Текст книги "Генерал из трясины. Судьба и история Андрея Власова. Анатомия предательства"

Еще печальнее обстояли дела с обеспечением медицинской помощью.

«Войска уже в бою, – вспоминал потом А.А. Вишневский, – а две армии не имеют ни одного полевого госпиталя».

Вот так и начиналось это роковое для 2-й Ударной армии наступление.

Очень скоро, уже 17 января, 54-я армия, израсходовав весь боезапас, остановилась, и все усилия по прорыву сосредоточились на направлении Спасская Полисть – Любань. Справа наступала 59-я армия, слева – 52-я.

2-я Ударная армия шла в центре.

«В девять часов вечера выехал во 2-ю Ударную армию. Днем туда ездить не разрешают. Самолеты и минометы противника не пропускают ни одной машины. Холодно, густой туман. Дорога узкая, слышна артиллерийская канонада. Переезжаю Волхов. Проезжаю район „горла“ – узкое место прорыва».

Эта запись (сделана 12 февраля 1942 года) – тоже из дневника фронтового хирурга А.А. Вишневского.

А вот воспоминания рядового участника прорыва, лейтенанта стрелкового полка 382-й стрелковой дивизии.

Посмотрим на происходящее его глазами…

* * *

Рассказ Ивана Никонова

Наша дивизия передавалась сначала в 54-ю армию (командарм Федюнинский), потом с продвижением в 59-ю армию (командарм Галанин), далее во 2-ю Ударную армию (командарм Клыков, потом Власов).

Двигались в направлении на Грузино. Под Грузином наш полк встретил сильное сопротивление противника. Один батальон имел потери состава. Был получен приказ сняться и двигаться в направлении Дубцы.

Немцы закрепились на левом берегу реки Волхов. Полк продвинулся по правому берегу Волхова южнее Селищенских казарм. Остановился в вершинках оврага для наступления и прорыва обороны противника и форсирования Волхова. Мороз был выше 40 градусов.

Здесь подвезли в бочках водку, и бойцы пили ее из ковша. Я не рекомендовал своим бойцам пить, сказав, что в такой мороз сейчас выпьешь, будет тепло, а к утру похмелье пройдет и замерзнешь. Они послушали и не пили. Когда перед утром была команда двинуться в наступление, то некоторые бойцы других подразделений лежали замерзшими кочерыжками.

Подошли мы к Волхову по оврагу. Когда пошли в атаку, противник открыл огонь, но держался недолго и бросился наутек, так как у него больших укреплений не было, а только в берегу реки снежные ячейки. Мороз был сильный, и немцы не выдержали.

Когда продвигались к Спасской Полисти, при занятии одной деревеньки были взяты пленные.

Это было в начале 1942 года…

Наш полк начал наступление на укрепления немцев в Спасской Полисти. Шли врассыпную по открытой местности, связисты наступали вместе с пехотой. Противник открыл по нам автоматный, пулеметный, минометный, артиллерийский огонь, и самолеты летели по фронту, стреляли из пулемета и бомбили. Все летело вверх, заволакивало снежной пылью и землей. Ничего было не видать. Падали убитые, раненые и живые.

Первый раз некоторые вместо того, чтобы упасть в воронку, стали бегать от снарядов, несмотря на команду: «ложись». Так погиб, казалось, неглупый, мой командир отделения и некоторые бойцы других подразделений.

Ползли вперед и стреляли.

От огня противника бойцы залегли в воронках или подгребали перед собой кучку снега и спасались за ней. После такого огня ничего не разберешь, кто тут живой и кто мертвый, не знаешь и не поймешь сразу, кто, где и что с ним. Обыкновенно на вторые или третьи сутки приходилось ночью ползать и проверять, сколько осталось живых. Подползешь, пошевелишь, который не убит, а замер – мертв, так как были сильные морозы. За дни наступления пищи никакой не получали. Кухня подходила за километры. Как только противник заметит ее – разобьет артогнем. После больших потерь и прекращения наступления оставшийся состав отводили на исходные позиции или дальше к кухне и там кормили, так как термосов еще не было. Подальше от переднего края разводили костры, грелись, засыпали и зажигали одежду и валенки, потом шли на передний край, снимали с убитых и одевали.

