Текст книги "Ангел над городом. Семь прогулок по православному Петербургу"

Только тогда и решилась Елизавета Петровна… Посовещавшись, надумали, что неплохо бы раздать в казармах денег. Мысль была неплохая, но где взять деньги?

Елизавета сказала, что у нее всего триста рублей и драгоценности. Послали попросить денег у маркиза Шетарди. Маркиз пообещал дать на заговор две тысячи рублей, но… потом, когда партнер по картам вернет ему долг2121
  Эта жадность дорого обошлась маркизу. Принц Конти весьма порицал его, что «революция произошла без нашего участия».


[Закрыть]…

Елизавета заложила свои драгоценности, и на эти деньги Лестоку удалось подкупить тринадцать гренадер. К ночи у Елизаветы собрались все ее приближенные: Алексей Разумовский, три брата Шуваловых, Михаил Воронцов, принц Гессен Гамбургский. Пришли и родственники: Скавронские, Ефимовские, Гендриковы, Салтыковы…

На Елизавету надели орден святой Екатерины, вложили в руки крест и посадили в сани. На запятки вскочили братья Шуваловы. В другие сани уселись Разумовский, Салтыков, Грюнштейн…

Когда поезд заговорщиков прибыл к казармам, там был только один офицер, остальные разошлись отдыхать по своим квартирам. Караульный солдат ударил тревогу, но Лесток порвал кулаком барабан и прекратил опасный шум. Тринадцать гренадер тем временем разбежались по казармам.

Когда начали собираться солдаты, Елизавета вышла из саней.

– Знаете ли вы, чья я дочь? – спросила она.

– Знаем! – отвечали солдаты.

– Меня хотят заточить в монастырь! Готовы ли защитить меня?

– Готовы, готовы, матушка! – закричали солдаты. – Веди нас! Всех перебьем!

По разным подсчетам, в перевороте принимало участие от ста до трехсот солдат. Часть из них отправилась арестовывать Миниха, Левенвольда, Остермана и Головкина, а отряд, возглавляемый цесаревной, – к Зимнему дворцу.

Зная пароль, заговорщики вплотную подошли к окоченевшим у главного входа часовым и разоружили их. В кордегардии заговорщиков попытался задержать офицер, но был повален на пол и связан.

Теперь оставалось только найти спальню Анны Леопольдовны. – Сестрица, – разбудила ее Елизавета, – пора вставать!

Иоанн VI Антонович

Брауншвейгская фамилия была арестована, а младенец Иван VI Антонович увезен во дворец Елизаветы.

О результате правления Анны Иоанновны мы уже говорили.

О правлении Елизаветы Петровны – «Сей эпок заслуживает особливое примечание: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним малым приключениям в делах», – довольно точно сказал Н. И. Панин.

Считается, что при Анне Иоанновне направление политики определял Бирон. Считается, что Разумовский при Елизавете Петровне в политику не лез. Это тоже не совсем так.

Не столь явным было вмешательство в политику Бирона и не столь очевидной отстраненность от нее Разумовского. Известно, например, что под горячую руку граф-певун бивал батогом и всесильного конференц-министра Петра Ивановича Шувалова, того самого, который, как выразился историк Платонов, был «человек без принципов, без морали и представлял собой темное лицо царствования Елизаветы»…

Почему-то считается, что правление полунемки Елизаветы Петровны освободило Россию от засилья немцев, возникшего при русской Анне Иоанновне.

«С воцарением Елизаветы, – восторженно писал Н. Г. Устрялов, – исчезло мнение, что только иноземцы могут поддерживать творение Петра Великого. Престол ее окружили одни русские вельможи; все отрасли государственного управления вверены были русским. Господство иноземцев кончилось: устрашенные падением Бирона, Миниха, Остермана, друзья и помощники их спешили удалиться». Суждение это не вполне согласуется со свидетельствами современников и другими фактами.

Немка Екатерина II, например, никакого утеснения иностранцев при дворе Елизаветы Петровны не заметила. Напротив, она писала, что русский двор был разделен тогда на две больших партии.

