Текст книги "Генерал из трясины. Судьба и история Андрея Власова. Анатомия предательства"

Глава седьмая

Перед штурмом Волоколамска у Власова побывал американский журналист Ларри Лесюер. Лесюера поразила популярность Власова среди бойцов, его оптимизм.

Французская журналистка Эв Кюри встречалась с Власовым уже после взятия Волоколамска. Молодой генерал произвел на нее впечатление крупного стратега. Власов беседовал с Эв Кюри о Наполеоне и Петре I, о Г.В. Гудериане и Шарле де Голле. Эв Кюри написала о Власове, что это один из самых перспективных советских генералов, чья слава быстро растет.

А вот записки о Власове редактора «Красной звезды» Д.И. Ортенберга.

«27.02.42 г. На командном пункте 20-й армии у Лудной горы под Волоколамском. Посидели с Власовым часа два. На истрепанной карте, с красными и синими кружками, овалами и стрелами, он показал путь, который прошла армия от той самой знаменитой Красной Поляны, откуда немец уже собирался обстреливать Москву из тяжелых орудий. Видели мы Власова в общении с бойцами на „передке“ и в тылу с прибывшим пополнением. Говорил он много, грубовато, острил, сыпал прибаутками. Литсотрудник „Красной звезды“ Александр Кривицкий записал: «При всем том часто поглядывал на нас, проверял, какое впечатление производит: артист!». Власов то и дело упоминал имя Суворова, к месту и не к месту. От этого тоже веяло театром, позерством. Кстати, это заметили не только мы» (курсив мой. – Н. К.).

«Не только мы» – это, вероятно, еще и Илья Григорьевич Эренбург.

Верный своей концепции, что вся мировая история совершается возле него и он должен присутствовать при поворотных моментах в судьбах известных людей, Эренбург смещает в своих воспоминаниях встречу с Власовым на тот мартовский день, когда генералу позвонил Сталин, вызывая его в Ставку за назначением на Волховский фронт.

Однако если не обращать внимания на эту особенность творческой манеры Эренбурга, надо признать, что портрет Власова, созданный Ильей Григорьевичем, – едва ли не самый удачный и точный во всей литературе о Власове.

«Пятого марта 1942 года я поехал на фронт по Волоколамскому шоссе. Впервые я увидел развалины Истры, Новоиерусалимского монастыря… Я поехал через Волоколамск. Возле Лудиной горы в избе помещался КП генерала А.А. Власова.

Он меня изумил прежде всего ростом – метр девяносто, потом манерой разговаривать с бойцами – говорил он образно, порой нарочито грубо и вместе с тем сердечно. У меня было двойное чувство: я любовался, и меня в то же время коробило – было что-то актерское в оборотах речи, интонациях, жестах. Вечером, когда Власов начал длинную беседу со мной, я понял истоки его поведения: часа два он говорил о Суворове, и в моей записной книжке среди другого я отметил: „Говорит о Суворове, как о человеке, с которым прожил годы…“»

О чем Власов мог говорить с Эренбургом?

Конечно, ему хотелось заинтересовать влиятельного журналиста, но вместе с тем ему нужно было показать себя генералом, и он слегка поддразнивал уважаемого Илью Григорьевича.

Как и всякий русский человек, воспитанный в православии, Власов не был антисемитом. Даже оказавшись в Германии, он не отказывался работать в «Вермахт пропаганде» с учеником Николая Ивановича Бухарина евреем Мелетием Зыковым.

И вместе с тем настороженность и насмешливость по отношению к евреям присутствовали в Андрее Андреевиче Власове всегда.

В похожем на донос рапорте бывший адъютант Власова майор И.П. Кузин «осветил» и эту черту характера своего начальника:

«За время моего наблюдения за Власовым в 20-й армии я убедился, что он терпеть не мог евреев. Он употреблял выражение „евреи атаковали военторг“ и т. д., и он форменным образом разогнал работников военторга по национальности евреев. Власов говорил, что воевать будет кто-либо, а евреи будут писать статьи в газеты и за это получать ордена».

