Текст книги "Свет Валаама. От Андрея Первозванного до наших дней"

Какую ни открой книгу о Валааме, в каждой – строгое и научное описание постепенно насыщается поэзией и выливается в славословие Бога.

«На обширных водах Ладожского озера разнообразными горами возвышается группа островов, покрытых лесом, – это о. Валаам и его дети. Образованные из кряжей темно-серого гранита, эти острова в громадных, обнаженных скалах, в гигантских, отвесных, растрескавшихся стенах, покрытых вековыми сединами моха, в зеркальных водах своих заливов и проливов, окаймленных развесистыми соснами и елями, громоздящимися уступами по склонам гор, в сумраке лесов, при глубокой тишине пустынной, повсюду представляют картины поразительного величия, повсюду возбуждают в душе мысли благоговения перед Создателем и невольно влекут и сердце, и ум к Предвечному. Запечатленные таким высоким характером, острова Валаамские, при своей совершенной отдельности от селений мирской суеты, по глубокомысленному выражению Преосвященного Гавриила, Митрополита Новгородского, “промыслом Спасителя мира назначены для селения иноков”, – говорится в «Валаамском слове о Валаамском монастыре».

Но иначе о Валааме, наверное, и невозможно писать, потому что от монашества остров невозможно отделить, как и от вод Ладоги, как и от здешнего темно-серого гранита. Наверное, нигде больше так остро не постигает человек, что все вокруг – Господне…

Закончилась длившаяся целое столетие печальная ночь Валаама. Вопреки противодействию удалось восстановить монастырь. Не прошло и полувека, а прощенным оказалось «преступление» строителя Иосифа (Шарова), «незаконно» восстановившего монастырь. Теперь в царском дворце рассуждали, что коли в ходе Северной войны России удалось вернуть Валаамские острова, то восстановленный на них монастырь и является памятником этому освобождению, а значит, и всей деятельности Петра Великого.

«Заботливое сердце преосвященного Гавриила, – пишет летописец монастыря, – чувствовало скорбное положение Валаамского монастыря. Желая восстановить на Валааме селение святых и тем принести Спасителю мира благоугодную жертву, в 1781 году Святитель вызвал из Саровской пустыни Тамбовской епархии иеромонаха Назария и определил его строителем в Валаамский монастырь».

Отец Назарий был великим старцем.

Говорят, что о делах мирских он и слов не знал говорить, зато когда отверзал уста, чтобы рассуждать о подвигах против страстей, о любви к добродетелям, слушающие забывали время, так услаждала их эта беседа.

Всегда слова Назария были правдивы и прямы, а порою и резки, но это не мешало его собеседникам поучаться любви и послушанию.

Не желая лишаться отца Назария, настоятель Саровской пустыни и преосвященный Феофил попытались представить отца Назария как малоумного и неопытного в духовной жизни человека…

Однако хитрость эта не имела успеха.

– Пришлите скорее мне вашего глупца! – потребовал митрополит Новгородский, Высокопреосвященный Гавриил. – Умников у меня и своих хватает…

Отец Назарий принял Валаамскую обитель, когда там «был строитель, один монах, два белые священника, но и те все потонули…», а оставил монастырь с каменными, при нем отстроенными соборами, с возрожденными скитами, с братством, превышающим пятьдесят монахов.

Наверное, правильнее будет сказать, что Назарий не возродил Валаамский монастырь, а вымолил возрождение монастыря.

Еще будучи настоятелем, он порою целые недели проводил в уединенной пустыни, занимаясь молитвою и рукоделием…

«Помолимся духом, помолимся и умом, – писал отец Назарий, уже удалившись на покой. – Взойдите-ка в слова святаго Апостола Павла: хощу рещи лучше пять слов умом, нежели тысячу языком (I Кор. XIV, 15, 19). Изобразить не могу, сколько мы счастливы, что сии пять слов удостоилися говорить; что за радость! Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго. Вообразите-ка: Господи, кого я называю? Создателя, Творца всего, Кого все небесныя силы трепещутъ. Иисусе Христе, Сыне Божий! Ты ради меня кровь свою излиял, спас меня, сошел на землю… Ум и сердце собрать воедино, глаза закрыть, мысленныя очи возвести ко Господу. О, сладчайший и дражайший Господи Иисусе Христе Сыне Божий!»

