обмануть ни себя, ни других.

Наконец, поехали на вокзал и вскоре вся компания очутилась в купе первого класса.

Поезд был курьерский, и потому до станции, где доктору Караулову надо было выходить, доехали очень быстро.

Произошла довольно тяжелая сцена.

Маленькая Кора, успевшая не на шутку привязаться к дяде доктору, расплакалась и раскричалась.

Она протягивала к нему свои маленькие ручки и слезы бежали из ее прелестных глазок – глазок матери.

Федор Дмитриевич был положительно недоволен этой сценой.

Графиня села к окну, чтобы еще раз перекинуться несколькими словами с оставляющим их спасителем ее дочери, а Караулов, простившись с графиней и с Боттами, уже стоял на платформе и что-то такое заставлял себя говорить, но что именно – он никогда не мог после вспомнить.

Остановка продолжалась десять минут.

Раздался третий звонок.

Графиня Конкордия порывисто протянула из окна вагона свою руку Федору Дмитриевичу и крепко пожала протянутую ей его руку.

Их взгляды встретились, встретились роковым образом второй раз в жизни, но теперь с ее стороны это не было случайностью.

Настоящий ее взгляд был более чем красноречив.

Они поняли друг друга, поняли ту жертву, которую они приносили разделяющей их пропасти.

Могли ли они лгать на этом немом языке глаз честных людей, языке, который не знает лжи.

Поезд двинулся. Графиня откинулась на диван, но Караулов успел заметить блеснувшие слезинки на ее чудных глазах.

Он почувствовал, как такие же слезы выступили из его глаз и стряхнул их резким движением.

Длинная лента вагонов исчезла между тем за делающим дорогой, невдалеке от станции, поворотом.

До него еще некоторое время доносился шум удаляющегося поезда, вот раздался пронзительный, как бы прощальный свисток, и все стихло.

Федор Дмитриевич оглянулся кругом.

Он стоял одиноко на станционной платформе.

Поглядевши еще раз как-то машинально в сторону удалявшегося поезда, уносившего боготворимое им существо, он глубоко вздохнул.

Тихо опустив голову на грудь, он отправился домой.

Неизвестно, принесло ли бы ему утешение, если бы он знал, что графиня Конкордия страдала не меньше его.

С момента, когда из ее глаз исчезла станционная платформа со стоявшем на ней Карауловым, она вдруг ощутила вокруг себя и в своем сердце какую-то пустоту. Ей показалось, что она из какого-то светлого, просторного, полного чистого воздуха храма опустилась в сырой, до непроницаемости темный и душный подвал.

Федор Дмитриевич быстро пошел по дороге к селу, но на повороте, с которого от него должен был скрыться железнодорожный путь, не удержался и, оглянувшись, остановился.

Солнце ярко светило, освещая рельсовый путь, и воспаленные от выступавших слез глаза Караулова не могли выносить этого сияния.

Он зажмурил глаза и рыдания подступили к его горлу.

«Лучше никогда не видеть неба, чем видеть его с порога ада…» – пронеслась в его голове где-то прочтенная им фраза, так подходящая к его положению.

Ему страшно, безумно захотелось побежать вослед за умчавшимся поездом, и он даже сделал порывистое движение вперед.

Это-то движение и возвратило его к сознанию: он быстро повернулся и пошел своей дорогой.

«Нет, чем дольше я не увижу ее, тем лучше… Надо вырвать из сердца эту любовь, это преступное чувство… Она жена другого, жена его друга… Муж недостоин ее, но он муж… Он может исправиться… она предана ему, она вся – всепрощение, и они могут быть счастливы… – думал он. – Счастливы! – поймал он себя на этом слове… Они… а я?..»

Этот вопрос жгучей лавой разлился по его измученному мозгу.

«А я… – повторил он вслух, – я буду работать… и страдать… Я буду лечить, но не излечиваться…»

Первым лицом, встретившим Караулова при входе в избу, был его денщик.

– Почта на столе, ваше благородие… – по-военному отрапортовал он.

«Почта, какая почта? – мелькнуло в уме Федора Дмитриевича. – Кто мог писать ему?»

Прошедши в комнату, служившую ему кабинетом, он действительно увидел на письменном столе серый казенный пакет.

Он вспомнил.

«Неужели?.. Это судьба!..»

Дрожащей рукой Федор Дмитриевич вскрыл пакет и нашел в нем уведомление медико-хирургической академии о назначении времени докторских экзаменов по поданному им в академию прошению.

Прошение им было послано сравнительно недавно, а потому он и не рассчитывал на такой скорый ответ и именно в то время, когда он всей душой стремился в Петербург.

Это сразу оживило его.

Он будет в Петербурге, он увидит ее, он насладится созерцанием ее божественной красоты, он упьется звуками ее музыкального голоса… В последний раз он будет счастлив.

В последний раз…

Он дал себе в этом слово.

Он хорошо понимал, что свиданья с нею только усугубляли его сердечное горе и увеличивали пагубное для него чувство, но он не в силах был противиться жажде этого мучительного наслаждения.