Так что, принимая во внимание и эту черту характера Власова, можно понять, с каким удовольствием поддразнивал Андрей Андреевич Илью Григорьевича.

Тем более что сделать это было нетрудно.

Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских полководцев еще только начинало снова вводиться в обиход. Возвращение дорогих русскому сердцу имен, конечно же, не могло не беспокоить наших интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от Сталина, то и возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, как неделю назад Ортенберг, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове, которыми пересыпал свой разговор Власов.

Суворов, как известно, чрезвычайно гордился тем, что он русский, и всегда щеголял русскостью.

Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался: давно ли тот изволил получать письма из Парижа?

– Помилуйте, ваше сиятельство! – ответил незадачливый франт. – У меня никого нет в Париже.

– А я-то думал, что вы родом оттуда, – сказал Суворов.

Не менее едко высмеивал Александр Васильевич и сановную глупость, и пустословие.

Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: «У генерала Н. взять позлащенную карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».

Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова, дескать, жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, что ему надобно знать.

Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора вычисляются достаточно точно.

Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой славы[26]26
  «Представь себе, – писал 15 января 1942 года А.А. Власов своей законной супруге, – я получаю со всех концов необъятного нашего дорогого Отечества посылки на свое имя. Люди, зная меня, только по газетам шлют нам продукты, теплые вещи и вообще крепко заботятся о нас. Вот, например, вчера мне из Пензы рабочие прислали лично: часы ручные и на них надпись мне, теплые вещи и даже яблоки и вино».


[Закрыть], впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а гордиться этим, с гордостью называть имена русских героев – все это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала чувство и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его.

Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже, наверняка, прорывалось в жестах и словах Власова. Ведь он столько лет – всю сознательную жизнь! – старался не выдать «иррационального» пристрастия к русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека только что после долгих лет болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги еще не слушаются его, человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все движения чуть карикатурны.

Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке потаенных доселе сил – захватывало.

«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: „простой“, „храбрый“, „ранили старшину, он его закутал в свою бурку“, „ругаться мастер“…

Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог идти, солдаты его вынесли на руках. Он говорил, что после этого на него косились. „Но тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как мое здоровье, и сразу все переменилось“. Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину. „Товарищ Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны – начали чуть ли не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали без остановки. Товарищ Сталин меня вызвал, благодарил…“ Многое он критиковал… Говоря о военных операциях, добавлял: „Я солдатам говорю: не хочу вас жалеть, хочу вас сберечь. Это они понимают“.

Мы поехали назад. Машина забуксовала. Стоял сильный мороз. На КП девушка, которую звали Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с зеленым абажуром и водка была в графинчике. Мне приготовили постель. До трех часов утра мы говорили, вернее, говорил Власов – рассказывал, рассуждал. Кое-что из его рассказов я записал».

Любопытно, как комментируют этот разговор Власова с Эренбургом современные историки.

«Помнится, где-то в 1946 году замечательный русский писатель Алексей Югов написал об Эренбурге, что тот весь переводной, что он не пишет на русском языке, а переводит с иностранного, что у Эренбурга не русский язык, а кальки с русского языка… – издалека начинает свою мысль генерал Филатов. – За такие слова русского Югова просто затравили потом единоверцы Ильи. А ведь совершенно прав был Югов в отношении русского языка Эренбурга. Он двое суток слушал Власова, но так ничего и не понял из того, что ему говорил генерал на чистейшем очень образном русском языке.

Власов говорил о Сталине, подразумевая русскую объединительную идею, о личности, вокруг которой в конце 1941 года уже начали сплачиваться русские. Для Эренбурга слова Власова о Сталине – ерничанье, лицемерие. Власов говорил Эренбургу о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым. И после того как Эренбург обнаружил «обман» Власова, он стал для него и ему подобных злейшим врагом по сей день. Даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте – Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека – Сталина».