Были трудности в продуктах питания, боеприпасах, особенно в фураже, и лошади стали падать.

Состав полка пополнялся маршевыми ротами и батальонами. Патронов давали по одной-две обоймы, приходилось брать у раненых и погибших.

С первых же дней боев я понял, что надо ближе прижаться к немцам, так как дальше их артминометный огонь уничтожал все. Как-то раз я не угадал в воронку, нагреб из снега бруствер и лежу. Немец заметил и все время стрелял в меня.

Некоторые пули пробьют снег, ударятся в шапку и падают. Пришлось еще подгребать снега. Так держал он меня, и только ночью сумел я перебраться в другое место. Так и лежишь, боеприпасы вышли, и назад не уйдешь.

После наступательных операций нас осталось мало. Мы отошли на исходные позиции. А утром немцы пошли в наступление. Стоящий часовым у палатки боец Симоненко крикнул: «Немцы!»

Мы выскочили из-под плащ-палатки, а немцы уже в тридцати метрах от нас. Начали их расстреливать. Первые ряды были отбиты. Подбежал комроты и приказал мне взять бойцов и бежать на первый фланг – там большой натиск немцев, надо отбивать.

Взял пять человек и побежал туда через огонь немцев. Одного бойца убило, а Сидоренко ранило в живот. Комроты с бойцом потащили его в санчасть.

Подбежали мы вправо к немцам только с Мякишевым. Немцы уже окружили нас с фланга. Я стал отстреливаться, в это время подбежал с ручным пулеметом младший лейтенант Григорьев и стал из пулемета вместе со мной из одной воронки расстреливать немцев. Немцы отвернули от нас и ушли в глубь нашей обороны.

Пришел связной и сказал, что младшего лейтенанта Григорьева с пулеметом вызывает комполка, и он ушел. Мне отзыва не было, и я не мог покинуть позицию.

А Мякишев встал за одну-единственную здесь ель и стоит, не стреляет. Вижу, патронов будет мало, а из него ничего не выходит, и отправил Мякишева за патронами. Взял у него патроны. Он ушел и больше не вернулся.

От ели до воронки была около трех метров, а впереди маленькие, с метр высоты кустики. Лежу в воронке. Вокруг стало тише. Смотрю, правее по маленькому редкому лесочку идут друг за другом колонной немцы, человек двенадцать. Подпустил метров на пятьдесят и стал стрелять. Немцы падали, я их расстреливал. Некоторые залегали и стреляли в моем направлении, на елку, считая, что я нахожусь за елкой, а она находилась правее меня метра на три, и поэтому немцы не попадали. Воронку из-за кустиков не было видно. Лежачих я тоже поражал… Всего из них свалил я 23 фашистов. Далее подход немцев прекратился, стало тихо.

Наступила ночь. Осмотрелся, наших никого кругом нет. Понял, что нужно искать своих. Пошел к своей палатке, а на этом месте лежат убитые – погибшие мои бойцы: Селезнев, Симоненко, Швырев, Авдюков и другие. Сел среди них. Попервости стало неприятно сидеть одному среди погибших.

Было очень жаль их, хорошие были товарищи.

Утром рядом с Селезневым лежал, когда отстреливались. И в голове, и в сознании не укладывалось, что вот только сегодня с ними разговаривал, а теперь они лежат неподвижными.

Сам не знал, где я и где свои. Пошел искать.