Воистину – прямо из священных тайников умного делания восходят эти проникновенные, пропитанные небесным светом слова…

В 1817 году произошла встреча белобережских старцев с крестьянским юношей Дамианом – будущим валаамским игуменом Дамаскиным.

Он возвращался из паломничества к Соловецким Чудотворцам, и шел по дороге между Александро-Свирским монастырем и Ладогой (там Дамиану следовало заворачивать, чтобы попасть домой, в деревню Репинка Тверской губернии), когда встретил белобережских старцев…[2]2
  Монастырская рукопись «Жизнеописание Отца Игумена Дамаскина», а следом и изданная монастырем книга «Замечательная жизнь и деятельность настоятеля Валаамского монастыря игумена Дамаскина и поучительные его слова», считают, что встреча будущего игумена с белобережскими старцами произошла, когда Дамиан уже посетил Ондрусовскую пустынь и «возгорел желанием побывать во святой обители Валаамской, видеть ее святыни и поклониться…»
  На наш взгляд, утверждение это ошибочно. Ондрусовский монастырь расположен на берегу Ладоги, и здесь просто нет дороги, на которой могла произойти встреча. Кроме того, как вспоминал сам Дамаскин, он прожил в Ондрусовской пустыни четыре дня, дождался богомольцев из Ладоги и Сяйских рядков и уже с ними переправился на Валаам…


[Закрыть]

Самый старший из монахов сидел на телеге, а остальные шагали рядом. Дамиан остановился, чтобы поклониться путникам и, ожидая, пока приблизятся иноки, разглядывал их. Суровыми и отрешенными были лица погруженных в молитву монахов.

Было тихо. Дул ветерок с Ладоги. Чуть покачивались тонкие с еще не загрубевшими листиками ветки берез… Внезапно телега остановилась. С нее слез старец – это был схимонах Феодор – и, повернувшись к Дамиану, низко поклонился.

Старец Феодор снова забрался на телегу, и процессия двинулась дальше, мимо застывшего в изумлении, сконфуженного Дамиана.

Прошло несколько мгновений, прежде чем опомнился он. Припадая на больную ногу, сделал несколько шагов следом за процессией.

– Откуда вы, святые отцы?!

– С Валаама… – обернувшись, ответил самый молодой инок Иоанникий.

Светлой и чудесной была улыбка инока – человека, сподобившегося узреть чудо…

Жарко светило летнее солнце. Гудели пчелы в траве у обочины. Легкий ветерок с Ладоги покачивал ветки берез.

Машинально Дамиан прошел с версту, а потом повернулся и зашагал назад. Он должен был посетить Валаамский монастырь.

Любопытно, что сохранилось письмо преподобного Льва Оптинского, датированное 15 мая 1817 года, за месяц до встречи белобережских старцев с хромым путником.

В этом письме преподобный Лев пишет:

«Что я вам напоминал насчет игуменства, в том прощения прошу, – я вас обеспокоил своим безумием. Ей, матушка, истинно вам признаюсь, и не ласкаем, и отнюдь не желаем, ниже мыслим, чтобы вы игумению были, или бы заметили в вас склонность к любоначалию; но сердечно утешаемся вашему о сем благоприятному и решительному ответу; но надмение и тщеславное мнение внутрь вопиет, что едва ли гонзнет (избежит? – Н.К.) мать… игум. Но однако, прости Бога ради, и благодушествуй, и мирствуй, потому что от безумия сия пишу. Я вам, матушка, истинно объясню, что у меня самого отнюдь не было чувства и воображения быть начальником; но Премилосердый Господь попустил искуситися, да милостию Своею и освободил…»

Нет нужды разбирать взаимоотношения преподобного Льва с «Пречестнейшей и Препочтеннейшей в монахинях» матушкой N, адресатом письма. Для нас важно, что в мае-июне 1817 года мысли о взаимоотношениях настоятеля монастыря и старцев, обитающих в нем, занимали преподобного, да и не могли не занимать, поскольку этот вопрос становился слишком важным для иноческой судьбы и самого Леонида, и всего православного русского монашества.

Достоверно засвидетельствовано и о даре прозорливости, которым обладал преподобный Лев…

Поэтому, не опасаясь ошибиться, можно предположить, что, занятый раздумьями о устроении монастырской жизни, преподобный Лев прозрел в хромом одиноком паломнике не просто будущего валаамского игумена, а игумена, который необходим монастырю, которого монастырь ждет. И этому долгожданному игумену и поклонился со своими спутниками.