Юный Андрей Власов воевал на врангелевском фронте. К слову уж, в это самое время в тех же краях эренбурги и маршаки в армии ставленника Антанты Деникина, сменившего «француза» Врангеля, были главными редакторами газет. Любимый лозунг, который они выносили в «шапки» на первые полосы своих газет, был: «Лучший красный – мертвый красный!». Каблуками своих сапог, копытами своих коней красные втаптывали в грязь эти грязные газетенки с их погромной «шапкой». Вот кто вдохновлял на резню и погромы, называемые гражданской войной. А «красные», которые хороши только повешенные, были воронежские и тамбовские мужики. Под словом «красный» эренбурги тогда держали русского мужика, под словом «белый» – русского офицера. Сегодня на слове «большевик» они держат снова русского мужика. Мы на этом слове, сохраняя правду истории, держим только бронштейн-троцких. Штрик-Штрикфельдт пишет: «По мнению этого отдела (Министерства пропаганды), большевизм и еврейство идентичны». Нам давно пора научиться читать их потаенный язык. Нам надо выработать свой условный, кодовый – „задушевный“ русский разговор, понятный только нам»[27]27
  Виктор Филатов. Власовщина. РОА: белые пятна. М., 2005. С. 33–34.


[Закрыть].

О чем это?

Да… Можно согласиться, что Эренбург не до конца понял Власова. Не сумел, а может быть, и не захотел. Отчасти это верно, как, впрочем, верно и то, что люди вообще редко понимают друг друга.

С трудом можно допустить, что, посмеиваясь над распухшим от славы журналистом, Андрей Андреевич Власов действительно говорил о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым.

Достаточно остроумны рассуждения о «красных» и «белых».

Можно даже согласиться со словами о нужде нашей в своем «задушевном» русском разговоре.

Но почему «даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте – Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека – Сталина»?..

Откуда это видно?

Из каких слов Эренбурга?

Главное же, нелепейшее предположение, будто в Берлине Власов выполнял приказы Сталина, подается тут как бесспорный, не нуждающийся ни в каких дополнительных доказательствах факт.

И тут, хотя генерал Филатов и не любит Эренбурга, трудно не заметить его духовного родства с Ильей Григорьевичем.

Эренбург был убежден, что вся советская история России совершается для него и при его непосредственном участии.

Филатов убежден, что вся тайная история сопротивления мировому масонству совершается вокруг него и при его непосредственном участии.

При этом и тот, и другой, подобно картежным шулерам, сбрасывают под стол неудобные факты.

Филатов – с простоватой генеральской неуклюжестью, а Эренбург – с еврейским апломбом и невозмутимостью.

Ну, да Бог с ними, эренбургами и филатовыми…

Мы уже подошли к поворотному в судьбе Андрея Андреевича Власова моменту – назначению его на Волховский фронт.

«Среди ночи Власов разнервничался: немцы осветили небо ракетами, перебрасывая пополнение.

Рано утром Власова вызвали по ВЧ.

Назад вернулся взволнованный.

– Товарищ Сталин оказал мне большое доверие… – сказал он и добавил, что получил назначение на Волховский фронт.

Мгновенно вынесли его вещи. Изба опустела. Сборами командовала Маруся в ватнике. Власов взял меня в свою машину – поехал на перед ний край проститься с бойцами».

Официально Андрей Андреевич Власов назначался заместителем командующего фронтом, но, похоже, у Сталина были насчет него более серьезные намерения.

В уже цитировавшихся нами воспоминаниях Никита Хрущев пишет: «Когда Власов оказался изменником, Сталин вызвал меня и зловещим тоном напомнил мне о том, что именно я выдвинул Власова на пост командующего 37-й армии. В ответ я просто напомнил ему, кто именно поручил Власову руководство контрнаступлением под Москвой и даже предполагал назначить Власова командующим Сталинградским фронтом. Сталин оставил эту тему и больше никогда не возвращался к ней».

Никита Сергеевич – большой выдумщик.

Разумеется, никогда бы не посмел он напоминать Сталину о его промахе. Не те отношения были…

И тем не менее разговор этот несомненно состоялся. Только не в реальности, а в воображении самого Хрущева.