«В последний раз…» – говорил он как пьяница, подносящий дрожащей рукой к своему рту рюмку водки.

На другой же день он подал рапорт по начальству об отпуске для экзаменов на степень доктора медицины и защиты диссертации.

Последняя тоже была недавно отправлена им в академию.

Он торопил исполнением канцелярских формальностей, но все же только через две недели было получено желанное разрешение, и Федор Дмитриевич очутился в вагоне железной дороги, той самой дороги, по которой так недавно проехала та, которая все более и более наполняла собою все его существо.

Поезд тронулся, и Караулов забыл все.

Он чувствовал только, что с каждым поворотом вагонного колеса приближается чудный миг жизненного блаженства, когда он снова увидит графиню Конкордию, когда в его ушах раздадутся мелодичные ноты ее чудного голоса.

По мере приближения к Петербургу в его уме и сердце, однако, стала происходить реакция.

Он как бы очнулся от отуманивших его мозг сновидений и стал яснее, трезвее смотреть на предстоящее свидание, которого он так пламенно желал.

Такое состояние можно сравнить с состоянием человека, несколько дней предававшегося безумной оргии и затем отдохнувшего от угара вина и страсти.

Мысль, что он губит себя и ее, внезапно посетила его и заставила содрогнуться.

Припоминая их отношения в селе, во время пребывания ее гостьей в его убогой избушке, затем в Киеве, он не мог не заметить, что в обращении ее с ним, особенно за последнее время, было более теплоты и сердечности, нежели к человеку, к которому чувствуют лишь благодарность за исцеление дочери.

Что если она тоже любит его?

Как ни сладка, как ни обольстительна была эта мысль с первого взгляда, холодный пот выступил на его лбу при перспективе могущих произойти от этого последствий.

Теперь он страдает один, тогда эти страдания его лишь удвоятся: он будет страдать ее страданиями.

Их разделяет не только закон, не только мнение света, но внутреннее чувство долга, которое – он чувствовал это – в ней, как и в нем, развито преимущественно над другими чувствами.

С точки зрения закона существует развод. От мнения и пересудов света можно уехать за границу, можно, наконец, пренебречь этими мнениями и пересудами, но куда уйдешь от внутреннего сознания совершенного преступления, под каким небом найдешь от него убежище?

Их внутреннее я останется с ними и отравит всецело все мгновения их преступной любви.

Так думал Федор Дмитриевич Караулов и инстинктивно чувствовал, что так же должна думать и графиня Конкордия Васильевна Белавина.

Он и не ошибался.

Все эти мысли привели его к решению, что свидание их будет последнее. Отказать себе в этом наслаждении, о котором он мечтал со дня ее отъезда из Киева, он был не в силах, но потом он найдет в себе силы одолеть искушение.

«Потом… – это слово грустной нотой отозвалось в его сердце.

Бог пошлет мне смерть, и моя тайна исчезнет вместе со мною, не уронив меня в моих собственных глазах и не унизив в ее».

С таким решением он приехал в Петербург и, действительно, только один раз провел несколько часов у Белавиных.

Его встретили и муж, и жена с распростертыми объятиями, хотели взять даже слово быть ежедневным гостем, но он отговорился серьезностью работы по экзаменам и защите диссертации и, взглянув последний раз на графиню Конкордию, подал ей руку.

Она крепко пожала ее.

Граф Владимир Петрович проводил его до передней.

– Чудак, неужели у тебя не найдется времени завернуть хоть раз в неделю пообедать… – сказал он.

– Прости, Владимир, но у меня начинается страда и едва ли будет свободная минута. Ведь это на всю жизнь.

Граф Белавин с недоумением пожал плечами.

– Ну, хоть приезжай в день окончания мытарств. Жена и я, впрочем, будем слушать защиту тобою диссертации – она уже это решила.

– Тогда, конечно, не премину зайти… – ответил Караулов и ушел, подавив тяжелый вздох, как дань вечной разлуке.

Читатель уже знает, что он блестяще сдал докторский экзамен и не менее блестяще защитил диссертацию, одушевленный в последнем случае присутствием графини Конкордии, которая привела свое решение в исполнение и была в зале академии, но не с мужем, а с Ольгой Ивановной Зуевой.

И та, и другая громко аплодировали «спасителю Коры», как называла она Федора Дмитриевича.

Последний сделал вид, что волнение, которое, естественно, чувствует каждый диссертант, помешало ему увидеть их в публике, а к ним он не заехал и по «окончании мытарств», как выразился граф Владимир Петрович.

Он, как уже известно, вскоре по получении степени доктора медицины, уехал на борьбу с холерой, и начало нашего правдивого повествования застало его по возвращении из этой самоотверженной и опасной поездки.

Прошло уже около двух лет со дня последнего визита Федора Дмитриевича к Белавиным.

Ему казалось, что он закалил свое чувство и способен выдержать искус свидания, а потому и находился в раздумье, идти или не идти с визитом к его старинному другу, когда этот последний как из земли вырос перед ним в номере гостиницы «Гранд-Отель».