«Во главе первой, начинавшей подниматься после своего упадка, был вицеканцлер, граф Бестужев-Рюмин; его несравненно больше страшились, чем любили; это был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый, по своим убеждениям довольно-таки властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный. Он стоял во главе коллегии иностранных дел; в борьбе с приближенными императрицы он, перед поездкой в Москву, потерпел урон, но начинал оправляться; он держался Венского двора, Саксонского и Англии».

Враждебная Бестужеву партия держалась Франции, Швеции, пользовавшейся покровительством ее, и короля прусского; маркиз де-ла-Шетарди был ее душою, а двор, прибывший из Голштинии, – матадорами; они привлекли графа Лестока, одного из главных деятелей переворота, который возвел покойную императрицу Елизавету на русский престол.

Последний пользовался большим ее доверием; он был ее хирургом с кончины Екатерины I, при которой находился, оказывал матери и дочери существенные услуги, у него не было недостатка ни в уме, ни в уловках, ни в пронырстве, но он был зол и сердцем черен.

Все эти иностранцы поддерживали друг друга и выдвигали вперед Михаила Воронцова, который тоже принимал участие в перевороте и сопровождал Елизавету в ту ночь, когда она вступила на престол. Она заставила его жениться на племяннице императрицы Екатерины I, графине Анне Карловне Скавронской, которая была воспитана с императрицей Елизаветой и была к ней очень привязана.

К этой партии примкнул еще граф Александр Румянцев, отец фельдмаршала, подписавшего мир со шведами, о котором не оченьто совещались с Бестужевым. Они рассчитывали еще на генерал-прокурора князя Трубецкого, на всю семью Трубецких и, следовательно, на принца Гессен-Гомбургского, женатого на принцессе этого дома. Этот принц, пользовавшийся тогда большим уважением, сам по себе был ничто, и значение его зависело от многочисленной родни его жены, коей отец и мать были еще живы; эта последняя имела очень большой вес».

Это свидетельство Екатерины II опровергает мнение о некоей кадровой революции, произошедшей при дворе после воцарения Елизаветы Петровны. Как мы видим, иностранцы сохраняли свое влияние при дворе, что же касается русских царедворцев и Бестужева, и князя Черкасского2222
  Екатерина II называет его почему-то бароном Черкасовым.


[Закрыть], то они благополучно правили и при Анне Иоанновне.

Впрочем, нелепо было и ждать перемен.

И Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна были двоюродными сестрами, и та удивительная легкость, с которой восходили они к самодержавной власти, не случайна, а закономерна. В каком-то смысле она была предопределена самим характером петровских реформ, логикой строительства того государства, которое он задумал.

Раньше Россия была ориентирована на защиту своих национальных интересов, теперь, когда наши цари стали чистокровными немцами, России приходилось влезать во все трения европейских государств между собою и не жалея сил, без всякой пользы для себя, улаживать их.

Русское дворянство из сословия служивого превратилось при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне в сословие рабовладельцев, и привилегия эта была дарована им по сути дела за поддержку онемечивания правящей династии.

Онемеченная русская Анна Иоанновна назначила своим наследником Иоанна Антоновича, обладателя – он был сыном полунемки и чистокровного немца – четвертинки русской крови. Полунемка Елизавета Петровна назначила наследником такого же, как Иоанн Антонович, «четвертничка» – Петра-Карла-Ульриха.

Анне Иоанновне, когда она умерла, было сорок семь лет. Елизавете Петровне – пятьдесят два года. Обе умерли еще не старыми. Обе – от пресыщения своих страстей…

В эти правления и возрастала блаженная Ксения Петербургская.

ДОМОВЛАДЕЛЬЦЫ ПЕТЕРБУРГСКОЙ СТОРОНЫ

«Учись, друг мой, – часто говаривала покойная бабушка, когда я был еще ребенком, – учись, вырастешь да будешь умен, поедешь в Петербург на службу, станешь носить шитый мундир, заживешь в золотых палатах на самой Петербургской стороне, на самой Дворянской улице. Ты ведь дворянин».

