Текст книги "Приходят сны из лабиринтов памяти"

РОЖДЕНИЕ МУЖИКА

Саша шёл за добычей. Винтовку, и к ней патроны оставили красноармейцы, ночевавшие в их доме, когда гнали немецких солдат обратно в Немецию из Украины. Саше четырнадцать лет с маленьким хвостиком. Винтовка тяжёлая, в магазине пять патронов.

В доме хлеба не было вообще, а картошку ещё не сварили. Саша пошёл голодный. Он рассчитывал, что через пару часов принесёт подстреленную утку и вся семья будет пировать.

Не нужно удивляться. – Шёл 1944-й год. Война вытянула все соки не только из Сашиной семьи. Голодны были все. А воевать ещё целый год!

Место охоты находилось километра за четыре от Сашиного дома, и за полкилометра от конца села. Вначале рос небольшой лесок. За леском раскинулось тоже небольшое болото, заросшее местами камышом, осокой и многолетним кустарником. Было и открытое зеркало воды.

Вначале Сашу встретил дед Юхим. Он привязывал верёвкой доску к своему забору. Гвоздей не было.

– Куда, вояка, идёшь так рано?

– Попробую уток пострелять. – Если что, то мамка юшку сварит.

– А попадёшь из винтовки? – Это не дробь, а одна дробина, хоть и большая.

– Не знаю… как кости лягут. Вообще, то я попадаю за тридцать метров в диск диаметров в пять копеек.

– Ишь ты! А знаешь, что сейчас они гнездятся – утки то, несут яйца, чтоб вырастить утиное потомство. Охота то запрещена!

– Дед Юхим, кто её запрещал?! – Идёт война! – Выживать то надо! – Вон людей сколько погибает, а вы мне за утку!..

– Так – то оно – так! Ладно иди… Мать то знает куда ты ушёл.

– Нет, она ещё спала.

– Не хорошо… где искать тебя? – И дед Юхим махнув рукой, начал привязывать доску.

Последний домик с чернеющими окошками стоял без забора. Там во дворе, наклонившись что-то делала тридцатилетняя Ганзя. Она приехала из Киева в начале войны к своей престарелой, хромой на одну ногу матери. У матери уцелела корова. Ганзя увидела Сашу с винтовкой и выпрямилась. Юбка с одной стороны у неё было подоткнутая и показывала красивую, упитанную, почему-то очень розовую ляжку. Саша взглянул, вздрогнул, в душе покраснел, опустил глаза и хотел пройти мимо.

– Нехорошо, вояка! – сказала Ганзя – хотя бы поздоровался!.. А то идёт и не глядит. Может молочка зайдёшь… правда хлеба нет, но я какие-то блины испекла. – Услыхав про блины и молоко у Саши потекли слюнки.

Он бы с удовольствием зашёл, но взрослые мужики, и солдаты, рассказывали, что после блинов, а именно там и тогда – когда и где мужиков нет, хоть катком покати – нужно совершать ещё кое какие действия. Вот этих действий Саша и боялся. – В диковинку ему!

– Спешу, может в другой раз – и он пошагал быстрее.

– Ну уж в другой раз ты от меня не отвертишься – вдогонку, но тихо сказала Ганзя! – Недаром мою мать в селении ведьмой называли!

А что? – Парень ростом под метр, восемьдесят сантиметров, идёт война – кто там эти годы считает?!

Ганзя отца не помнила, лишь знала, что он затерялся где-то в лабиринтах становления Советской власти, конечно не в качестве оппонента, иначе дом бы разнесли в пух и прах! Дед и прадед служили лесниками царскому правительству, но им Советская власть простила за неимением уже их в живых. Сама Ганзя уехала в город рано. Хозяйкой дома и в качестве лесника оставалась хромая мать. – Женщина полна сил и воли. Огород её ежегодно вскопан и посажен, да еще и в лесу на отдельных полянах росла пшеница, рожь и просо – дело рук её.

Селяне удивлялись и ходили слухи, что к ней по ночам приходит Вельзевул отрабатывать за некие женские услуги. Вельзевула никто не видел, хотя каждый слышал, как рассказывал кто-то другой. Но, врать же не будут… про такое дело… страшно! – Значит правда!

