Текст книги "Московский пират"

Николай Калиниченко
Московский пират

© Калиниченко Н.В., 2017

© ИПО «У Никитских ворот», серия, 2017

Московский пират

 
Время фасады штурмует накатами,
На маскаронах ощерились львы.
Старые здания словно фрегаты
В суетном море бурлящей Москвы.
 
 
Гордо высоток возносятся ярусы,
Но несравненно прекраснее их
Облако белое ветреным парусом
Реет над палубой крыш городских.
 
 
Улочка узкая, девочка дерзкая.
Хочешь пиастров? Так жарь до конца!
Здравствуй, Смоленка, земля флибустьерская!
Спой мне ещё про сундук мертвеца!
 
 
Галсами меряю гавань Арбатскую,
К свету таверны лечу мотыльком.
Лью в ненасытную глотку пиратскую
Чёрный и злой неразбавленный ром.
 
 
Где ваши души? А ну-ка не прячьте!
Пусть бесконтрольно плывут за буи!
В самое сердце, стальные, горячие,
Бьют абордажные рифмы мои!
 
 
Пусть далеко океаны гремящие
И никогда нам до них не доплыть.
Самое главное – быть настоящим,
Пусть ненадолго, но всё-таки быть,
 
 
Словно цунами, прекрасным и яростным
И не жалеть никогда, ничего!
В сердце поэта швартуется парусник.
Не опоздай на него!
 

Ничего святого

Н. Гумилёву

 
Сегодня, я вижу, особенно дерзок твой рот,
Ты куришь сигары и пьёшь обжигающий брют,
Послушай, далёко-далёко в пустыне идёт
Слепой одинокий верблюд.
 
 
Ему от природы даны два высоких горба
И крепкие ноги, чтоб мерить пустые пески,
А здесь воскресенье, за окнами дождь и Арбат,
И хмурое небо оттенка сердечной тоски.
 
 
И ты не поймёшь, отчего же случайная связь
Приносит порою такую ужасную боль,
А там над пустыней созвездий арабская вязь,
И глазом Шайтана восходит кровавый Альголь.
 
 
Но старый верблюд не увидит величья небес.
Он чует лишь воду, и змей, и сухие кусты,
Как ты, обольщая бандитов и пьяных повес,
Торгуешь собою, не зная своей красоты.
 
 
Пусть память поэта простит небольшой плагиат,
Но вдруг ты очнёшься от тягостных сладких забав.
Ты плачешь? Послушай, далёко-далёко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
 

Когда он шагнёт…

 
Лицо за стеклом, человек неизвестный
Стоит, ожидая минуты уместной,
Когда остановится поезд и он
С досужей толпою шагнёт на перрон.
 
 
Потом всё по плану, обычно и гладко,
Направо ступеньки, кольцо, пересадка.
В извечном кружении спины и лица,
И это лицо среди лиц растворится.
 
 
Но что-то такое в его ожиданье.
Жуком в янтаре замерло мирозданье,
Как хищник в засаде, застыло и ждёт,
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.
 
 
А поезд к перрону всё ближе и ближе,
Но время нависло скалою недвижной,
И сколько столетий на счёт упадёт,
Пока он шагнёт, пока он шагнёт?
 
 
В экстазе с плебеем сольётся патриций,
И нищенка станет избранницей принца.
Состарится феникс и вновь оживёт,
Когда он шагнёт, когда он шагнет.
 
 
Рассыплются горы, поднимутся реки,
И пятна Луны изгладятся навеки.
Отправится в путь антарктический лёд,
Когда он шагнёт, когда он шагнёт.
 
 
Зрачок сингулярности в сердце квазара,
Вращенье галактик, и рёв динозавров,
И самая первая книги строка –
Не ляжет, не будет, не станет, пока…
 
 
Такой же, как все, ни плохой, ни хороший,
Один из толпы, человечек творожный,
Не медля особенно и не спеша,
Привычный в грядущее сделает шаг!
 