Евгений Гребёнка. «Петербургская сторона»

Считается, что в 1755 году Ксению выдали замуж за Андрея Петрова, который пел в придворном хоре императрицы и носил чин полковника.

Отчество Андрея Петрова, как утверждает Евгений Гребёнка, автор первого известного нам печатного упоминания о Ксении Петербургской, помещенном в очерке «Петербургская сторона»2323
  Сборник «Физиология Петербурга». 1844 год.


[Закрыть], было – Петрович. Авторы очерков, помещенных спустя три года в «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции», считают, что звали Петрова Андрей Григорьевич. В конце XIX века, как мы уже говорили, муж Ксении был назван Андреем Федоровичем.

Как бы то ни было, но исследователи условились считать, что после свадьбы Петровы поселились в собственном доме на улице, носившей поначалу название Одиннадцатой, а в дальнейшем ставшей улицей Андрея Петровича.

Если это так, то, вероятно, усадьба Петровых располагалась примерно там, где теперь стоят дома 15 и 17 по нынешней Лахтинской улице. Сейчас здесь строится церковь во имя Святой Блаженной Ксении Петербургской, там проводятся богослужения.

Почему улица изменила свое первоначальное наименование, неясно. Еще в XIX веке эту загадку топонимики Петербургской стороны тщетно пытался разгадать в своем очерке Евгений Гребёнка.

«С появлением первых желтых листьев на деревьях дачники, словно перелетные птицы, перебираются в центр города; народонаселение уменьшается, сторона видимо пустеет, становится день ото дня тише, мрачнее, печальнее, улицы покрываются грязью… И что это за улицы!.. Кто проезжал Петербургскую сторону от Троицкого моста на острова по Каменноостровскому проспекту, тот и не подозревает существования подобных улиц; сверните с этого проспекта или с Большого хоть направо, хоть налево – и вы откроете бездну улиц разной ширины, длины и разного достоинства, улиц с самыми разнообразными и непонятными названиями, увидите несколько улиц Гребенских, Дворянских, Разночинных, Зеленых, Теряеву, Подрезову, Плуталову, Одностороннюю, Бармалееву, Гулярную; там есть даже Дунькин переулок и множество других с престранными кличками, есть даже улица с именем и отчеством: Андрей Петрович! Иные из них вымощены камнем превосходно, другие тонут в грязи, и извозчик осенью и весной ни за какие деньги не поедет по ним; по некоторым будто для потехи разбросаны булыжники, которые, будучи втоптаны в грязь и перемешаны с ней, дают пренеприятные толчки экипажам; еще некоторые выстланы поперек досками, и езда по ним очень потешна – едешь будто по клавикордным клавишам.

На Большом проспекте Петербургской стороны часу в пятом утра, весной, очень дружно разговаривали два приятеля, вышедшие из одного дома, в котором еще горели огни, хотя на дворе было уже довольно светло…

– Значит, вы меня навестите? а? Навестите?

– Навещу, до свидания!

– Погодите, куда вы?.. до свидания! а куда вы ко мне придете?..

– В улице… извините, забыл, такая мудреная улица, а у меня плохая память. Забыл улицу, виноват, простите, забыл.

– То-то забыли: в Полозовой улице. Понимаете? а? Теперь до свидания! приходите же! придете?

– Приду, до свидания!

– До свидания! А куда вы ко мне придете?

– В ваш дом, в Подрезову улицу.

– Так и есть! опять забыли. У вас гадкая память. Трудно было бы вам, если б вас теперь опять в школу, а?.. Трудно?

– Трудновато.

– Да, трудновато. Погодите, вот теперь не забудете моей улицы: слышите: Полозова, Полозова, Полозова. Смотрите.

И один приятель пополз по проспекту на четвереньках.

– Теперь не забудете?

– Нет, не забуду…

Приятели разошлись в разные стороны. Я думал, что ползающий приятель мистифировал другого, пошел нарочно искать и нашел Полозову улицу, но сколько ни расспрашивал у жителей, отчего такое странное название у этой улицы; все, будто сговорясь, отвечали: «А так, обыкновенно, название такое, какой же ей быть, коли не Полозовой?»