Немцы тоже её не тронули. Ведьма ведь! – проходили мимо. Тоже, ведь, ходили слухи, что их Гитлер занимался оккультными науками. Даже посылал экспедиции к горе Кайлас, что находится в Тибете. Он считал, что это не гора, а пирамида и в ней хранятся семена будущих цивилизаций в виде загадочных наших предшественников, на случай катастрофы планетарного масштаба, чтоб возобновить её – эту цивилизацию. Его солдаты, его же апологеты, в большинстве своём заряжённые гитлеризмом, тайно думали – лучше от греха подальше! Потому и дом Ганзиных предков остался никем не тронутым. – А Советская власть ещё не успела. Будем ждать!

Берег был пологий, между травой и осокой блестела вода. Сапоги чуть-чуть проваливались. Справа, недалеко от открытой воды, одиноко наклонилась на один борт лодка, привязанная верёвкой к вбитому в землю колышку. В лодке лежала четырёхметровая тычка, уже высохший мешок и ржавый топор. Посудина была ничья. Принадлежала озеру и тому – кому понадобится. Сейчас она понадобилась Саше.

Он залез в лодку, лодка чуть пошатнулась и выпрямилась. Внутри, поперёк лодки, на уровне сантиметров сорок от дна укреплены две перекладины. Они служили скамейками и были тоже сухие. Саша сел на одну из них, положил винтовку на колени и стал всматриваться и ждать удобного случая. Утки кружились, взлетали садились, но в основном слева от чистой воды, где росла невысокая лоза, и выглядывали из воды ещё какие-то корчи. Там утки и гнездились.

Вдоволь налюбовавшись Саша решил, что пора. Вот она! – Утка летела, как бы, на него по курсу. Он прицелился и спустил курок. Выстрела Саша и не слышал, а утка как мячик подпрыгнула вверх, потом, махая крыльями, начала падать и дотянула в своём последнем полёте до густой лозы.

– Есть! – Воскликнул Саша. И подумал: «Нужно найти эту, а потом, может и вторую…». – Ему утки было не жалко – охотничий азарт, и мучивший голод.

После выстрела поднялось из воды в воздух чуть ли не сотня уток! – Бери и лови руками! Саша взял тычку, нащупал ней дно и оттолкнулся. Лодка вначале пробуксовывала по траве и осоке, но добравшись до чистой воды, плавно пошла к кустистой чаще болота. Ещё не доплывая близко до кушырей Саша увидел несколько гнёзд с яичками. От одного до четырёх в каждом гнезде. Утки пока откладывали яйца, ещё не высиживая их. Была половина апреля. В местах где жил Саша, время холодноватое, или даже холодное. Гнёзд было много – чуть ли не одно на одном! – Настоящий яичный и утиный Клондайк!

«Вот это да!» – подумал Саша, и, почти забыв за утку, начал собирать яйца. Он забирался всё дальше и дальше в кушыри, лавируя по глади воды чистыми не заросшими водным коридорчикам. Утку он не нашёл, но про неё почти забыл. Яиц было очень много.

Над леском появилось Солнце и его лучи скользя по чистой воде блеснули как молния. Чистая вода уже была вдалеке – становилось жутковато. Солнце лизнуло по лозам, осоке и камыше и… тут же скрылось. Вслед появилась туча, закрыла пол неба, за тучей, не весть откуда, накатился туман. За считанные, не то что минуты, а секунды – все погрузилось в густое молоко. И тишина! – Тишина такая, будто закрыли уши толстым слоем ваты. С высоты Сашиного роста борта лодки не просматривались. Саша в испуге присел: «Да вот же они»! – И Саша на всякий случай потрогал их руками.

Двигаться в слепую он не решался, да было и невозможно. Тем более он потерял ориентир. Где лес, где дорога, где чистая вода – не понятно. Неприятное и неожиданное, но неотвратимое, в каких-то случаях, проявление природы. Его нужно было только пережить и переждать. И Саша приготовился ждать. Он сел на скамейку, поднял воротник бушлата, нахлобучил почти на самые глаза шапку и склонился на колени.

Тишина и белизна окружающего, сейчас такого узкого мира, липко сковывала волю и движения. При закрытых глазах казалось проплывали размытые тени, обрывки меняющихся фантастических событий и другая непонятная ересь. Но как только Саша открывал глаза – тени исчезали и вокруг опять появлялась сплошная, глухая и сдавливающая всё молочная стена. В таком тумане Саша уснул. Спал очень долго.