Зашел в ячейку комполка, там тоже никого. Вышел на дорожку, ведущую в тыл, прошел кустарник, вышел на полянку. С левой стороны из леска из автомата меня обстреляли. Видимо, немцы, так как тогда еще только у них были автоматы. Подстрелили мне немного шинель на животе. Заиграла наша «катюша», по шуму понял – сюда, и упал вдоль дороги. Снаряды рвались кругом меня огненными столбами. Некоторые разорвались в трех метрах от меня, но я лежал в дороге, как в мелкой траншее, и они не поразили. Когда второй раз «катюша» выпустила снаряды, они рвались впереди меня, в нашем тылу.

Прошел луговые места, подошел к большому лесу. Слышу:

– Стой! Кто идет?

Говорю:

– Свои.

Захожу к ним в кусты. Там комполка и еще человек десять. Комполка спросил:

– Где был?

Рассказывал, где был и что там немцев нет. Не поверили. Командир послал помощника начальника штаба проверить. Пошли, проверили – никого нет. Тогда пошли звать всех.

Немцы наступали двумя направлениями на нас. Атаковали передний край, командный пункт полка и продвинулись на полтора-два километра. Ночевать в лесу не стали и на обратном пути в свои укрепления утащили всех раненых и почти всех убитых с нашей обороны.

Утром отправили Казакова к моей позиции проверить, сколько там убитых немцев. Издалека Казаков насчитал восемь человек, а ближе, к переднему краю, видимо, не пошел.

Посчитали, что я нахвастался, и даже не поблагодарили за то, что я не оставил позиции.

Куда-то девались при атаке немцев комроты Останин, политрук Зырянов, лейтенант Король и начсвязи, а также и другие бойцы…

Командиром роты стал коммунист Маликов.

Были разные пополнения, в том числе казахи, узбеки и другие национальности Средней Азии, не привыкшие к морозу. Пожилые, видимо, верующие… Если одного убьют, они соберутся вокруг него, а следующей миной или снарядом убивает их. Одного раненого ведут в санчасть несколько человек. Передний край пустеет. Были и моложе пополнения, и лучше обученные.

Особенно запомнились три молодежных батальона, среднего возраста – лет двадцати, в белых халатах. Как пришли, сразу пошли в наступление, и через полтора часа из них почти никого не осталось.

Пополнения приходили, и мы все вели наступления, а немец нас как траву косил.

Перед позициями немцев все было избито снарядами, устлано трупами и даже кучи трупов были, так как раненые тянулись, наваливались на трупы и тоже умирали или замерзали. У нас ячеек или траншей никаких не было. Ложились в воронки и за трупы, они служили защитой от огня противника.

Опять было организовано наступление несколькими стрелковыми полками. Наш полк наступал с левой стороны шоссейки, идущей от Селищенских казарм. Ценой огромных потерь полка была занята водокачка, отбит один дом на улице.

Бойцы находились в яме подполья дома. Комполка Красуляк, комиссар Ковзун, я и телефонист Поспеловский – в траншейке возле дома. Справа от нас в стороне Чудова из укрепленных домов вели по нам сильный пулеметный огонь.

Комполка позвонил комадующему артиллерией Давберу и сказал ему:

– Видишь, от тебя, правее водокачки дома?

Он сказал:

– Вижу хорошо.

Которые через поля, конечно, были хорошо видны.

– Дай по ним огонька.

И он дал выстрелы, но не по домам, а по нашей позиции. Один осколок чуть не поразил нас троих, стоявших рядом в траншее. Нельзя было высунуться, так как из всех укрепленных домов открывали шквальный огонь. Подавить его было нечем, кроме винтовки. Когда стемнело, комполка сказал:

– Никонов, отвечай за оборону, я отдохну немного.

Я хотел перезарядить карабин, а затвор отказал. Подошел к куче винтовок, оставшихся от раненых. Подобрал одну винтовку и хотел спуститься в дом. В это время немцы стреляли трассирующими зажигательными пулями по дому, и он загорелся. Бойцы человек семь выскочили из дома и – бежать.

Сказал об этом комполка. Он поднялся и крикнул: «Стой!», а они бегут. Стал стрелять по ним, двое повалились. Я сказал ему:

– Хоть всех убей, теперь бесполезно.