Насчет улицы Андрея Петровича, или Андрей Петровой, я был немного счастливее.

Говорят, в этой улице жила когда-то счастливая чета, словно взятая живьем из романов Лафонтена2424
  Речь идет о немецком авторе чувствительных романов Августе Лафонтене. Примечание Евгения Гребёнки.


[Закрыть]; муж, Андрей Петрович, так любил жену, что и представить себе невозможно, а жена, Аксинья Ивановна, так любила мужа, что и вообразить невозможно (так выражалась рассказчица Андрея Петровой улицы); вдруг, ни с того ни с другого муж помер, а жена осталась и тоже выкинула штуку: съехала с ума с печали и вообразила, что она не Аксинья Ивановна, а Андрей Петрович, и что Андрей Петрович не умер, а только обратился в нее, Аксинью, а в существе остался Андрей Петровичем.

На свою прежнюю кличку она не откликалась, а когда ей говорили: «Андрей Петрович!» – она всегда отвечала: «Ась?» – и ходила в мужском платье.

Народ сходился смотреть на нового Андрея Петровича и прозвал улицу Андрея Петрова».

Разумеется, как и положено прогрессивным авторам сборника «Физиология Петербурга», Евгений Гребёнка не вникал в такие тонкие и расплывчатые понятия, как святость и юродство. Тем не менее, с присущей ему профессиональной добросовестностью чувствительную историю о влюбленных Петербургской стороны, сохранившуюся в народной памяти, пропустить он не смог.

И, наверное, любовь, действительно, царила в маленьком доме, на улице, куда, боясь грязи, ни весной, ни осенью не возили извозчики и где, казалось, ничто не могло помешать семейному счастью четы Петровых.

Как это сказано у современного поэта?

 
В высшем из хоров,
Что пеньем памятен до ныне,
Служил певец Андрей Петров,
В полковничьем, военном чине.
С красивой, ласковой женой
Они друг друга так любили,
Что звезды раннею весной
Над Петербургской стороной,
Чтоб видеть счастье их, всходили 2525
  Ирина Семенова. Поэма о св. Ксении.


[Закрыть].
 

Насчет звезд, которые всходили, чтобы видеть счастье четы Петровых, сильно сказано.

Но с другой стороны, что еще сказать, если более ничего не известно?

Между тем, если мы обратимся к достоверно известным фактам, то обнаружим, что начало замужества Ксении пришлось на неурожайные, голодные годы, в которые и началось в Санкт-Петербурге грандиозное строительство Зимнего дворца по проекту архитектора Растрелли.

Крестьяне умирали от голода, но именно в эти годы, чтобы оградить дворян от произвола ростовщиков, учредили государственный дворянский банк. Капитал его был образован из денег, получаемых от продажи вина.

И еще два события произошли накануне вступления Ксении в самостоятельную жизнь…

20 сентября 1754 года у великой княгини Екатерины Алексеевны родился сын, нареченный Павлом, – будущий российский император. Считалось, что с рождением ребенка – наследника престола, завершается миссия Екатерины II в России. Ребенка сразу отняли у матери, и теперь она «могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать о его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем императрица, и это могло быть принято очень дурно».

А 10 декабря 1754 года скончался святитель Иоасаф Белгородский, про которого говорили: «Умер он, умерла с ним и молитва».

Родился император Павел, с которого по сути началась новая династия Романовых-Павловичей… Скончался святитель, с которым умерла молитва…

Кажется, события эти никоим образом не связаны с вступлением в самостоятельную жизнь Ксении, и тем не менее связь существует.

Как мы знаем из нашей истории, Павел мог и не стать русским императором. Слишком могущественные силы не желали этого. На пути к престолу стояла сама его мать – императрица Екатерина II.