Разумеется, все эти предположения не имели бы никакого значения, если бы не могли мы заглянуть внутрь будущей судьбы Дамиана-Дамаскина.

Незримые, но удивительно прочные нити влияния преподобного Льва вплетены в нее.

Мы знаем, что духовником послушника Дамиана в Валаамском монастыре будет старец Евфимий, тот самый келлиарх Евдоким, что послужил причиной ссоры игумена Иннокентия и белобережских старцев. Через этого старца Евфимия, превращенного им из «внешнего монаха» во «внутреннего делателя», преподобному Льву предстояло воспитать и будущего игумена Валаамского монастыря Дамаскина.

Если же мы вспомним, что десять лет спустя, в 1827 году, в послушание к старцу Льву поступит в Александро-Свирском монастыре Дмитрий Брянчанинов, которому, в бытность его благочинным монастырей Санкт-Петербургской епархии, предстоит найти в 1837 году валаамского инока, способного стать игуменом монастыря, и он изберет именно Дамаскина, то остается только подивиться, как чудно устрояет Всемогущий Господь судьбы Своих избранников…

Сам Дамиан, изумленный знаками почтения, оказанными валаамскими старцами, не знал и не мог знать еще ни о старце Евфимии, ни о святителе Игнатии (Брянчанинове), которому в том году, когда состоялась знаменательная встреча, исполнилось всего только десять лет…

И тем не менее встреча произвела переворот в его душе. Не колеблясь, он повернул назад, чтобы увидеть Валаамский монастырь.

Чтобы понять, какого труда стоило ему это, достаточно вспомнить, что за спиной инвалида Дамиана оставалось нелегкое паломничество на Соловки, что никаких средств на плату за проезд и пропитание не было у него. Но Дамиан не задумывался над этим, он всецело уповал на милость Божию…

Будучи уже игуменом, приводя в порядок прежние и отстраивая новые скиты, Дамаскин, должно быть, снова и снова вспоминал о своем давнем паломничестве, снова и снова дивился свету, воссиявшему ему на его Пути на Валаам.

Такой лазурною бывает Ладога только в тихие летние дни… Подгоняемая легким ветерком, бежала по этой лазури сойма вдаль, туда, где смыкались воды Ладоги с таким же лазурным небом, туда, где скрыт Валаам…

Еще более усилилось сходство воды и неба, когда приблизились к Валаамским островам. Здесь, в озерной лазури, отражались белые стены вознесенного на плечах гранитных кряжей монастыря, и отражения эти были похожи на проплывающие по небу белые облака…

«Как легкое бремя на плечах гиганта» возносился к небу Спасо-Преображенский Валаамский монастырь. От него разбегались дорожки и тропинки к монастырским скитам и пустынькам… Самый большой скит – Всех Святых…

Будущий валаамский игумен шел по лесной дороге и узнавал всё… И скалистые берега протоки, врезающейся в остров… И сосны, точно на полочках, вставшие на гранитных уступах… И нагретые солнцем, выходящие из-под земли каменные плиты-луды… И даже сумерки под лапами старых елей…

И радовалась, ликовала душа, словно узнавала самое родное.

Долго-долго стоял Дамиан возле сосны, разглядывая ее мощные корни, почти целиком вытолкнутые из скалы, но продолжающие цепко держаться за нее.

– Что, брат, – услышал он за спиною голос. – Не надумал ли остаться в монастыре?

Дамиан обернулся и увидел монаха…

Опираясь на клюку, он стоял на тропинке.

– Желаю, батюшка, остаться… – сказал Дамиан, поклонившись. – Да не знаю, где Бог благоволит.

– А ты, брат, у нас оставайся… – сказал монах. – У нас тут три рода жизни.

– Как это? – удивился Дамиан.

– Три… – подтвердил монах. – Сначала у нас в монастыре трудятся, потом – в скиту, а после – в пустыни. Оставайся, брат… Я тебе свои четки отдам. Десять раз читай «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», и один раз «Богородице Дево, радуйся…» – до конца.

И он протянул Дамиану четки.

Поклонившись, Дамиан взял их. На Валааме все старцы ходили с такими четками, и теперь и Дамиан оказывался как бы принятым в их число.

– Спасайся, брате! – сказал он, и стало так легко на душе, как никогда еще не бывало.