Он бросил стрелять. Дом разгорался вовсю.

– Прикройте нас с комиссаром, – сказал комполка. – Мы отойдем.

Пока они отходили, а мы прикрывали, отстреливались, дом так разгорелся, что и в траншейке стало жарко. Все осветилось кругом. Нам отход был уже невозможен – рядом укрепленные точки, при таком свете они нас сразу срежут. Я сказал Поспеловскому:

– Давай пойдем перебежками возле самых домов-точек. Амбразуру проскочишь и ложись в ямку. Он не успеет выстрелить в тебя.

Так и стали перебегать возле самых амбразур. Только перебежишь, он открывает огонь, но уже бесполезно. Подумал: «Эх, гранаты бы, как бы хорошо забрасывать ими».

Так мы прошли всю траншею (станцию). В конце мы с трудом вырвались наконец, повернули влево к своим позициям. Услышали:

– Стой! Кто идет?

– Свои! Где командир у вас?

– Вон там дальше, в землянке.

Пошли в землянку. Наш комполка уже там. Представитель Штаба армии стал нас выгонять. Комполка сказал:

– Это мои, пусть сидят.

В землянке сидели шесть командиров полков, майоров, как я понял. Как я узнал из их переговоров, фамилии четверых были Красуляк, Никитин, Зверев, Дормидонтов, фамилии еще двоих я забыл, а представителя Штаба армии звали, помнится, Кравченко. Один из командиров полка задремал, и Кравченко закричал на него:

– Чего спишь?! Застрелю!

Тот сказал:

– Товарищ начальник! Четвертые сутки лежим на снегу и морозе. Не спал. Попал в тепло, дремлется.

Представитель Штаба армии стал у него выяснять, сколько у кого бойцов. У одного было пять бойцов, у другого шесть, а у нашего командира больше всех – семеро. Всего осталось 35 человек на переднем крае.

Кравченко приказал – наступать.

Командовать этой группой назначил Красуляка. К рассвету нас осталось, как говорят, ты да я, да мы с тобой.

После этого получили пополнение и опять наступали с правой стороны шоссейки, заняли водокачку, но силы наши к концу дня иссякли. Командиры полков Красуляк и Дормидонтов пошли на исходные позиции. Перешли речку около моста, стали подниматься на берег, и здесь немцы из пулемета убили Дормидонтова, а Красуляка легко ранили в руку.

Когда пехотинцы идут в наступление, на них обрушивается весь огонь противника: автоматный, пулеметный, минометный, артиллерийский и авиация летит по фронту, бьет из пулемета и бомбит. Поэтому после такого огня мало остается пехотинцев в живых. А наши минометчики и артиллеристы ведут огонь с тыла, с закрытых позиций. И обыкновенно, если пехота продвинется вперед на километры и там закрепится, тогда только артиллеристы подвинут свои позиции к фронту.

Как-то с одним бойцом находился на наблюдательном пункте в ямке у телефона, а левее, сзади нас, метрах в пятидесяти или более, около леска стоял наш подбитый танк.

Смотрим, к танку пробрались несколько человек, нас заинтересовало кто, и мы перебежками по воронкам перебрались к ним.

По виду это было большое командование. По чертам лица один сильно походил на товарища Ворошилова. Только не такой, как на портретах, а староват.

Немец засек нас и стал стрелять по танку. Командир, похожий на Ворошилова, сказал:

– Противник заметил нас. Не высовывайтесь и долго не смотрите из-за танка.

Только проговорил, а мой боец (фамилию не помню) непонятно зачем наклонился, высунув голову из-за танка, как будто что-то хотел взять с земли, и пуля в висок прошла насквозь.

Он сказал:

– Вот видите.

Посмотрел и увидел, что укрепления у немцев не поражаемые, а местность для наступления открытая и вся устлана трупами и даже кучами трупов.