Антипод

 
Я не пью уже год… год,
И не хочется мне, не мается,
Значит, где-то мой антипод
За двоих за нас отдувается.
Пусть нетвёрд антипода шаг
И лицо целиной распаханной,
Только есть в нём особый шарм,
Потому что душа распахнута.
Хоть слывёт он слабым звеном
И не часто выходит в чат,
Но всегда говорит: «По одной!» –
Там, где я говорю: «Чай».
И стараюсь скорее встать,
Убежав от той, что в вине,
А он слишком вчера устал,
Чтоб хотя бы думать о ней.
Я другую начну искать,
Отвергая хлеб и вино,
А он просто возьмёт пивка
И не станет спорить со мной.
 

Я расту

 
Мне снилось, что я поднимаюсь, как тесто,
Расту неуклонно, как гриб дрожжевой.
Из утлой коробочки спаленки тесной
Ползу через край, извергаясь отвесно
На гравий бульваров, на пыль мостовой.
Прольюсь, заполняя пустоты и щели,
В замочные скважины влезу червём.
Во мне кубатура любых помещений.
Я неф и притворы, я храм и священник,
И масса, и плотность, и смысл, и объём.
Вздымаюсь курганом всё шире и выше,
Журчу в водотоках, бегу в проводах,
Во мне все мосты, и карнизы, и крыши,
И листья каштанов, что ветер колышет,
И облаком в небе моя борода.
Зачем я? К чему этот рост несуразный?
Затем ли, чтоб вечером долгого дня
Я сверху на город взглянул звездоглазно,
А тот фонарями, и кольцами газа,
И тысячей окон глядел бы в меня…
 

Кашалот

 
В глазах кашалота протяжная гаснет мысль,
Пока он недвижный лежит в полосе прибоя.
Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
И небо над пляжем пронзительно-голубое.
 
 
На шкуре гиганта отметки былых побед
С тех пор, как спускался, подобьем Господней кары,
В кромешную бездну, куда не доходит свет,
И рвал, поглощая, бесцветную плоть кальмаров.
 
 
Вот снасть гарпунёра, что так и не взял кита.
Вот ярость касаток, кривые акульи зубы,
И старый укус, что оставила самка та,
Которую взял подростком в районе Кубы.
 
 
Он видел вулканы, и синий полярный лёд,
И танец созвездий над морем в ночи безлунной,
Беспечный бродяга холодных и тёплых вод,
Как знамя, над хлябью свои возносил буруны.
 
 
Но странная доля – проклятье больших китов,
И в этом похожи с людскими китовьи души.
Владыкам пучины, как нам, до конца веков
Из вод материнских идти умирать на сушу.
 
 
Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста.
В небе над пляжем упрямо штурмует высь
Белое облако, похожее на кита.
 

Курильщик

 
Ты помнишь, капитан, Барьерный риф?
Немолчный чаек зов и снежные кипени,
В сапфировую глубь ведущие ступени
И тени хищных рыб, как стаи гончих псов,
Спешащие в лесах за поступью оленьей.
А помнишь шторм у мыса Горн? Когда
Вздымалась к небу чёрная вода,
И рваный парус бился, словно птица,
И даже боцман начинал молиться,
Когда в разрывах туч, как Божия десница,
Являлась нам вечерняя звезда.
А на Борнео стаи обезьян?
А контрабанду розовых кораллов?
И ту гречанку в крепости Чембало?
Её хотя бы помнишь, капитан?
Опять молчишь… Не отвечаешь ты…
Ужель и впрямь объятья дымной грёзы
Тебе родней, мой друг, чем радуги, и грозы,
И пышных облаков багряные хвосты?
Бежим со мной туда, где вертится штурвал,
Где слышен скрип снастей, встречающих муссоны,
Где только лишь затем нужны притоны,
Чтоб, встретив их покой, дурманящий и сонный,
Свободный человек о море заскучал!
 

Полёт в метро

 
Рождённый ползать летать не может.
Сказал и сам себе не верю,
И как поверить, когда под кожей
Зреют курганы жемчужных перьев.
 