Во сне снится ему, что на лодку нападают страшные с огромными зубами бобры и кричат: «Ты перекрыл дорогу к дому нашему, отобрал пространство, мы сгрызём твою лодку! Нас тысячи, нас миллионы!», и весь мир закрыли их чёрные тела!

Саша проснулся в страхе. Бобров не было, но была тёмная холодная ночь. Он дрожал от холода. На самом деле вокруг мир был почти чёрным. К счастью в этом чёрном мире, уже было всё различимо. За лодкой кусты лозы, осока, и утиные гнёзда, а в лодке хорошо просматривались чуть голубоватые утиные яйца. Постепенно начало доходить до сознания, что день ушёл и уже наступила и кончалась ночь. Луна ещё выглядывала из-за туч и её отражение отпечаталось на поверхности воды. Мучил голод.

Саша разбил и выпил пять яиц. Минут через двадцать он почувствовал сытость и постепенно ушёл озноб. При лунном свете всё окружающее виделось чётко. И Саша решил, что нужно выбираться из сплошного утиного лабиринта. На горизонте просматривался его родной лес – он служил ориентиром. Ночью между кочками и лозой было сложней чем днём.

Уже почти на выходе к зоне чистой воды лодку заклинило между двумя кочками из многолетних подгнивших и высохших растений. Своим багром он справиться не мог. Не было опыта. Нужно было её толкнуть снаружи. И Саша решил! Он подогнал борт к кочке и одной ногой стал на неё. Это ему удалось, но не помогло. Вода уже набиралась через голенище сапога. – Одной ногой ничего не сделаешь – нужно оттолкнуть двумя. И он вылез из лодки. Поднатужился и вывел нос лодки на свободное пространство воды. Но если он руками нажимал на лодку, то естественно – ногами на кочку. Гнилая ветка обломалась и Саша плюхнулся в воду. В это же время оттолкнул лодку и она медленно стала удаляться. Но он ухватился за багор. Багром прижал борт лодки и остановил её метра за три от себя. Потом багром замерял глубину. Было не глубоко – чуть ниже Сашиных плеч. Несколько попыток забраться в лодку успехов не дали. Под весом Саши борта опускались и лодка бортом набирала воду. Пришлось подтаскивать лодку к кочке. Кочки ломались. А вода холодная – градусов двенадцать. Только с третей попытки, с третей кочки Саша забрался в лодку и почувствовал жуткий холод. Над лесом уже светлел горизонт.

Мать Саши не очень беспокоилась исчезновению сына. Он часто ночевал у своего друга Павлика. Пришло беспокойство лишь когда утром Павлик пришёл в их дом и спросил где Саша. Винтовки дома не было – значит он ушёл, или в лес, или на озеро.

Мать Саши, его тётя – сестра матери, Сашина двоюродная сестра и Павлик пошли в сторону леса. К ним присоединился, как раз вышедший из дома, дед Юхим, а потом и Ганзя. – Свидетели исчезновения Саши.

Метров пятьдесят от берега крутилась лодка, и её безрезультатно хотел оттолкнуть к берегу обессиливший человек. Ганзя всё поняла и, ничего никому не говоря, мигом разделась до трусов, и побежала по воде к лодке. Когда оставалось метров пятнадцать, она почувствовала глубину и пустилась в плавь. Потом на плаву повернула лодку носом к берегу, и не залезая в лодку, на плаву стала толкать её, вначале вплавь, потом идя по дну озера. На всё – про всё ей хватило десяти минут. Оделась быстро сама, сняла с Саши бушлат, сапоги, взяла за руку и бегом потянула за собой, крикнув Сашиной маме: «Зайди ко мне!». Онемевшие участники только развели руками.