После этого наступать мы здесь не стали.

Трупы с переднего края никто не убирал и не рассматривал, кто здесь убит, так как если этим заниматься перед взором противника, то еще очень много потеряешь людей, поэтому они здесь истлевали без вести пропавшие.

Был рейд полка левее Спасской Полисти.

Утром на рассвете в составе двух батальонов пошли в наступление. Шли врассыпную. Противник вел оружейный огонь, в основном с правой стороны. Потерь было много.

Овладели и пересекли шоссейную и железную дороги. Зашли в лес. Здесь уже было тихо. Была дана команда сделать привал.

Только сели, прозвучал выстрел. Стали спрашивать, кто стрелял. Выяснить не могли, а после этого посыпались на нас снаряды. Появились убитые и раненые.

Раненых пошли доставлять в санчасть, а там уже немцы нас отрезали. Пришлось вырыть яму и сложить туда раненых, чтобы было теплее. Дана была команда для сбора и движения.

Когда собрались, опять был выстрел, но теперь заметили, что выстрел был произведен трассирующей пулей с большой ели, стоявшей среди нас. Просматривая ель, увидели на ней человека. Стали его расстреливать. Комполка стрелял в него из пистолета. Но он не упал, так как был привязан.

Сразу двинулись вперед. Поняли, что сейчас опять посыплются снаряды. Так и получилось.

Повернули правее к станции и наткнулись на оборону противника. Завязался бой, в котором мы потеряли много личного состава и израсходовали патроны, которых было всего по две обоймы на бойца. Попытки выбить противника из оборонительных точек были безуспешными, и пришлось отойти.

Противник стал нас преследовать, и мы из-за почти полного отсутствия боеприпасов должны были отходить, бродить по лесу… Вышли на полянку, помощник начальника штаба по разведке впереди, за ним – командир полка и я, за нами весь состав.

Только стали проходить полянку, наткнулись на засаду противника, раздался автоматно-пулеметный огонь. Все повалились в снег. Смотрю, высоко на елке сидит фриц и стреляет. Я прицелился, выстрелил, он перегнулся на бок, а второй раз у меня заело затвор. Рядом боец Коледа. Говорю:

– Стреляй в него еще раз.

Он стрелял, тот только пошатнулся. Понял, что он привязан. Все стали стрелять по другим кукушкам и точкам.

Затихло. Двинулись вперед. Но противник открыл артминометный за градительный огонь, так что все летело вверх. Продвигаться было нельзя, и пришлось повернуть в другую сторону. Противник преследовал нас.

Так мы ходили, петляли по лесу. На третьи сутки многие бойцы опять спали на ходу. Пришлось назначать более сильных, которые заснувших, сбившихся с дороги затаскивали назад, на дорожку. Запаса продуктов никакого не было. Боеприпасы вышли. Люди бессилели и мерзли.

Через четверо суток остановились, зажгли костры, на которых бойцы начали гореть. Протянув руки к огню, человек уже не чувствовал, что они горят. Загоралась одежда, и человек сгорал.

На одном из горевших осталось только полваленка, и он уже без сознания брал в руки снег и бросал в огонь. Приказали тушить огни и оттаскивать от них бойцов. Через пятеро суток совсем обессилели, стали падать и мерзнуть.

Ночью остановились, и я тоже обессилел и упал. К счастью, из пяти человек, отправленных мною через линию фронта (трое разведчиков и двое моих), двое вернулись. Из них один мой боец – пожилой светло-русый Зырянов. Он дал мне сухарь – грамма четыре. Я съел и встал.

В это время немцы нас блокировали с двух сторон и открыли огонь. Завязался бой. Собрали у всех последние патроны для группы прикрытия и стали отходить из-под обстрела. Немцы – за нами в преследование. Мы отошли километра два, повернули обратно, обошли отряд немцев и вновь вернулись на это место.