– Христос посреди нас! – ответил монах, осеняя себя крестным знамением.

– Есть и будет… – сказал Дамиан, и тяжело вздохнул, отстраняясь от чудесного мечтания.

– Отче! – сказал он. – А с кем еще можно посоветоваться на пользу души?

– К отцу Евдокиму сходи, брате… Великий старец – отец Евдоким…

– Да станет ли говорить со мною он? Кто я такой есть – крестьянин неграмотный…

– Не бойся… – сказал монах. – Отец Евдоким сам знает, с кем говорить. Недаром его «духовной удицей» зовут…

Дамиан не мог знать, что старец Евдоким, в недавнем прошлом «внешний монах», обучался внутреннему деланию у белобережских старцев, встреченных им на пути из Соловков. И Евдоким ничего не знал о пришедшем к нему посетителе, но, подобно старцам на дороге, земным поклоном приветствовал Дамиана.

«От его смирения я так растерялся… – рассказывал годы спустя игумен Дамаскин. – Только и мог сказать: желаю спастись, научите!»

– Научим, брат, научим… – ответствовал Евдоким, и слезы «сердечного умиления» оросили его лицо.

Поговорив «на пользу», уже прощаясь, он благословил Дамиана идти к игумену Иннокентию и проситься в монастырь.

Игумен Иннокентий принял Дамиана…

До Рождества Христова Дамиан тачал в монастыре сапоги, а под Новый год отправился домой. Для пострижения в монахи требовалось увольнение от – так называли тогда крестьянскую общину – мира.

Но Дамиан давно уже ушел из крестьянского мира, совершая паломничества по монастырям, и мир легко смирился с потерей калеки.

Как только вскрылись реки, на барках с хлебом, Дамиан отправился в Петербург. Отец благословил его на прощание иконою, а потом версты три шел по берегу, кланялся и кричал:

– Прощай, Дамианушка! Прощай!

Вот еще раз поклонился и скрылся за пригорком…

В записях рассказов игумена Дамаскина, напротив эпизода прощания с отцом, сделана приписка: «Всегда, как о. Дамаскин вспомнит про это, и заплачет».

Вот так и совершилось расставание с миром.… Грустно и слезно. Зато Валаам встретил будущего игумена звоном колоколов.

Получилось это так…

В Петербурге Дамиан ожидал на подворье оказии, чтобы добраться до монастыря. А тут приехал монастырский казначей Арсений за ризами, пожалованными монастырю императором Александром I.

Отец Арсений и захватил с собою Дамиана.

Царский дар, как и положено, встретили в монастыре благовестом. Под этот радостный перезвон колоколов и вошел в монастырь новый послушник.

Долги зимы на Валааме.

Уже апрель наступает, а все еще, скованное льдом, стоит озеро. Снег лежит и на скалах. Все бело. Из белизны – темная паутина кустов, темные вертикали гранитных плоскостей да еще лишь припушенные снегом ели и сосны. Без леса совсем тоскливо было бы на Валааме.

Но трудно, трудно растут тут деревья на каменистом грунте, в северных холодах. Сто лет надобно сосне, чтобы достичь нормальной высоты, и почти всегда, как утверждает «Валаамское слово», «преодолев в своей молодости тягости северной жизни, заболевает дерево сердцем, и в старости, а не редко и в зрелом возрасте, сокрушает его сильная ладожская буря».

И не только деревья.

Иные «внешние монахи» тоже не выдерживали душевных, насылаемых врагом рода человеческого бурь… И падали они, подобно заболевшим сердцами деревьям, и великая печаль наступала в монастыре.

«Был пустынник Порфирий, – пишет в своем отчете о Валаамском монастыре святитель Игнатий (Брянчанинов), – живший, как и прочие Валаамские пустынники, самочинно, занимался умною молитвою и пришел в высокое о себе мнение, якобы он свят. Однажды осенью, посетив скитских старцев, хотел возвратиться в свою пустыню и сказал старцам: пойду через озеро. Они не советовали ему пускаться по озеру, которое только лишь встало, но он ответил: “А как же древние святые отцы ходили по водам, ведь и я уже легок стал”. Сколько ни уговаривали его старцы, он не хотел послушаться; спустился на озеро, сделал несколько шагов, лед под ним подломился, и он потонул, прежде нежели могли подать ему руку помощи. Другой старец, Серафим, хотел устроить себе келию непременно в скале, в таком месте, где озеро имеет до двадцати сажень глубины, упал в пропасть, и тело его едва могли отыскать для погребения».