 
Когда ты ходишь, беремен небом,
А всем плевать, потому что сыты.
Ты бьёшь по ним обнажённым нервом.
Они опускают забрала быта.
 
 
А небо жжёт и горит в гортани,
Квадратное, острое небо смыслов.
Рождённый ползать, и вот – ЛЕТАЮ!
Орбитой мечты, облаками выстланной.
 
 
Очнулся на миг, под крылом планета.
Понедельник, утро, в метро тесно.
Граждане, уступите место поэту!
Будьте людьми, уступите место.
 

Ракета

 
Его ещё не забыли.
Соседи расскажут вкратце,
Как рылся в автомобиле,
Ходил на канал купаться.
 
 
Нескладный, худой, лохматый,
Одежда как на чужого.
Едва ли он был солдатом
И вовсе не пил спиртного.
 
 
Работал по будням в книжном,
В субботу играл на флейте,
Чудак с бородою рыжей.
Его обожали дети.
 
 
Он часто вставал до света
И что-то на крыше строил –
Антенну, маяк, ракету,
Из жести неладно скроенную?
 
 
За это его ругали,
А он лишь молчал угрюмо.
Милицию вызывали,
Писали доносы в Думу.
 
 
И вот дождались, накликали
Беду, что давно витала.
Флейтиста – на время в клинику,
Ракету – в приём металла.
 
 
Наутро в подъезд загаженный
Явились медбратья дюжие,
Здорового быта стражники,
Вязать и спасать недужного.
 
 
Вломились, а он – на крышу,
В ракету, и люк захлопнул.
Потом приключилась вспышка,
И стёкла в подъезде лопнули.
 
 
Что было? Одни догадки.
Пресс-центр объяснить не может.
В газете писали кратко,
Мол, был смутьян уничтожен.
 
 
Но правды никто не знает,
Лишь только расскажут дети,
Что рыжий флейтист играет
Теперь на другой планете.
 
 
Конечно, детям не верили,
Но факт оставался фактом,
Случайно или намеренно
Чудак запропал куда-то.
 
 
Ушёл, а внизу остались
На кухнях пустые споры
И жизнь с эпилогом «старость»
Из длинной цепи повторов.
 
 
Работа, зарплата, отдых,
Орбиты колец кружение
И небо над крышей в звёздах,
Как вызов… как приглашение.
 

Билетик

 
Кончается время шикарных пальто
И шарфиков грубой вязки.
Я еду, похожий на сдобный батон
В своей пуховóй «аляске».
Но греет меня под пухóвой броней
И шепчет о будущем лете
На самый на первый трамвайчик речной
Потрёпанный серый билетик.
 

Пицца-поэзия

 
В коконе прогорклом никотиновом,
В стареньком потёртом пиджаке
Шёл поэт дворами и квартирами.
Шёл один, без музы, налегке,
 
 
Во дворах сугробы тлели рифами,
Оттепель облизывала льды.
Он плевался скомканными рифмами
В чёрные отверстия воды.
 
 
И от рифм, как бесы от причастия,
Разбегались живо кто куда
Грязные столичные несчастия,
И тогда светлела темнота.
 
 
А поэт гулял себе, отмеченный
Светом кухонь, запахом пивных,
И ему навстречу были женщины,
Но поэту было не до них.
 
 
Он искал пристрастно, жадно, искренно,
Верил, что живёт в Москве одна
Вечная немеркнущая истина,
Слаще мёда и пьяней вина.
 
 
Он прошёл Арбатом и Остоженкой,
Пил в Сокольниках и в Тушино бывал.
На Таганке ел коньяк с мороженым,
На Тверской просил и подавал.
 
 
Тасовал метро пустые станции,
Выпил всё и всех перетусил,
А потом устал, сошёл с дистанции
И обратно женщин попросил.
 
 
Он, как книги, женщин перелистывал
И уснул у лучшей под крылом,
А его ненайденная истина
Ела суши рядом, за углом.
 