Ещё понадобилось пятнадцать минут, чтоб преодолеть бегом расстояние метров четыреста до Ганзиного дома. Саша бегом немного согрелся, но был весь синий и дрожал. Дома она нахально содрала с него всю одежду, окутала кожухом, дала грамм сто пятьдесят самогона настоянного на листьях малины, потом чашку горячего молока и уложила, не снимая кожуха, в постель. Когда пришла Сашина мама он уже лежал в постели. Первое, что Ганзя сказала —

– Только не было бы тромбообразования! Я высушу на печи его одежду и сапоги, а ты можешь здесь ждать его, или зайди за ним вечером. —

Через неделю к Сашиной маме пришла Ганзя, принесла в алюминиевом трёхлитровом бидоне молоко, как гостинец, и попросила, чтоб Саша пришёл к ней починить в сарае ясли для коровы. Конечно мать была Ганзе благодарна и сказала —

– Ой! Да конечно! Он может сейчас с тобой и пойти.

– Нет! – Ответила Ганзя – пусть прийдёт завтра.

– Ну хорошо.

Саша пришёл. Ему быо немного стыдно. Ведь Ганзя раздела его долола, а он уже взрослый парень. И он сказал —

– Где нужно что прибить? Покажите мне сейчас. Я готов.

– Называй меня на ты. Не делай из меня старуху. Я моложе твоей матери. И я рада что всё обошлось… Пока освойся. А я пойду на кухню напеку блинов. Чтоб не скучал – на вот тебе книгу, пролистай. —

И она дала ему толстый фолиант с надписью на русском и английском языке: «МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА, а сама ушла. Саша наобум открыл книгу и кровь бросилась ему в голову. Он тут же отшвырнул ее. В книге были фотографии и графические рисунки со стен индийского храма секса из Гуджарата. Немного успокоился поднял книгу и ещё просмотрел несколько листов. И сам перед собой же краснел от стыда. Закрыл, посмотрел в сторону кухни, убедился, что Ганзя не идёт, ещё просмотрел несколько листов. Какое-то невыносимое возбуждение охватило его тело. Он дрожал. Закрыл книгу и положил её на небольшой столик у стены, где уже лежал открытый фолиант. То оказалась библия с гравюрами Гюстава Доре. Над библией висела икона мадонны с ребёнком, оформленная рушником, а под иконой горела лампадка. Получилось вот такое сочетание. Оно греховное лишь в том случае, если верить, что дева Мария родила в безгреховном зачатии. А так… как бы и уместно.

Зашла Ганзя. В одной руке она держала блюдо наполненное тёмными блинами. – Ну какие есть! – Война!

На ней был полупрозрачный халат голубого цвета. Через халат просвечивалась теплота женского красивого тела. Саша опять вспыхнул, ещё больше чем от книги. Щёки его горели, голова была опущена.

Ганзя постояла почти вплотную возле Саши, тот сидел на кровати не шелохнувшись, и она сказала —

– Кавалер, застегни мне халат вот здесь возле груди хоть на одну пуговицу, ты же видишь моя одна рука занята тарелкой с блинами. —

Саша покачал отрицательно головой и ещё ниже опустил её. И тут же получил очень сильную пощёчину, потом ещё одну. Под носом у Саши появилась струйка крови.

– Ничего! Всё путём… подыми чуть выше свою голову я вытру кровь. —

Саша не чувствовал боли, поднял голову и посмотрел Ганзе в глаза. Они горели, непонятным ему, поглощающим его огнём. Не освобождая левую руку от тарелки с блинами, правой она взяла полу своего халата и подняла её чтоб вытереть Саше нос. При этом левая сторона халата потянулась назад, открыв её лоно вместе с животом и бёдрами. Они издавали еле уловимый, очень тонкий аромат женского естества. Но они же и били наповал! У Саши закружилась голова и он на мгновение потерял рассудок. Какой-то внутренний, воплотившийся в него только сейчас, природный автомат послал его руки выстрелом вперёд, и он обнял талию Ганзи! Его дыхание спёрло! Дальше он ничего не помнил. – Он провалился!

Когда Саша проснулся – никого не было рядом. Он был обнажён, а одежда его лежала на табуретке возле кровати. Саша быстро вскочил, оделся и начал изучать интерьер. Комната выглядела необычно. На стенах висели чучела птиц и зверей. Деревянные части кровати – её спинка и возвышающиеся торцы украшены резьбой по дереву с диковинными животными. Дальнейшее изучение комнаты прервала Ганзя. Она зашла с блинами и сметаной.