Узнав о предательстве Власова, Хрущев вспомнил о своем промахе в Киеве в августе сорок первого года и, ожидая вызова к Сталину, десятки, а может, и сотни раз перебирал аргументы в собственную защиту.

Иосиф Виссарионович по каким-то своим соображениям так и не стал укорять Никиту Сергеевича киевским проколом, но Хрущев каждый раз ждал разговора, трусил, и, наконец, ему стало казаться, что разговор состоялся на самом деле.

Поэтому свидетельство Хрущева, что Сталин обдумывал, не назначить ли ему Власова на Сталинградский фронт, не кажется нереалистичным. И тут нас не должно смущать то обстоятельство, что как таковой Сталинградский фронт был образован только 12 июля 1942 года. Подготовительная работа велась, когда Власов не сдался еще в плен, и фамилию Власова Сталин вполне мог назвать в списке возможных кандидатур на должность командующего.

Забегая вперед, напомним, что формально с конца апреля 1942 года Власов не имел никакой должности, поскольку Волховский фронт благодаря интригам М.С. Хозина был тогда расформирован.

Но если при обсуждении кандидатур на должность командующего Сталинградским фронтом летом сорок второго года фамилия Власова только называлась в списке других, то назначение Власова командующим Волховским фронтом было вопросом недель или дней.

8 марта 1942 года Власов приглашен в Кремль к И.В. Сталину.

О чем шла речь на этом совещании неизвестно, но кое-что можно сообразить по составу участников.

Первым у Сталина, в 21.45, появился К.Е. Ворошилов. Член ГКО и Ставки ВГК, бывший главнокомандующий войсками Северо-Западного направления, бывший командующий Ленинградским фронтом, Ворошилов хотя и оказался оттесненным от практических дел, но пока как бы продолжал курировать ленинградскую проблематику.

Двадцать минут Сталин и Ворошилов говорили наедине, а потом в кабинет были приглашены высшие руководители партии и правительства – Г.М. Маленков, В.М. Молотов и Л.П. Берия.

Едва они расселись, как вошли Б.М. Шапошников, А.М. Василевский, П.Ф. Жигарев, А.А. Новиков, А.Е. Голованов и А.А. Власов.

Совещание, начавшееся в 22.10, длилось до полуночи.

В 24.00 И.В. Сталин отпустил Б.М. Шапошникова, А.М. Василевского, П.Ф. Жигарева, А.А. Новикова, А.Е. Голованова и А.А. Власова и провел пятнадцатиминутное совещание-политбюро с К.Е. Ворошиловым, Г.М. Маленковым, В.М. Молотовым и Л.П. Берией[28]28
  А.И. Микоян писал, что «И.С. Сталин за время войны не участвовал ни в заседаниях Оргбюро, ни Секретариата». Заседания Политбюро ЦК ВКП(б) совмещалось с заседаниями ГКО (Государственный комитет обороны).


[Закрыть].

Состав участников совещания любопытен.

Легко можно выделить три тройки.

Правительственно-партийная – Маленков, Молотов и Берия.

Штабная – начальник Генерального штаба Б.М. Шапошников, его заместитель А.М. Василевский, плюс сам К.Е. Ворошилов.

И, наконец, – авиационная тройка.

Командующий ВВС П.Ф. Жигарев, командующий авиацией дальнего действия А.Е. Голованов, командующий ВВС Ленинградского фронта А.А. Новиков.

Совершенно очевидно, что на этом совещании вырабатывалось некое стратегическое решение, и без особого риска ошибиться, можно предположить, что речь шла об операции по деблокаде Ленинграда.

Существенная роль в операции – обратите внимание на обилие авиационных генералов! – отводилась военно-воздушным силам, ну, а главное командование наземными войсками И.В. Сталин, по-видимому, собирался отдать А.А. Власову, который один и представлял на этом совещании наземные силы…

Во всяком случае, сам Власов после разговора со Сталиным именно так и считал.