 
Паладины истины ретивые,
Потружусь отметить вам мораль:
Алкоголь и кокон никотиновый
Помешали поискам, а жаль.
 

«Ось Миног! Омфалос мира!..»

 
Ось Миног! Омфалос мира!
Генри Госсе пела лира!
И присоски, как пупки,
Опускались на колки.
 

Чатланский гудбай

 
Позабыты прежние союзы,
В чёрном небе астры отцвели.
Дети Полдня, я целую в дюзы
Ваши световые корабли.
 
 
Бластер, гравицаппа, ключ на восемь
И скафандр, который не предаст.
В долгую космическую осень
Увожу свой старый пепелац.
 
 
Растворюсь в туманном Магеллане,
Гончих Псов оставив за спиной.
Нынче и пацаки, и чатлане
Могут превратиться в перегной.
 
 
Перегной дождями увлажнится.
Что же ты невесел, гордый Тарс?
Будет кукуруза колоситься,
Разбавляя жёлтым красный Марс.
 
 
И фастфуд откроют в лунном цирке,
Станут там биг-маки продавать.
Мне, ребята, хуже, чем эцихи,
Ваша сетевая благодать!
 
 
Я плевал на ваш комфорт облезлый,
На постылый офисный покой,
Лучше так, навстречу звёздной бездне,
Но своей, неторною тропой.
 
 
Ни к чему пустые разговоры.
Посмотри, как много звёзд вокруг!
Где-то ждёт меня моя Пандора,
И Аракис, и планета Блук.
 
 
На прощанье гляну исподлобья
И над полем плавно поднимусь.
Радуешься, морда эцилопья?
Не надейся, я ещё вернусь
 
 
С армией таких же непослушных,
Что без страха цаками звенят.
Так что вам, наверно, будет лучше
Срочно трансглюкировать меня.
 
 
А иначе наберусь силёнок,
Подниму упрямую башку,
И взойдёт над миром обновлённым
Грозное, торжественное «КУ!!!»
 

«Я – московская лягушка и хвалю своё болото…»

 
Я – московская лягушка и хвалю своё болото.
Не устраивает что-то? Обращайтесь к Бегемоту!
Кашалоту, Бармаглоту, Вельзевулу, Бел Мардуку!
А за прочих троглодитов вам Щербак расскажет Жуков.
Ну-ка, ну-ка, ну-ка, кто ещё не взял змеюку?
 

Не в прозе

 
Можно сказать и в прозе, но
Разве довольно прозы?
Облако пьёт из озера
И прорастает грозами!
 
 
И, грохоча над кручами
Первым набатом осени,
Снег осыпает кучами
У ледниковой проседи.
 
 
А у воды над лозами,
Над колокольной башней
Дождь возвращает в озеро
Облачный долг вчерашний.
 
 
Проще, конечно, в прозе, но
Можно легко нарваться.
«Облако, горы, озеро –
Принято. Дальше, Ватсон».
 

Пятый маршрут

Из цикла «Московский троллейбус»

 
Пятый троллейбус пятого февраля.
Снегом припудрены серые скулы льда.
Каждый младенец – это отсчёт с нуля,
Каждое «долго» значит – не навсегда.
 
 
Вдоль по Еланского ходит крылатый лев,
Над «Буревестником» царствует тень тельца,
Евангелисты, головы подперев,
Смотрят на землю пристально без конца.
 
 
Пятый троллейбус тихо шагает в центр,
Окна роддома ловят внезапный блик.
Каждые роды – это обвал цен.
Всё, что не искренно, скроется в тот же миг.
 
 
В старой ротонде новую жизнь ждут.
Нянька вздыхает, ей надоел снег.
Пятый троллейбус – это и твой маршрут,
Пятиконечный новенький человек.
 
 
Как твоё имя? Кажется – Николай?
Круглоголовый, плотненький, как атлет.
К этому имени лучшая рифма – «май».
Что же ты делаешь в сумрачном феврале?
 