– Подкрепись, юноша, ничего не произошло! Не красней, просто ты за эту неделю стал мужчиной. Такое происходит со всеми. —

Она взяла его руки и приложила на секунды ладонями к своей груди. Через блузку почувствовалась притягательная, приятная упругость. Ганзя продолжала —

– Такое чувство прикосновения будет преследовать тебя всю жизнь. Вникни в глубину его. Твоей матери я сказала что ты сделал всё что было нужно. Иди домой – уже вечереет…

ВРЕМЕНА ПЕРЕМЕН – СТРАШНЫЕ ВРЕМЕНА

Санька сидел на ветке черешни и смаковал плоды её. Санька, считай, уже восемь лет срывает тёмно красные ягоды на этой черешне в середине Июня. Его черешня – его ягоды.

На самом деле, если официально и не по пролетарскому, а по честному, то эта черешня принадлежит скорее Юльке, чем Саньке. – Юлька – четырнадцатилетняя девочка, сейчас она сидит под черешней. – Приживалка – по определению революционера – Санькиного отца. Она сидит и ждёт, чтоб Санька сорвал и бросил ей маленькую горсточку черешен.

Принадлежит черешня ей потому, что садил дерево отец Юльки – проклятый НЭПман и кулак, заклятый враг советской власти и пролетариата!

Отец же Саньки – вначале бедняк и иногда батрак, потом член комитета бедноты, и, наконец, дежурный работник ВЧК, не стал разрушать и жечь Юлькин дом, а прогнав, туда где Макар телят не пас, Юлькину мать и отца, (он так думал), стал жить в нём сам. – Разумно!

Юлька осталась потому, что Санькина мать работала в Юлькиной семье гувернанткой, и, практически, была Юлькиной няней. Она любила девочку, а девочка любила её. И как бы Санькин отец не старался вышвырнуть Юльку – кулацкое отродье – вон, но Санькина мама тоже была членом комитета бедноты, к тому же по тем временам грамотной и на поясе гимнастёрки носила, как и отец Саньки – наган! – Она отстояла девочку. Тем более, что Юлька родилась на один год и два месяца позже Саньки, и в дородной груди Санькиной мамы ещё было молоко. Мама Юльки, врождённая француженка, начитавшись французских романов на российской земле, (а почему бы не читать, если в доме полный достаток), рада была пристроить свою дочь к чужой груди. Поэтому мама Саньки, хоть и была членом комитета бедноты, считала Юльку, дочь НЭПмана и кулака, почти своей дочерью. При чём – Санькина мама владела, на данный революционный период, страшной тайной!

Вернёмся к черешне. Санька, с высоты своего положения, сказал. —

– Чего, дурёха, сидишь?! – Залезай! Я уступлю тебе место на ветке и подам руку.

– Страшно! – ответила Юлька – и здесь не за что зацепиться. Внизу ствол голый. Лучше отломай мне веточку с черешнями…

– Ты что?! – Не дай Бог батько увидит!

– Ты ж говоришь, что нет Бога, а сам призываешь!

– Да я то не знаю… Батько говорит что нет, в школе говорят что нет, а мамка хоть и носит наган на поясе, но в чулане, я видел, перед иконой крестилась… Ладно, давай руку. —

И Юлька согласилась. Саша затащил её на черешню, посадил возле самого ствола на ветку, где сидел сам, и тут же примостил на той же ветке себя, чуть дальше от ствола. Если ни Санька, ни Юлька в школе ещё не проходили уроков сопромата, и не знали его законов, то черешня, зараза, оказывается их хорошо знала… эти законы! – Как только Санька сел – раздался треск, ветка обломалась и Санька цепляясь за нижние ветки, всё таки оказался на земле. Юлька схватилась крепко за ствол и кричала —

– Падаю!

На крик выбежал отец Саньки! Он перед обедом лёг отдохнуть, и был без нагана и в одних портках.

– Чего дурёха кричишь?! – Прыгай, я тебя подхвачу!

– Я боюсь! – Кричала Юлька.

– Прыгай, кулацкое отродье! – А то я пойду за наганом, чтоб попугать тебя!. —

На крик выбежала Санькина мать и уже подхватился, упавший на землю Санька.

– Держись Юленька, я сейчас… Санька стань под стволом, чтоб подстраховать! – Кричала Снькина мама. Через тридцать секунд она прилаживала лестницу к стволу черешни. Благо черешня была невысокая.