«Дорогая и милая Аля… Что можно сказать о себе?.. Бьем фашистов крепко и готовим им крепкие весенние подарки еще сильнее… Ты прекрасно знаешь, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия – он всегда любую задачу выполнит с честью».

«Дорогая Аня, милая, любимая, родная!.. Недаром я получил звание генерал-лейтенанта и орден Красного Знамени, и я два раза лично беседовал с нашим великим Вождем. Это, конечно, так не дается. Тебе уже, наверное, известно, что я командовал армией, которая обороняла Киев. Тебе также известно, что я также командовал армией, которая разбила фашистов под Москвой и освободила Солнечногорск, Волоколамск и др. города и села, а теперь также командую еще большими войсками и честно выполняю задания правительства и партии и нашего любимого вождя тов. Сталина».

Об этом же свидетельствуют показания Марии Игнатьевны Вороновой, той самой «Маруси в ватнике», о которой упоминает И.Г. Эренбург.

На допросе в НКВД 21 сентября 1945 года Мария Игнатьевна рассказала, что знает Власова с 1942 года по 20-й армии, а затем и по 2-й Ударной.

– В сорок втором году, – говорила она, – в феврале поступила, как вольнонаемная, на службу в 20-ю армию. Служила в системе военторга шеф-поваром. В полевых условиях после Наро-Петровска была переведена работать в столовую Военного совета 20-й армии. В начале марта 1942 года Власов был вызван в Москву, куда взял, кроме своего непосредственно подчиненного состава и меня, как повара. Из Москвы, ввиду назначения Власова главнокомандующим на Волховский фронт, он выехал туда, с ним уехала и я…

Безусловно, Воронова – специфический свидетель.

Едва ли она разбиралась во всех тонкостях званий и должностей. Тем ни менее ее показания интересны.

Это свидетельство того, как понимали новое назначение генерала в свите Власова. Судя по показаниям Вороновой, здесь считалось, что Андрей Андреевич едет на Волховский фронт первым лицом.

И, видимо, так оно и было, и вопрос о переводе Власова в командующие фронтом должен был решиться сразу по приезду его на Волховский фронт. Подтверждает это и то, что сопровождали Власова люди, облеченные чрезвычайными полномочиями, достаточными для передачи фронта новому командующему.

Чтобы понять, что же случилось на Волховском фронте, и почему Власов не был назначен командующим, нам придется вернуться назад, в декабрь 1941 года, и вспомнить, как разворачивались события здесь, в болотах Ленинградской и Новгородской областей.

Часть вторая
Трагедии окруженной армии

Что такое жизнь? Жизнь… Отдельная личность должна умереть.

Что остается от отдельного человека?

Это народ…

А. Гитлер

Основные военные кампании планируют на лето или на зиму.

Война не прерывается, конечно, и весной, и осенью, но русское бездорожье сковывает маневр, и как-то само собой получается, что в межсезонье самая смелая генеральская стратегия упирается в солдатский окоп, в сырую траншею.

В распутицу нечего делать генералу на войне, и в эту пору – самое время подвести итоги, прикинуть: вверх или вниз покатится карьера. В эту пору и раскладывается в штабах генеральский пасьянс.

В марте 1942 года генеральский пасьянс для командующего Волховским фронтом Кирилла Афанасьевича Мерецкова раскладывался очень плохо.

Глава первая

Кирилл Афанасьевич Мерецков уже командовал военными округами, был он и начальником Генштаба[29]29
  Тогда, в декабре 1940 года произошла его первая встреча с Власовым. Андрей Андреевич был его содокладчиком на совещании, посвященным учебным задачам перед Вооруженными силами в 1941 году.


[Закрыть], и заместителем наркома обороны, но на второй день войны его арестовали, и весь июль и август 1941 года Мерецков провел в Лефортовской тюрьме, где следователь Лев Аронович Шварцман дубинкой выбивал из него признание, что он вместе с врагами народа Корком и Уборевичем планировал заговор против товарища Сталина[30]30
  Обвинялся К.А. Мерецков по статье 58, пункты 1 «б», 7, 8, 11 УК РСФСР.