Как предвестие этого беззакония, как свидетельство того, что любое беззаконие возможно в мире, где «умерла молитва», в 1756 году по приказу Елизаветы заключили в Шлиссельбургскую крепость императора Иоанна VI Антоновича…

Много на свете несчастных детей. Но едва ли сыщется среди них ребенок несчастнее императора Иоанна Антоновича. Ему было два месяца, когда умирающая Анна Иоанновна назначила его своим преемником на императорском престоле, и его младенческий профиль отчеканили на рублевых монетах.

Теперь все указы издавались от имени ребенка, который удивленно таращился из колыбельки на взрослых дядек и тетенек, осыпавших себя его повелением всевозможными наградами.

Не по-детски печально и задумчиво смотрел десятимесячный император и на своего произведенного в генералиссимусы отца Антона-Ульриха, когда тот изучал поступившее из Шлиссельбурга донесение. Инженер-капитан Николай Людвиг сообщал, что «…сия крепость, хотя и не при самые границы состоит, однако оная водяной путь из России и коммуникацию из Санкт-Петербурха защищает».

Изучив донесение, генералиссимус Антон-Ульрих взял перо, и заплакал крошка-император, словно пахнуло в его колыбельку холодом шлиссельбургского каземата…

Чуть больше года было императору Иоанну VI, когда провозглашенная новой императрицей Елизавета Петровна (она приходилась Иоанну Антоновичу бабкой) взяла его на руки и, поцеловав, сказала:

– Бедное дитя. Ты ни в чем не виноват, родители твои виноваты…

И сразу из колыбели отправила нареченного русским императором ребенка в тюрьму.

Подыскивая оправдания перевороту, совершенному Елизаветой Петровной, ангажированные Романовыми историки каждый раз намекали, дескать, русская «дщерь Петрова» забрала принадлежащую ей по праву власть у «немецкого» семейства.

Насчет русских и немцев тут хорошо сказано.

Императрица Елизавета Петровна была такой же полунемкой, как ее племянница, правительница Анна Леопольдовна. И власть императрица Елизавета Петровна передала императору Петру III, такому же на три четверти немцу, как и его племянник, император Иоанн Антонович.

Да и насчет вины родителей Иоанна Антоновича тоже не все ясно.

Ни правительница Анна Леопольдовна, ни супруг ее, генералиссимус Антон-Ульрих, умом не блистали, но за год своего правления особых бед не принесли, а если сравнивать их правление с эпохой Анны Иоанновны, то этот год можно даже счастливым для России назвать.

Тем не менее, 2 декабря 1741 года произошел переворот и, заливаясь слезами, Елизавета Петровна снарядила своего несчастного внука в Ригу, чтобы запереть его в замке, прежде принадлежавшем Бирону.

Елизавета Петровна приказала стереть саму память о внуке. Указы и постановления царствования Иоанна Антоновича были изъяты, а монеты с изображением малолетнего императора подлежали переплавке. Злоумышленникам, уличенным в хранении таких монет, приказано было рубить руки.

Двухлетний Иоанн VI Антонович согласно императорской воле погружался в безвестность, а навстречу славе и власти везли в Петербург не умеющего говорить по-русски четырнадцатилетнего подростка, племянника императрицы Елизаветы Петровны Карла-Петра-Ульриха, будущего русского императора Петра III.

В жалостливом уголовном романсе советской поры поется:

 
Кто скитался по тюрьмам советским
Трудно граждане вам рассказать,
Как приходится нам малолеткам
Со слезами свой срок отмыкать…
 

Тюрьмы Иоанна VI Антоновича были не советскими, да и сам он был не малолетним преступником, а русским императором, но все остальное сходится. Нельзя без слез думать о странствиях двухлетнего Иоанна VI Антоновича по елизаветинским тюрьмам.

Через год, когда открыт был заговор камер-лакея Александра Турчанинова, прапорщика Преображенского полка Петра Ивашкина и сержанта Измайловского полка Ивана Сновидова – заговорщики планировали умертвить Елизавету Петровну и вернуть на русский трон Иоанна VI Антоновича – малолетнего узника перевезли в крепость Динамюнде. Но и там ненадолго задержался он.