– Я умываю руки! – Сказал Санькин отец и ушёл.

Потом Таисия, так звали Санькину маму, готовила стол к обеду. Здесь ей было не в диковинку. И стол, и посуда, и другие атрибуты дома она изучила, ещё работая в этом доме гувернанткой. – Сейчас она хозяйка. И не потому только, что Санькин отец прогнал буржуев, но и по другой причине. – Тоже пока покрытой сплошной тайной!

Таисия наливала борщ из китайской супницы в такие же фарфоровые, тонкой работы, фарфоровые тарелки.

– Во! – сказал Максим, так звали мужа Таисии, – ели бы вы борщ из таких тарелок, если б не революция, и если бы ваш батько не был революционером и не носил за поясом в кобуре наган?!

– Вы, батько, со своим наганом носитесь как дурень со ступой. – Сказал Санька, доев из тарелки борщ – Юльке пригрозили наганом. Может и мне пригрозите?! – Чувствовался холодок между отцом и сыном.

– Контрреволюцию я не потерплю даже в своей семье! Поступлю так как поступил Тарас Бульба со своим сыном. Мать мне читала этого, как его…

– Гоголя! – Уточнила Юлька и втянула голову в плечи.

– А тебя никто не спрашивает, кулацкое отродье! – вспылил Максим.

– Батько! – Я комсомолец! – Юлька кандидат в комсомол. Не смейте так с ней разговаривать. Вы даже не член ВКП (б), потому что до сих пор не грамотны. А наган и у мамки есть… и руки её проворней!

– Не пререкайтесь – сказала мать – я подаю котлеты с кашей. – Ели котлеты и запивали компотом из черешен в полном молчании. Юлька собрала и помыла посуду.

– Пойду я отдохну, а то так и не успел с вашим падением из дерева – сказал уже мирно отец, улыбнулся Саньке и ласково потрогал по головке Юльку. – Всё равно Юлька втянула голову в плечи.

– Чего ты, дурёха, я же не со зла! Ты же не виновата, что родилась в семье контры … – Юлька опустила голову ещё ниже и на глазах появились слёзы. Максим ушёл в опочивальню, где раньше отдыхали её отец с матерью.

Мать Саньки подошла к Юльке, обняла её и прижала к груди.

– Не плачь, милая, даст Бог – Вы ещё встретитесь с мамой и отцом. Всякое в жизни бывает.

– В школе говорят, что нет Бога, а дядя Максим говорит, что моих родителей должны расстрелять как злостных паразитов на теле рабочего класса и пролетариата. – Ответила сквозь слёзы Юлька.

– Много тот дядя Максим знает!

На самом деле дядя Максим знал мало. – Проклятый НЭПман и кулак, паразитирующий на теле пролетариата и рабочего класса Виктор Петрович Трудолюбов любил Россию по своему. Совсем не так как её любила голь и беднота российская, готовая хоть за царя батюшку, хоть за погубивших этого царя батюшку – революционеров, продать свою душу! – То есть, последнее, что у них есть! – Потому, что больше ничего не было. А если так – то и отдавать не жалко!

А НЭПман и кулак Трудолюбов имел много! – Мог держать официально двадцать человек рабочих. И в два раза больше – неофициально – подёнщиков. Платил им неплохую зарплату, а значит содержал их семьи, платил налоги и сам, и платили налоги его работники… пролетарскому государству. Как бы всё хорошо! Но, пролетарскому государству, мечтающему в своих верхах о мировой революции, этого мало! – Пролетарское государство не может допустить, чтоб внутри его, кто-то богател, помимо него! Нельзя, чтоб кто-то платил больше своим рабочим, чем платит государство. Элементы такой диспропорции нужно аннулировать! Вот и аннулировали это безобразие, выдвинутые Лениным на первые рубежи, комитетчики бедноты, переросшие в грозные ВЧК – твёрдая опора пролетариата! Вот только жаль, что российскому пролетариату, и лично товарищу Сталину, не только крестьяне и рабочие, но и ВЧК, потом Государственное Политическое Управление при НКВД, были лишь расходным материалом, для достижения мифических целей, называемых – коммунизмом!