[Закрыть].

Когда Шварцман уставал упражняться с дубинкой, он начинал читать избитому генералу показания его друзей.

Сорок генералов и офицеров – командармы И.Ф. Федько, Н.Д. Каширин и И.А. Халепский, армейские комиссары А.С. Булин и М.М. Ланда, комкоры В.Н. Левичев, С.А. Меженинов и С.П. Урицкий, комдивы П.П. Ткалун, С.И. Венцов-Кранц и Е.С. Казанский, комбриги М.Л. Ткачев и К.И. Янсон – дали показания на Мерецкова[31]31
  Архивно-следственное дело № 981697 в отношении Мерецкова уничтожено 25 января 1955 года на основании указания ЦК КПСС и распоряжения председателя КГБ при СМ СССР И.А. Серова, вследствие подробности этого дела неизвестны.


[Закрыть].

Скоро Кирилл Афанасьевич признал себя виновным и начал сотрудничать со следствием. 15 июля 1941 на очной ставке с генерал-полковником Александром Дмитриевичем Локтионовым, Мерецков уличал избиваемого при нем Александра Дмитриевича в участии в военно-фашистском заговоре и убеждал подписать признательные показания[32]32
  Генерал-полковник Локтионов Александр Дмитриевич, зам. наркома обороны СССР и командующий войсками Прибалтийского Особого военного округа, был расстрелян без суда 28 октября 1941 года в городе Куйбышеве.


[Закрыть].

Спасла Кирилла Афанасьевича Мерецкова, как утверждает легенда, шутка Никиты Сергеевича Хрущева…

– Вот ведь какой хитрый ярославец! – сказал он, когда Сталин показал ему письмо Мерецкова с просьбой отправить его на фронт. – Все воюют, а он в тюрьме отсиживается!

Иосифу Виссарионовичу шутка понравилась, и 9 сентября Л.З. Мехлис и Н.А. Булганин отвезли «хитрого» генерал-арестанта на Северо-Западный фронт.

Ольга Берггольц записала рассказ чекиста Добровольского, служившего тогда комиссаром 7-й армии, командовать которой сразу после своего освобождения был назначен Кирилл Афанасьевич.

«Ходит, не сгибаясь, под пулями и минометным огнем, а сам туша – во!

– Товарищ командующий, вы бы побереглись.

– Отстань. Страшно – не ходи. А мне – не страшно. Мне жить противно, понял? Неинтересно мне жить. И если я захочу что с собой сделать – не уследишь. А к немцам я не побегу, мне у них искать нечего. Я уже у себя нашел.

Я ему говорю:

– Товарищ командующий, забудьте вы о том, что я за вами слежу и будто бы вам не доверяю. Я ведь все сам, как вы, испытал.

– А тебе на голову ссали?

– Нет. Этого не было.

– А у меня было».

Не так уж и важно, мочился Лев Аронович Шварцман во время допросов на голову Кириллу Афанасьевичу или это Ольга Берггольц для пущей крутизны придумала. На наш взгляд, если подобное и имело место, то узнать это Добровольский мог только от своих коллег чекистов, от того же Шварцмана, например. Едва ли генерал стал бы ему рассказывать такое про себя.

Но для нашего повествования важнее другое.

Важно, что пытки и унижения надломили генерала и оправиться от пережитого ему удалось далеко не сразу, хотя в ноябре 1941 года Кирилл Афанасьевич уже командовал 4-й армией, которая взяла Тихвин, а после освобождения города – Волховским, только что сформированным фронтом.

Но в марте сорок второго победы для Кирилла Афанасьевича остались позади.

Директиву Ставки «разбить противника, обороняющегося по западному берегу реки Волхов, и… главными силами армий выйти на фронт Любань – ст. Чолово», чтобы затем решить задачу по деблокаде Ленинграда, Мерецкову выполнить не удалось. Обессиленные, измотанные в бессмысленных боях армии Волховского фронта не сумели даже выйти на рубеж, с которого планировалось начать основную операцию.