В марте 1743 года в Петербурге был открыт новый заговор генерал-поручика Степана Лопухина, жены его Натальи, их сына Ивана, графини Анны Бестужевой и бывшей фрейлины Анны Леопольдовны Софьи Лилиенфельдт. Злодеи осмелились в своем кругу посочувствовать судьбе Иоанна VI Антоновича и его матери Анны Леопольдовны и за это были немножко наказаны.

Статс-даме Лопухиной и графине Бестужевой обрезали – в прямом значении этого слова! – языки, и, избив кнутом, отправили в далекую ссылку. Туда же препроводили высеченную плетьми фрейлину Софью Лилиенфельдт.

Еще более жестоко покарали младенца Иоанна VI Антоновича и Анну Леопольдовну, которые действительно были виноваты тем, что вызывали сочувствие к себе. Их приказано было заточить в Раненбурге.

В Рязанскую губернию к новому месту заточения императорскую семью везли с предельно возможной жестокостью, так что беременная Анна Леопольдовна отморозила в пути левую руку, генералиссимус Антон-Ульрих – обе ноги, а крошка-император Иоанн VI Антонович всю дорогу метался в жару и бредил.

В Раненбурге для семьи императора было выстроено два домика на противоположных концах городка. Построили их второпях, и ни окованные железом двери, ни толстые решетки на окнах не защищали от сквозняков и от сырости.

Анну Леопольдовну и принца Антона-Ульриха поместили в крошечной комнате, вся обстановка которой состояла из двух деревянных кроватей, стола и грубо сколоченных табуретов.

Об Иоанне VI Антоновиче, который находился на другом конце городка, несчастные родители не могли добиться сведений, а стражники (им объяснили, что арестанты – существа «сущеглупые») молчали, потому что и сами не слышали ни о каком малолетнем императоре.

Капитан-поручик Вындомский приказал солдатам, охранявшим Анну Леопольдовну и принца Антона-Ульриха, не церемониться с арестантами и, когда они начнут «заговариваться», вязать их и обливать холодной водой.

Так солдаты и поступили, когда Анне Леопольдовне вздумалось позвать начальника. Они связали беременную женщину, бросили на пол и облили ледяной водой. Принц Антон-Ульрих, которого загодя привязали к кровати, подтверждая свою «сущеглупость», рыдал и осыпал мучителей проклятиями на немецком языке, и солдатам пришлось облить ледяной водой и генералиссимуса.

А Иоанну VI Антоновичу была придумана еще более жестокая, чем родителям, пытка. С ним запрещено было говорить. Юлиана Менгден, придворная дама Анны Леопольдовны, пыталась было шепотом разговаривать с ребенком, но солдаты отгоняли ее.

Все эти годы продолжалось начавшееся по распоряжению генералиссимуса Антона-Ульриха укрепление Шлиссельбургской крепости. Однако работы были не завершены, когда из Раненбурга пришло донесение о попытке освободить Иоанна VI Антоновича, и императрица Елизавета Петровна долго не могла сообразить, куда теперь определить внука.

27 июня 1744 года камергеру барону Корфу предписано было отправить Иоанна VI Антоновича в Соловецкий монастырь. Брауншвейгское семейство везли к Архангельску, через Переяславль-Рязанский, Владимир, Ярославль и Вологду, не останавливаясь в этих городах. Согласно указу, данному барону Корфу, довольствовали арестантов так, «чтобы человеку можно было сыту быть, и кормить тем, что там можно сыскать без излишних прихотей».

Еще большей суровостью отличалась инструкция относительно четырехлетнего Иоанна VI Антоновича. Его везли в Архангельск под именем Григория2626
  Не трудно заметить тут стремление уподобить законного государя-императора самозванцу Григорию Отрепьеву.


[Закрыть], причем приказано было везти его скрытно, никому, даже подводчикам не показывать, и держать коляску всегда закрытою. В Архангельске «младенца» следовало ночью посадить на судно, и ночью же пронести в монастырь. Там и велено было содержать его под строгим караулом, «никуда из камеры не выпускать, и быть при нем днем и ночью слуге, чтобы в двери не ушел или в окно от резвости не выскочил».