 
Вьюга и холод? Полно, какой прок?
В русской метели трудно искать судьбу.
Ангел приник к младенцу и знак дорог
Неотвратимо запечатлел на лбу.
 
 
Ранняя оттепель гложет в Москве лёд,
Ночи холодные, к завтраку – до нуля.
Кто его знает, может, ещё ждёт
Пятый троллейбус пятого февраля.
 

Пятнашка

Из цикла «Московский троллейбус»

 
Я раньше ездил на пятнашке
До стадиона «Лужники».
Смешная синяя букашка
Скребла рогами проводки,
 
 
И вдоль пречистенских ампиров
Неторопливо, но легко
Она влекла меня по миру.
В салоне пахло коньяком,
 
 
А может, пивом… даже водкой,
Не так уж важно, чем спастись,
Когда над мидовской высоткой
Такая солнечная высь,
 
 
Что хочется небесной рыбой
Доплыть до звёздной глубины.
Лишь граф Толстой гранитноглыбый
Не внял влиянию весны.
 
 
Завидев хлеб, взлетают птицы
С его изваянной скалы.
Над пробуждённою столицей
Летит победное «Курлы!»
 
 
Ах, этот хор многоголосый!
И по сей день звенит в ушах,
Когда забвенья пар белёсый
Равняет всё на пыль и прах.
 
 
Забыта прежняя степенность,
И, словно грёза наяву,
В зенит стремится современность,
Оставив старую Москву,
 
 
Как люди оставляют детство,
А мы не в силах повзрослеть
И делим ветхое наследство
За домом дом, за клетью клеть.
 
 
Устало меряем шагами,
А если нужно, и ползком.
В салоне пахнет стариками
И лишь немного коньяком.
 

31-й маршрут. Идёт троллейбус по Москве

 
На тридцать первом вдоль бульвара,
Навстречу голуби и дым.
Стоит архангел возле бара,
И нимб потрёпанный над ним,
 
 
Как шестерёнка золотая,
Скрипит и вертится слегка.
Небес механика святая
Свисает с крыши кабака.
 
 
И по-есенински дремотно,
По-авангардному свежо
Плывут за Красные ворота
Большие буквы «эм» и «жо».
 
 
Вгрызаясь в облачное тесто,
Петровской звонницы окрест
Парят полотна гипертекста,
Пятная кровельную жесть.
 
 
Словами город прорастает,
И, может, кто-то в синеве
Просмотрит вниз и прочитает:
«Идёт троллейбус по Москве».
 

Маршрут № 1

 
Первый как точка отсчёта,
Первый всегда капитан.
Энгельс глядит с эшафота
На милицейский стакан.
 
 
А над стаканом клонится
Храм, или, может, хамам.
Первый троллейбус стремится
К замоскворецким дымам.
 
 
Там на Полянке со скидкой
Книг в магазине нальют.
Мэрскую мерзкую плитку
Ладит оранжевый люд.
 
 
Кружится в небе Гагарин,
Красят стволы маляры,
Едет на исповедь барин
Мимо ручья Черторый.
 
 
А в кинотеатре «Ударник»
Суперпремьеру дают.
Американские парни
Снова врагов разобьют.
 
 
Кто угрожает свободе?
Монстры, пришельцы, ислам?
Или опять колобродит
Русский зарвавшийся хам?
 
 
Вот он, в тумане, рогатый!
– Томми, готовь пулемёт!
– Не суетитесь, ребята,
Это троллейбус идёт.
 

Круговороты

 
На границе света тень ажурна,
Словно берег, морем иссечённый.
Листья липы сбрасывают в урну…
Возле остановки «Дом учёных».
 
 
В этот вечер, тёплый непристойно,
В этом свете персиково-нежном
От перронов всей Первопрестольной
Поезда уходят к побережью.
 
 
Памятник суровый, бородатый,
Вечно остающийся на месте,
Строго смотрит, как спешат куда-то
Белые курортные семейства.
 