Во все времена нашего любимого государства народ, и даже низовых и верховых пастухов народа, бросали в топку событий на равне с дровами, или каменным углём! – «Бабы нарожают» – так говорил ещё Александр третий. – Так что разница небольшая.

Пастухи к своему стаду относились по разному. Отец Саньки воспринял революции и послереволюционные преобразования на ура! К его ладони очень подошёл наган, а к его душе лозунг: «Грабь награбленное!» Поэтому на его личном счету были не только слёзы, но и не одна капля крови! – Что делать? – Времена перемен – тяжёлые времена.

Мать Саньки, хоть и вышла из комитета бедноты и имела кой какую должность разрешающую носить портупей и наган, но ладонь её приспособилась к нагану так, чтоб он ей помогал вытирать не одному человеку слёзы и не пролить ни одной капли крови. Она всё делала разумно. Не вредила пролетариату, помогая, и не давая пролиться напрасно крови его эксплуататорам.

Но, это так – лирическое отступление.

– Тося – сказал как-то Максим – как могло случиться, что Трудолюбов улизнул до нашего прихода, и, я думаю, даже золотишко прихватил? – Ведь всё делалось тайно!

– Значит дырявая ваша тайна.

– Не ты ли была той дыркой? – Ведь при тебе я мог проболтаться… случайно.

– Может быть при мне, а может и при Зойке Петренко, или при той, кого я ещё не знаю.

– При Зойке я не мог – это точно!

– Если даже при мне, то висеть нам на одной виселице.

– Это ж почему?

– Ты проболтался, я предупредила – стрелка весов на одной риске. А про золотишко… то видела я у тебя золотой портсигар Виктора. Ты сдал его куда следует?

– Ладно, ладно… забудем! – Мы муж и жена!

– Забудем… пока… Я завтра уезжаю в командировку. Чтоб ты бы уверен в моей верности, то я возьму с собой Юльку.

– Куда?

– Пока это строго секретно. Узнай через свой отдел. Если тебе полагается знать – скажут. Я не проболтаюсь. – Максим недовольно промычал, отвернулся и натянул на себя одеяло.

Таисия уехала в Грузию. – Грузия перед коллективизацией была как разбуженный пчелиный рой. Хоть прежнее правительство удрало за кордон и была распущенная армия, но сепаратистское движение росло как на дрожжах и расцветало буйным цветом. (Для справки – оно прекратилось только в семидесятые годы. – Википедия). Туда убегали от раскулачивания из центральной России, так называемые кулаки, и если они прихватили с собой золотые сбережения, то неплохо устраивали свою дальнейшую жизнь. Они умели работать и умножать заработанное.

В Грузию убежал с женой и Виктор Трудолюбов, в семье которого работала гувернанткой Таисия. Она же – его любовница, она же – мать его тайного сына – Саньки. Мы Саньку застали в начале рассказа на черешне. Поэтому Трудолюбов, оставляя своё, его руками свитое гнездо, не очень печалился. Сейчас там живут его дети – Санька и Юлька. И если всё будет благополучно, по представлению Трудолюбова, то его дети – уже обеспечены жильём.

О том, что там живёт и владеет имением официальный муж Таисии, сейчас работник ГПУ – его, как умного человека, не печалило. Он видел подозрительность вождя народов, и был уверен, что нынешняя плеяда их, как и следующая, будет уничтожена. Такие люди, свидетели государственного террора, много не живут! – Сделали своё дело – и хватит… жизни той!

Таисия с Юлькой поселились в Тифлисе, в гостинице «Сакартвело». Она представилась учительницей французского языка. А французский она понимала и немного знала, благодаря жене Виктора – француженке по происхождению.

Виктор – теперь уже не Трудолюбов, а Захаров Владимир Владимирович, получивший паспорт в начале паспортизации в 1932 году, Благодаря Таисии, осуществлявшей паспортизацию. Он работал в Тифлиси директором небольшого ресторана, почти напротив гостиницы «Сакартвело». Он же и тайный хозяин этого ресторана. На следующий день приезда Таисии – они встретились.

– Что желаете заказать, мадам вы и что желает ваша юная леди? – Перед ними в ресторане стоял франт с красиво подстриженной седеющей бородой на грузинский манер. Подошедшему официанту он сказал по грузински – Этот столик обслужу я персонально – и официант ушёл.