Самочиние, указывает Игнатий (Брянчанинов), губительно для монаха. Берясь по своему произволу за высокое делание, легко впасть в прелесть, или пьянство, или прочие слабости.

«Относительно прелести, были на Валааме разительные случаи: при игумене Иннокентии, некоторый самочинный подвижник, многими почитаемый за великого святого, видел различные явления якобы Ангелов и угодников Божиих. Однажды, после такого явления взошел он на колокольню, и егда братия выходила из трапезы, вдруг подвижник бросился с колокольни и, ударившись о помост, разбивается до смерти».

Не таков был Дамиан.

Путь внешнего, для чужих глаз делания, был не для него.

«Поселившись окончательно в обители, по увольнительному свидетельству, Дамиан с этого 1820 года положил твердое основание своей подвижнической жизни, – сказано в его составленной на Валааме биографии. – Быстро, внимательно и разумно проходя все возлагаемые на него послушания, восходил новоначальный брат от силы в силу».

Согласно «смиренной науке отцов», нельзя достичь подлинного смирения и повеселеть евангельской детской радостью без обретения совершенной невменяемости. Невменяемость, по учению преподобного Варсонофия Великого, значила «считать себя за ничто, считать себя землею и пеплом, ни с кем не сравнивать себя, и не говорить о своем добром деле: и я это сделал».

Как вспоминал потом сам Дамаскин, имена отца Феодора и отца Леонида постоянно были на устах его духовного наставника, и на основании этого можно предположить, что «смиренную науку отцов» старец преподал и новоначальному брату, чтобы он «восходил от силы к силе».

Столь же уверенно можно предположить, что Дамиан был предрасположен к усвоению «смиренной науки» и своим характером, и своим воспитанием…

И все же, даже учитывая это, смирение молодого послушника, «совершенная невменяемость», достигнутая уже в самые первые годы монастырской жизни, поразительна…

К великому сожалению для нас, восхождение новоначального брата от силы в силу совершалось прикровенно, и мы не можем найти никаких подробностей этого. Впрочем, понятно, что если бы все детали были зарегистрированы, вероятно, это уже и не было бы духовным восхождением.

В.И. Немирович-Данченко в книге «Мужицкая обитель» приводит любопытное свидетельство монастырского старожила: дескать, из-за кособрюхости, Дамиану поручали из черных работ самые грязные.

В достоверности этого свидетельства сомневаться не приходится, но, перечитывая воспоминания самого Дамаскина, невозможно обнаружить ни единого намека на какое-либо притеснение или обиду…

Также безропотно, как нес послушания на хлебне и в конюшне, принял Дамиан послушание рабочего нарядчика.

Можно было считать новое послушание «повышением», «признанием». Но для Дамиана оно оказалось труднее прежних. Одно дело, молча, «считать себя за ничто», и совсем другое – командовать другими послушниками… Ведь искусство и сладость монашеской жизни как раз и заключаются в полном отвержении собственной воли.

Тем не менее Дамаскин справился и с этим очень нелегким послушанием и получил следующее – еще более трудное. Игумен Иннокентий поручил ему охрану монастырского острова. Охранять остров требовалось от браконьеров и контрабандистов, везших на Валаам запрещенные здесь табак и вино…

Тут надо сказать, что Валаам в то время служил еще и местом ссылки священников и монахов, совершивших достаточно серьезные прегрешения…

Называли их «подначальными».

Как писал святитель Игнатий (Брянчанинов), подначальные, «живя противу воли на Валааме, не перестают скучать, негодовать на продолжительность службы, на строгость устава, суровость места, износить языком разврат и кощуны, живущие в его сердце, уныние свое и расстройство переливать в душу ближнего. Ужасно и достойно сожаления образцом отчаяния служат два подначальных иеродиакона Иосиф и Матвей: никогда они не исповедаются и не причащаются Святых Тайн, никогда, ниже в светлый праздник Пасхи, нельзя их принудить придти в церковь: живут как чуждые Бога и веры, предаваясь гнуснейшим порокам. Лица их – подобные случалось мне видеть между каторжными в Динабургской крепости».