 
В суете досужего народа
Истукан недвижен и священен.
Он-то знает, в каждом из уходов
Вызревает семя возвращенья.
 
 
Я в теньке сижу себе лениво
На краю Пречистенской агоры,
Вместе с влагой разливного пива
В горло опрокидывая город.
 
 
А потом вразвалочку по парку,
Мимо сонной тяжести собора,
И метро «Кропоткинского» арка,
Словно древний змей Уороборос,
 
 
Вход и выход равно совместила,
Распахнув стеклянные ворота,
Чтобы мы, подобные светилу,
Делали свои круговороты.
 

Оттепель

 
Фонарные ночи и ангелы на игле
Светлы и беспечны, хоть бесам не счесть числа.
Я – чёрная точка, я – оттепель в феврале,
Ещё не тепло и даже не тень тепла.
 
 
До труб Иерихона парсеки полярных вьюг,
До скрипок Вивальди один оборот Земли.
Железные птицы гнездиться летят на юг,
Попутчик в маршрутке сказал мне, что он – Шарли…
 
 
А я – передышка, возможность ослабить шарф
И, в пьяном веселье сугроб разметав кругом,
Увидеть под снегом всё тот же холодный шар,
Такой же, как прежде, и всё же чуть-чуть другой.
 
 
И всё же, и всё же в февральской судьбе моей
Порою бывает недолгий павлиний миг,
И тёплые руки, и лица родных людей,
И тёмное пиво, и строки любимых книг.
 
 
Такая безделица, малость, что – просто смех!
Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть с ключиц
И, крылья расправив, подняться свечою вверх
Проспектами ветра, дорогами хищных птиц!
 
 
Всё выше и выше, пространство собой пронзив,
Как звёзды порою пронзают небес покров,
И, взгляд преклоняя к земле, что лежит в грязи,
В болоте столетий увидеть ростки цветов.
 
 
Как зёрнышки рая в кромешном и злом аду,
Как проседи света в одной бесконечной мгле,
И я умолкаю, парю и спокойно жду.
Мы – чёрные точки, мы – оттепель в феврале!
 

Серебро

 
Всё больнее дышать, всё труднее подняться с утра,
Посмотрите в глаза, а иначе я вас не узнаю.
Нет ни чести, ни мудрости в тех, что танцуют по краю.
Только смелость безумцев, не знающих зла и добра.
 
 
Только жажда агоры в расширенных чёрных зрачках,
Чтоб любили до гроба, и ждали, и кланялись в пояс.
По-гусарски рисуясь, вскочить в ускользающий поезд,
Чтоб с последним аккордом сорвать восхищённое «Ах!».
 
 
И писать как-то так, чтобы каждый услышал: «Внемли!»,
Чтоб хотя бы на время оставил коктейли и суши,
И собой увлажнять омертвелые, чёрствые души,
Словно дождь увлажняет иссохшее лоно земли.
 
 
Но стихи не даются, и не на что вдруг опереться,
Там, где слово горело, теперь не осталось огня.
Вы хотели сердечности? Слушайте, вот оно, сердце!
Так держите, владейте, и пейте, и ешьте меня!
 
 
А когда изгладится багряное, сладкое, свежее,
Вы отправитесь спать, совершив повседневный стриптиз
И не зная ещё, что уже не останетесь прежними,
Как не знает безумец, когда завершится карниз.
 

М.А. Булгакову

 
Валгалла слов! Опора и отрада,
Но как писать, когда земля дрожит
И правда расшибается о правду…
Под страшный скрежет литосферных плит.
 
 
Когда страна, выламывая плечи,
Как эпилептик, бьётся о порог,
И всех превыше таинство картечи,
И пахнет кровью каждый эпилог.
 
 
Тогда, устав от пушечного боя,
От холода и лязга колесниц,
Возьмёшь людей и выкуешь героев,
Бронзоволицых пленников страниц.
 