Продолжая традиции отца, Елизавета Петровна предусмотрела все вплоть до самых малейших деталей, но при этом упустила то обстоятельство, что осенью добраться до Соловецких островов весьма затруднительно.

Барон Корф, не желая рисковать собственной жизнью, уверил императрицу, что Соловки – ненадежное место, поскольку летом туда заходят шведские суда и трудно исключить возможность побега. Считается, что в решении судьбы несчастных узников участвовал и М. В. Ломоносов, посоветовавший отправить Иоанна VI Антоновича в Холмогоры.

Спешным образом переделали под тюрьму пустующий в Холмогорах – архиерейская кафедра была перенесена в Архангельск! – архиерейский дом и разместили в нем несчастного малыша-императора, а отдельно от него, в келье, окна которой выходили на скотный двор, «двух сущеглупых, кои там будут иметь пребывание до кончины».

Тоскливо было узникам в Холмогорах зимой, когда ненадолго поднималось холодное солнце, еще тоскливее становилось летом, когда солнце не сходило с неба, и казалось, что не будет конца бесконечному дню заточения.

Безрадостный вид – несколько деревьев, хозяйственные постройки да за высоким забором пустынная нескончаемая даль – открывался из забранных решетками окон, но ничего другого не суждено было более увидеть ни правительнице Анне Леопольдовне, ни ее супругу, генералиссимусу Антону-Ульриху.

Сохранилось не так уж много документов о тюремных мытарствах ребенка-императора. Документы эти позволяют лишь предположительно говорить о развитии и образовании Иоанна VI Антоновича.

Совершенно определенно известно, что официальные инструкции не только не предусматривали какого-либо обучения мальчика, но и воспрещали разъяснять ему его положение. Ребенок рос и развивался физически, лишенный общения со сверстниками и возможности играть, не подозревая, кто он такой и почему с ним обращаются столь жестоко и бессердечно.

Страдания ребенка были так велики, что они сводили с ума даже его тюремщиков. Поэтому, когда до Петербурга дошли слухи о странных выходках майора Мюллера, чтобы подкрепить его, решили послать ему в помощь его жену, сердобольную фрау Мюллер. Считается, что это она и выучила Иоанна VI Антоновича читать, писать и молиться…

Когда Иоанну Антоновичу исполнилось 15 лет, фрау Мюллер нашла возможность сообщить генералиссимусу, что сын живет рядом, и тот начал переписку.

Но тут уже завершены были строительные работы в Шлиссельбурге, и в начале 1756 года сержант лейб-кампании Савин получил предписание тайно вывезти Иоанна Антоновича из Холмогор… В Шлиссельбурге режим секретности еще более усилился.

Инструкция, данная графом А.И. Шуваловым гвардии капитану А. Шубину, гласила:

«Бысть у онага арестанта вам самому и Ингермандландского пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное найдете, то быть и сержанту Луке Чекину в той казарме дозволяется, а кроме же вас и прапорщика, в ту казарму никому ни для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, також арестанта из казармы не выпускать: когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли.

Где вы обретаться будете, запрещается вам и команде вашей под жесточайшим гневом Ее Императорского Величества никому не писать… Вам и команде вашей, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертною казнью, коли кто скажет».

Перевели Иоанна Антоновича в Шлиссельбург как раз накануне завершения короткой семейной жизни будущей святой Ксении…

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

 
И, нищелюбая, бредет она – раздавши,
да что имение? саму себя…
 

Дмитрий Бобышев

Предание утверждает, что семейное счастье молодых супругов было недолгим – Андрей Федорович (Григорьевич) скоропостижно скончался. Произошло это столь внезапно, что он не успел исповедаться и причаститься.

Смерть без покаяния и церковного напутствия любимого мужа потрясла двадцатишестилетнюю вдову, словно бы помутила ее рассудок.

Как сказано в стихотворении Дмитрия Бобышева?