В монастырском жизнеописании игумена Дамаскина сказано, что «в этом новом послушании ревностный Дамиан много раз подвергался опасностям от чухон, приезжавших тайно стрелять дичь или рубить лес на Валааме, которые нередко в него стреляли, но Господь хранил раба Своего и Дамиан оставался невредим».

О браконьерах-чухонцах сам Дамаскин не вспоминал, зато любил рассказывать, что настоятель, игумен Иннокентий, вполне на него полагался. Для объезда островов в распоряжении Дамиана находилась лодка, верховая лошадь и работник, которого звали «француз».

Не однажды доводилось Дамиану пресекать ввоз на острова табака и вина, и поэтому его очень не любили «самочинники, в особенности иеромонах Иларий и подобныя ему…»

Надобно напомнить тут, что Валаамские острова, расположенные в северной части Ладожского озера, в самом прямом значении этого слова, удалены от мира. Ближайшие населенные мирянами берега отстоят от монастыря на 25 верст. До ближайшего крупного поселения – 40 верст.

Ни солдат, ни полиции на острове не было. И солдат, и полицию заменял на Валааме Дамиан. Оружия у него не водилось. Впрочем, оружие и не требовалось. Доставало молитвы да крепких рук.

Хотя, конечно, «подначальные» и «самочинники» доставляли охранителю острова немало хлопот. Вспоминая все того же иеромонаха Илария, Дамаскин скажет:

«Замечательно, что этот иеромонах никогда не читал по покойникам. И что же? По нем не читали и не поминали до шести недель, ибо не знали, как его поминать – он утонул в монастырских заливах и не могли его отыскать. Уже спустя шесть недель, как всплыл, его не вносили в монастырь, а отпевали у часовни Благовещения, так он был разложен. Верно слово Божие, внюже меру мерите, возмерится и вам».

Трудно удержаться тут от замечания, так сказать, филологического порядка. Совершенно очевидна перекличка текста, принадлежащего святителю Игнатию (Брянчанинову), и текста игумена Дамаскина.

Секрет в том, что и святитель Игнатий, и игумен Дамаскин говорят о реальных проблемах духовного созидания, где горние вершины близко и опасно соседствуют с бездонными пропастями; где путь духовного восхождения, хотя и чрезвычайно труден, а порою и опасен, но реален для каждого, кто не пожалеет во славу Божию сил и терпения…

Зато авторы текста монастырского, изданного в типографии, жизнеописания чаще озабочены наведением православной приятственности, нежели правдивым рассказом о трудах и подвигах Дамаскина. Мысль, что, наводя благообразие, они обкрадывают великого подвижника, видимо, не приходила в голову.

И, конечно же, это вопрос не филологии, а самой Веры в Бога.

Если Господь попускает нестроения, то, очевидно, есть в этом смысл и поучительное значение. И стыдливо не замечать нестроений, не задумываться над тем, как были устранены они – это уже неверие в Премудрость Божию.

Между тем поучительность пути послушника Дамиана в том и заключалась, что он все время – ступенька за ступенькой – поднимался вверх по лестнице духовного восхождения.

«По ночам в двенадцать часов приходил старец о. Евфимий под окошко (келья Дамиана находилась на втором этаже. – Н.К.) и стучал выдвижною палкою, которую для сего носил с собою, и до тех пор не отходил от окна, пока не дашь ему ответ стуком в раму. Каждую ночь до будильщика, всегда правили правило, не зажигая огня».

Ну а с первым ударом колокола спешили в церковь к ранней утрене или полунощнице… Труд и молитва, за исключением нескольких часов сна, составляли теперь всю жизнь Дамиана…

Жили послушники чрезвычайно строго.

В кельях у них ничего не было… Только: образ, книга, стол, скамейки, которые они сами сделали, и доски, которые днем стояли в углу, а на ночь укладывались на скамейки, составляя монашескую кровать, которую дополняла мочальная подушка и войлок… Ходили и зимою в кафтанах, шуб в это время не было ни у кого, только Дамаскин, когда поступил в нарядчики, получил старую коротенькую шубу для объезда островов, и то в виде исключения.

Был у него чулан, в котором мазали сбрую, там он «исправлял Правило, клал поклоны и читал Акафист Божией Матери, и была у него Смоленская икона Божией Матери, от которой ему было чудесное явление».

Четверть века спустя, в 1857 году, будучи настоятелем, Дамаскин построит в честь этого Чудесного Явления часовню Смоленской иконы Божией Матери на острове Бобыльке…