Юлька засмотрелась на мужчину и её душу всколыхнул тёплый, но тревожный трепет.

– Папа! – почти прошептала она слегка вопросительно, но призывно. Мужчина наклонился и поцеловал её в щёчку. Лицо Юльки залила краска.

– Ладно, милая, всё потом… Сейчас не время для сентиментов. – И он обратился к Таисии – Ты привезла?

– Да, – ответила она – нужно будет лишь вписать имена. – Ты уедешь с ними?

– Нет, я только провожу их через Армению и Азербайджан до турецкой границы. Я люблю свою родину и должен остаться с ней.

– Не боишься, что эта любовь может кончиться твоей смертью? – Или в лучшем случае, что больше никогда не увидишь свою дочь и свою жену?

– Нет не боюсь. Ты же не боишься, помогая бывшим кулакам и псевдо-врагам пролетариата, потерять свою жизнь, или свободу.

– Потому, что понимаю, что они не враги России. И ещё понимаю, если они останутся жить, то подставят свои плечи и отдадут свой ум для спасения, и может даже – процветания России.

– То-то! Я буду надеяться, что дочь моя, когда кончатся времена перемен, вернётся в Россию…

– Ой боюсь я … – Обед прошёл в полном молчании. Каждый думал о своём, не решаясь произнести хоть слово. Потом мужчина подозвал официанта и расплатился за обед. Таисия удивилась…

– Юля уходит со мной – сказал мужчина – прощайтесь. – Женщины обнялись, и на глазах их появились слёзы. – Потом мужчина спросил – сын мой знает кто он? – Юля удивлённо посмотрела на Таисию…

– Пока нет. Но… надеюсь скоро узнает. Подожду подходящего момента. Ты хочешь, чтоб он тоже… уехал из России?

– Да Боже упаси! России нужны честные и любящие её люди. Думаю, что часть своего характера я передал ему. Да и твою любовь к России, надеюсь, он впитал уже при рождении. Прощаемся. Скоро мы с тобой не увидимся. Жаль…

Таисия ушла. Она расплатилась за гостиничный номер и в этот же день уехала в Сухуми. Там были дела государственной важности, и ей нужно было кое-кого предупредить… об этой государственной важности.

Приехала она загоревшая. Встретивший её сын спросил —

– А где Юлька?

– Сынок, ты же знаешь чья она дочь?

– Ну и что? – Она всё равно наша.

– Ты хороший сын и хороший человек и любишь её… как сестру – Санька покраснел – Я её увезла в Киев в пансионат, для таких же. Там её воспитают в духе социализма и заставят забыть о проклятом прошлом … – Санька поморщился и отвернулся. – Как отец?

– Да приходит пьяный. Иногда с тётей Зоей. Говорит, что это его коллега по искоренению врагов народа. —

Приближался тысяча девятьсот тридцать седьмой год.

– Ну хорошо. Пусть искореняют… Ты закончил седьмой класс. – Пора приобрести специальность. Я договорилась с техникумом в Сухуми. Будешь учиться ремонтировать корабли. Но раньше заедешь в Тифлис, там ты много узнаешь.

– А как отец?

– Будет искоренять врагов народа! – не нужно мешать ему. – Санька опять поморщился. Он недолюбливал отца.

Через неделю сын уехал. Дом остался пустой.

Однажды Максим пришёл навеселе. Таисия спросила.

– Ну как твоя новая пассия? Скоро будем праздновать рождения сына? – Максим в это время снимал ремень и положил его вместе с наганом на табуретку возле Таисии. Та поправила, чтоб он не упал. Максим ушёл в ванную и умылся. Пришёл посвежевший, и нагло сказал —

– Она не беременеет, может пошепчешься с ней… ты же родила… По рекомендациям Колонтай!

– Можешь не обольщаться… Санька не твой сын! —

Максима как обухом стукнуло по голове. Он побледнел, потом покраснел, заикаясь еле выговорил брызгая слюной —

– Шлюха! – Я всегда чувствовал твоё предательство! —

– Даже тогда, когда я приносила тебе объедки с барского стола, чтоб не подох… Безрукое ничтожество!

– Сейчас ты почувствуешь мои руки – и он схватил наган. Раздалось несколько щелчков… но… ни одного выстрела.