 
Ну, что с того, что пил?.. Зато как пел «Блаженства»!
Из плоти искресах конечны совершенства
и кроткия жены изрядно поучах…
Что стало из того, что сей Никто исчах?
А то и вышло, что из Ада мрачной сени
восхитила его любы блаженной Ксеньи.
Коль с мужем плоть одна у вдовыя жены,
чем плохи мужнины кафтанец и штаны?
– Ах, светелко супруг, я –  ты, я –  ты, я телом —
лампадка масляна; тебя во мне затеплим.
–  Ты это я, ты –  я (и крестится скорей),
мой милый баринок, я нарекусь: Андрей.
 

– Я отмолю тебя! – сказала над гробом мужа 26-летняя вдова. – Когда нас обвенчали, мы стали одной плотью. Ты – это я, я – это ты. И отныне раб Божий Андрей будет жить так, что все его грехи простит Господь и даст ему вечную жизнь в своем царстве.

По преданию, Ксения заявила тогда близким, что «Андрей Григорьевич вовсе не умер. Ксеньюшка моя скончалась, аз же грешный весь тут».

На похороны она пришла в мундире мужа, шла за его гробом, а хоронила саму себя.

– Умерла моя Ксеньюшка, – сокрушалась она. – Один я остался. С этого времени, решившись продолжить жизнь души любимого человека здесь, на земле, во имя его спасения на небе, уже не откликалась блаженная Ксения на свое имя. Только называя Андреем Григорьевичем, можно было дозваться ее.

Надо сказать, что впервые эту сторону юродства блаженной Ксении описал в декабре 1847 года петербуржец, обозначивший себя подписью Ив. Б-р-л-ъевъ, откликаясь на статью «почтенного литератора» в «Ведомостях Санкт-Петербургской полиции»:

«В то время, как Андрей Григорьевич жила на Петербургской стороне, один из моих дедов служил начальником над пороховыми заводами, находившимися в той же части города в Зеленой улице, другой дед был еще мальчиком и ходил в школу. Обоим им была известна Андрей Григорьевич. Одним словом, все мои дедушки и бабушки жили тогда в одном околотке с Ксениею, часто ее видели и знали, как нельзя лучше. От них дошло до меня много подробностей, обрисовывающих эту несчастную.

Может быть, в самом деле, несчастная была убеждена в том, что совершенно справедливо носит имя своего покойного мужа. С 26 лет начались ее страдания и известность, первоначально приобретенная тем, что Андрей Григорьевич тотчас после смерти своего мужа надела белье, камзол, кафтан и все платье покойника и бросивши дом, плакала и расхаживала по грязным улицам тогда совершенно убогой Петербургской стороны, уверяя всех и каждого, что она Андрей Григорьевич, придворный певчий, ее муж. Долго она носила это платье, до тех пор, пока истлело и развалилось оно на ее теле. Будучи известна всему околотку, как юродивая, но честная женщина, она вначале возбудила к себе жалость, а потом особое уважение».

Созданный Ив. Б-р-л-ъевымъ портрет Ксении содержит ощущение непосредственной причастности к странствию святой.

Считается, что юродивые принимают на себя свой подвиг, чтобы достичь свободы от соблазнов мира. Святитель Димитpий Ростовский пояснял, что юpодство «является извне», и им «мyдpе покpывается добpодетель своя пpед человеки».

Но аскетическое самоyничижение, мнимое безумие, как отмечают исследователи, это только одна сторона юродства: оскорбляя и умерщвляя свою плоть, юродство принимает на себя обязанность еще и «pyгаться миру», обличать пороки, грехи и всяческую неправду, не обращая внимания ни на высокое положение объекта обличения, ни на общественные приличия. Презрение к нормам общественного поведения, как считается, тоже составляет нечто вроде привилегии и непременного условия юродства.

Расцвет юродства в нашей стране пришелся на XV, XVI и на первую половину XVII веков. Жития Авpаамия Смоленского, Пpокопия Устюжского, Василия Блаженного Московского, Hиколы Салоса, Михаила Клопского показывают, как устремленность к высшей правде, тоска о правде и любви превращают юродство в явление русской национальной жизни, перед религиозным вдохновением которой склоняются и мирские, и церковные власти.