 
Чтоб не старели, чтоб всегда горели,
Живые звенья фабульной цепи,
Чтоб прорастали серые шинели
В заснеженной украинской степи.
 
 
Укором, назиданием, примером,
Лекарством от духовной немоты
Вставали юнкера и офицеры,
Бессмертные, поскольку смертен ты.
 
 
И волчий век вот-вот тебя размажет,
Но, может статься, самый главный, тот,
Раскурит трубку и кому-то скажет:
«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт».
 
 
И ты продолжишь городу и миру
Записки из отложенной петли,
И будет нехорошая квартира,
И будет МХАТ, и будет МАССОЛИТ.
 
 
И жизни соль, и небо над Москвою,
И суета, и будничность вещей,
И зори, что кровавые подбои
На белом прокураторском плаще.
 
 
Далёко тьма, теперь лишь только в прозе,
И перед сном порою вспомнишь ты,
Как завязавший о последней дозе,
Из шомполов сложённые кресты.
 
 
И вдруг увидишь, словно дым котельной, –
Великая в грядущем темнота!
И этот строй разреженный, но цельный,
И есть в строю свободные места!
 

Ученикам

 
Сегодня как-то ветрено и странно,
И чудится, и давит на виски.
И мнится мне – вздымаются барханно
Над миром аравийские пески.
 
 
В Сокольниках Синай топорщит гриву,
А там, где МИДа возвышался шпиль,
Встаёт самум обманчиво-ленивый,
Даруя небесам земную пыль.
 
 
На площадях, где было многолюдно,
И во дворах, где крики детворы,
Теперь лишь только гавани верблюдов
Да бедуинов редкие шатры.
 
 
Любая власть бессмысленна отныне,
Любой высокий рейтинг невысок.
В сравнении с безбрежностью пустыни
Все деньги – тлен и звания – песок.
 
 
Рублёвские дворцы пропахли псиной,
Сокрылся Кремль и сорок сороков.
Лишь поцелуи жаркие хамсина
Стирают лица бронзовых богов.
 
 
Быть может, ветер мудрости научит,
К чему припасть и с кем теперь идти,
Когда реальность сделалась сыпучей
И более не держится в горсти.
 
 
И выйдем мы, как прежде, утром рано,
И станет благосклонно Назорей
Внимать змее, струящей слог Корана
На мёртвом ложе высохших морей.
 

Ночь длинных ковшей

 
Построят новые шалманы
Вокруг Спасителя Христа.
И станет журналист румяный
Грустить, что водка здесь не та.
А в том, разрушенном облыжно,
Была она куда вкусней.
И небо, кстати, было выше,
И бабы краше по весне.
А нынче и шашлык не сладок,
И плов узбекский не хорош,
Кругом подонки, и упадок,
И монархическая ложь.
Мздоимцы, гады, педерасты!
И жизнь – такое шапито!
Нет-нет, скорей бежать в пампасы,
Хотя… давай ещё по сто!
 

Печаль

 
Толика страсти, жалкий плевок белка,
Облако в небе, сосны и куст крапивы.
Быстро сплетается вервие ДНК,
Закрепощая ангелов энтропии.
Водка сладка, с пивом ещё вкусней.
Шепчет трава: «Старость ещё не скоро».
– Милый мой мальчик, что ты видал во сне?
– Видел я рыбу, что проглотила город.
А на спине у ней медная чешуя.
В каждой чешуйке мир искажён стократно.
Может быть, вовсе эта печаль ничья?
Может, мигрень, может, на солнце пятна?
Или артрит, или жена обиделась,
Сломанный ноготь или другая малость.
Я, как эстет, выблёвываю обыденность
И понимаю – ничегошеньки не осталось.
Тень, а в тени рыбы и города,
Дикие кони, бронзовый бас набата.
Лишь в глубине теплится божий дар.
Сонный воробышек, маленькая лампада.
Значит ли это, что не умрём совсем?
Или продолжимся, или родимся снова.
Милый мой мальчик, белочка в колесе.
Мир изречён, мир истекает Словом.