Как справедливо отмечает непосредственный участник боев Иммануил Левин, Любаньскую операцию можно разбить на два этапа.

«Первый, как предписывалось директивой Ставки, поражал масштабностью и красотой. 59-я, 2-я Ударная, 4-я и 5-я армии прорывают на своих участках вражеские позиции и, поддерживая друг друга, рвутся строго на Запад с выходом на Волосово и Лугу».

Этот этап операции Мерецков провалил.

Среди причин провала нельзя не упомянуть и о том, что, предпочитая милую сердцу еще по временам финской кампании лобовую атаку, Мерецков равномерно рассредоточил танки и орудия по всему фронту.

В результате он не сумел – Тихвинская группировка немцев была зажата с трех сторон нашими армиями – использовать стратегически выгодное положение и растратил живую силу армий на выдавливание немцев за Волхов. Только в конце декабря наши войска преодолели этот рубеж.

Однако главная причина провала операции все-таки не в этом стратегическом просчете, а в страхах Кирилла Афанасьевича снова попасть в руки еще одного Шварцмана, в паническом нежелании Мерецкова брать на себя ответственность.

«Уважаемый Кирилл Афанасьевич! – писал перед Новым годом К.А. Мерецкову И.В. Сталин. – Дело, которое поручено Вам, является историческим делом. Освобождение Ленинграда, сами понимаете, великое дело. Я бы хотел, чтобы предстоящее наступ ление Волховского фронта не разменивалось на мелкие стычки, а вылилось в единый мощный удар по врагу. Я не сомневаюсь, что Вы постараетесь превратить это наступление именно в единый и общий удар по врагу, опрокидывающий все расчеты немецких захватчиков. Жму руку и желаю Вам успеха. И. Сталин. 29.12.41 г.»

Это письмо Сталина не только не приободрило Кирилла Афанасьевича, а повергло его в ужас. Мерецков отчетливо понимал, что предложенный Ставкой план уже невозможно осуществить наличными силами фронта.

Полководец, подобный Г.К. Жукову, возможно, и не побоялся бы объяснить это Сталину, но в Кирилле Афанасьевиче слишком свежа была память о допросах в НКВД.

Он струсил, и тогда и была совершена первая роковая ошибка.

Кирилл Афанасьевич ввел в наступление свежую 2-ю Ударную армию, не дожидаясь прорыва немецкой обороны. Как и положено в такой спешке, войска пошли в наступление без необходимого обеспечения продуктами и боеприпасами.

Положение усложнялось тем, что в наступление войска 2-й Ударной армии повел бывший начальник Главного управления пограничных войск НКВД СССР, генерал Г.Г. Соколов.

Невероятно, но, приняв 2-ю Ударную армию, Григорий Григорьевич Соколов отдал такой вот, словно бы из злой сатиры списанный, «суворовский» приказ:

«1. Хождение, как ползанье мух осенью, отменяю и приказываю впредь в армии ходить так: военный шаг – аршин, им и ходить. Ускоренный – полтора, так и нажимать.

2. С едой не ладен порядок. Среди боя обедают и марш прерывают на завтрак. На войне порядок такой: завтрак – затемно, перед рассветом, а обед – затемно, вечером. Днем удастся хлеба или сухарь с чаем пожевать – хорошо, а нет – и на том спасибо, благо день не особенно длинен.

3. Запомнить всем – и начальникам, и рядовым, и старым, и молодым, что днем колоннами больше роты ходить нельзя, а вообще на войне для похода – ночь, вот тогда и маршируй.

4. Холода не бояться, бабами рязанскими не обряжаться, быть молодцом и морозу не поддаваться. Уши и руки растирай снегом». (Приказ № 14 от 19 ноября 1941 года)».

В результате под командованием этого генерала, словно бы сошедшего со страниц книг М.Е. Салтыкова-Щедрина, даже и переход до линии фронта дался 2-й Ударной армии нечеловеческими усилиями.