Объявили, что идем на пролом к своим. Была холодная ночь. Перешли железную дорогу недалеко от станции. Видим, у немцев горит громадный костер, как будто дом горит. Немцев много, стоят вокруг него, греются. Мы прошли около них метрах в семидесяти без единого выстрела. От огня они, видимо, не видели нас.

Пришли на свои исходные позиции к Спасской Полисти. Сходили за кашей, которой в кухне наварено было много, а нас вернулось мало. Каши ели, кому сколько влезет, хоть два котелка, а Гончарук, большой и тихоповоротный, съел полное ведро каши. Все удивились. А у него все прошло благополучно.

В полку опять оставалось мало, несколько десятков человек. Нас направили на формирование. Комполка поручил мне сопровождать пятерых, слабых и обмороженных. Мы отстали и двигались самостоятельно.

Шли по фронтовым, кое-где разграбленным дорогам. Уже ночь. Видим, в стороне от дороги огонь и шалаш. Зашли. Там живут дорожники – пожилые солдаты, очищающие от снега дороги. Они накормили нас консервным супом. Для нас, не евших супа с лета, он показался деликатесом. Впервые за зиму ночевали не на снежной постели, а в шалаше на ветках, в тишине, как говорят, как в раю.

Утром двинулись в поход без всяких продуктов и к вечеру обессилели. Стали просить проходящие машины подвести, но не одна не берет. Тогда Гончарук говорит, я идти не могу, все равно умирать или замерзать, ложусь на дорогу, пускай машина давит. Лег поперек дороги, машина идет, гудит, гудит, а он не встает, лежит. Шофер подъехал вплотную к нему и остановился. Вышел из машины и стал ругаться. Объяснили ему все, и он смирился, посадил нас и довез до станции «Гряды».

Здесь зашли в разбитый двухэтажный дом. Он был заполнен бойцами, оставшимися от разных частей. Они накормили нас болтушкой. Ночевали. Утром бойцы говорят:

– Здесь муки полно лежит, мы ходим, берем и кормимся.

Мои бойцы сходили, принесли муки и мы наелись.

Когда пришли к своим, сразу поступило пополнение – три маршевых батальона, и мы двинулись фронтовыми дорогами назад к Спасской Полисти. Не доходя до нее километра четыре, мы, связисты, вместе с минометчиками получили одну лошадь под имущество. Велел грузить в нее катушки с кабелем и рацию.

Начштаба капитан Стрелин вызвал меня и сказал:

– Никонов, на тебя жалуются, что загрузил всю подводу, другим некуда положить. Иди разберись и доложи.

Посмотрел, а там вся подвода загружена кусками мяса, нарубленными бойцами, от павших с голоду и погибших здесь лошадей. Доложил капитану, он выругался и больше ничего не сказал. Понимал, что опять идем на голодовку.

Страшно читать эти свидетельства Ивана Дмитриевича Никонова – простого участника наступления.

В отличие от генеральских реляций все тут оплачивается собственной кровью, и катастрофа обретает истинные очертания, когда в высоких штабах еще и не задумываются о беде.

Поразительно, но командир взвода с передка, уткнувшийся в снег и не поднимающий головы из-за непрекращающегося огня противника, представляет себе картину событий и предвидит последствия их гораздо полнее и вернее, нежели фронтовые стратеги.

Много времени спустя тогдашний командующий войсками Ленинградского фронта генерал М.С. Хозин напишет, что «в результате январских боев войска 54-й армии продвинулись незначительно. Столь же незначительными были и успехи войск Волховского фронта. За 15 дней его 59-я и 2-я Ударная армии смогли продвинуться на 5–7 километров. Фронт израсходовал вторые эшелоны армий, и развивать дальше наступление было нечем. Войска понесли большие потери, многие бригады надо было выводить в резерв и пополнять. Танковые батальоны остались без танков (на Волхове приходилось 2–3 танка на километр фронта), артиллерия израсходовала все боеприпасы. Таким образом, результаты пятнадцатидневного наступления были незначительными. Только в конце января – начале февраля войскам 2-й Ударной армии и 59-й армии удалось прорвать вражеский фронт и в течение февраля вклиниться на 75 километров».