«Шли только ночью, днем укрывались в лесу. Путь был нелегким. Чтобы пробить дорогу в глубоком снегу, приходилось колонны строить по пятнадцать человек в ряду.

Первые ряды шли, утаптывая снег, местами доходивший до пояса. Через десять минут направляющий ряд отходил в сторону и пристраивался в хвосте колонны. Трудность движения усугублялась еще и тем, что на пути встречались не замерзшие болотистые места и речушки с наледью на поверхности. Обувь промокала и промерзала. Подсушить ее было нельзя, так как костры на стоянках разводить не разрешалось. Выбивались из сил обозные кони. Кончилось горючее, и машины остановились. Запасы боеприпасов, снаряжения, продовольствия пришлось нести на себе»[33]33
  Герасимов П. Для советских солдат не было непреодолимых преград. «Военно-исторический журнал», 1967, № 7.


[Закрыть].

Вот этим солдатам, смертельно уставшим уже по пути к фронту, и предстояло, согласно директиве Ставки, «прорвать… укрепленные позиции, разгромить… живую силу, преследовать неотступно остатки разбитых частей, окружить и пленить их»…

Сохранилась запись телефонного разговора К.А. Мерецкова со Ставкой.

«10 января 1942 года. У аппарата Сталин, Василевский.

По всем данным, у вас не готово наступление к 11-му числу. Если это верно, надо отложить на день или два, чтобы наступать и прорвать оборону противника. У русских говорится: поспешишь – людей насмешишь. У вас так и вышло, поспешили с наступлением, не подготовив его, и насмешили людей. Если помните, я вам предлагал отложить наступление, если ударная армия Соколова не готова, а теперь пожинаете плоды своей поспешности»…

Следуя примеру нынешних антисталинистов, тут самое время порассуждать о коварстве Сталина, который, отправив две недели назад личное письмо Мерецкову, спровоцировал командующего Волховским фронтом на неподготовленное наступление, а теперь отстраняется от ответственности, перекладывая ее целиком на плечи командующего.

Но можно взглянуть на вопрос и с другой стороны…

В письме И.В. Сталина даже и намека нет на необходимость ускорить начало операции. Напротив, Сталин подчеркивал, что наступление не должно размениваться на мелкие стычки. Вот и сейчас он сдерживает Кирилла Афанасьевича, дает дни, чтобы все-таки подготовиться к прорыву.

Другое дело, что Мерецков от страха уже не способен был адекватно воспринимать слова Сталина.

Кирилл Афанасьевич не понимал даже, что Сталин ждет от него не рапорта о начале наступления, а конкретного результата – прорыва блокады Ленинграда.

Реакция Мерецкова на разговор со Сталиным была мгновенной.

В этот же день он сместил командующего 2-й Ударной армией генерал-лейтенанта Г.Г. Соколова. Но сместил не за пригодные только для фельетона приказы по армии, не за неумелое управление войсками, а за промедление с наступлением…

«В ночь на десятое января, – вспоминал о своем назначении генерал Н.К. Клыков, – меня вызвали в Папоротино, где размещался штаб 2-й Ударной армии. Здесь уже находились Мерецков, Запорожец и представитель Ставки Мехлис.

Выслушав мой рапорт о прибытии, Мерецков объявил:

– Вот ваш новый командующий. Генерал Соколов от должности отстранен. Генерал Клыков, принимайте армию и продолжайте операцию.

Приказ был совершенно неожиданным для меня. Как продолжать? С чем? Я спросил у присутствующего здесь же начальника артиллерии:

– Снаряды есть?

– Нет. Израсходованы, – последовал ответ».

Далее Н.К. Клыков рассказывает, как он торговался с Мерецковым из-за каждого снаряда, пока тот не пообещал армии три боекомплекта.

Для справки отметим, что по штатному расписанию для прорыва обороны противника требовалось пять боекомплектов, и еще по два боекомплекта полагалось на каждый последующий день наступления. Мерецков отправлял армию в наступление практически безоружной. Снарядов не хватало даже на прорыв…