И вроде бы все верно тут, но разве присутствует и в этом генеральском изложении событий хотя бы тень той трагедии, которую пережил и описал связист Иван Никонов?

Положение складывалось безотрадное…

Спустя неделю кровопролитных боев удалось пробить брешь в немецкой обороне. Произошло это у Мясного – запомним это название! – Бора. В прорыв сразу ввели тринадцатый кавалерийский корпус генерала Гусева, а следом за кавалеристами втянулись и остатки 2-й Ударной армии. Коммуникации ее в горловине прорыва прикрыли 52-я и 59-я армии.

«Перебрались на западный берег Волхова, – записал фронтовой хирург А.А. Вишневский в своем дневнике 25 января 1942 года. – Справа и слева от нас немцы. Наши войска вытянулись в виде серпа с острием, направленным к станции „Любань“. Холод дикий. На дороге стоит человек на коленях. Он тихо склоняется и падает, видимо, замерзает»…

Уже тогда было ясно, что наступление провалилось. Измотанные в тяжелых боях дивизии не способны были даже расширить горловину прорыва – о каком же прорыве блокады Ленинграда могла идти речь?

Но это если руководствоваться здравым смыслом…

У Мерецкова были свои резоны. Мерецкову надо было докладывать в Ставку, и он требовал, чтобы армия продолжала наступать.

В те дни, когда под Москвой генерал Власов беседовал с корреспондентами о стратегии современной войны, 2-я Ударная армия, уклоняясь от Любани, где оборона немцев была сильнее, все глубже втягивалась в пустыню замерзших болот, в мешок, из которого ей уже не суждено было выбраться.

Тогда А.А. Власов ничего еще не знал об этой армии, как ничего не знал и о генеральском пасьянсе, раскладываемом в здешних штабах…

Между тем бодрые доклады М.С. Хозина и К.А. Мерецкова не ввели И.В. Сталина в заблуждение. Уже в феврале он начал понимать, что первоначальный план деблокады Ленинграда провалился и в него необходимо вносить коррективы.

Согласно Приказу Ставки от 28 февраля 1942 года, необходимо было закрепить те скромные успехи, что удалось достигнуть в результате наступления, и, взяв силами 2-й Ударной армии Волховского фронта и 54-й армии Ленинградского фронта станцию «Любань», окружить Любань-Чудовскую группировку немцев.

Стратегически решение было безукоризненным. Войска армий стояли в 10–12 километрах от Любани, и не вина Ставки, что и эта скромная задача оказалась неосуществленной. В Ставке не могли знать, что это только по докладам М.С. Хозина и К.А. Мерецкова 2-я Ударная и 54-я армии продолжали оставаться боеспособными.

* * *

Рассказ Ивана Никонова. Продолжение…

Полк направился не на позиции Спасской Полисти, а левее к Мясному Бору, за шоссейную и железную дороги. Как я узнал после, оставалась задача окружения Чудовской группировки немецких войск силами 2-й Ударной армии и соединения с войсками 54-й армии.

Первый батальон подавил сопротивление немцев на Керести. Далее полк двинулся к Финеву лугу. Паек давали сухой: в пачках кашу или гороховый суп. Противник оказывал сопротивление особенно у населенных пунктов, но больших оборонительных сооружений у него здесь не было, и он после боя отходил, а мы продвигались успешно.

Повернули правее лесами к железной дороге и встретили большое сопротивление.

Вели бои.

Я продвигался со связью с передовыми рядами пехоты, так как в батальонах связи уже не было. Продвинулись ближе к железной дороге, здесь у немцев была организована и устроена хорошая оборона.

В основном из-за недостатка боевых средств и невыгодных позиций опять имели значительные потери состава. Против нас была слышна стрельба 54-й армии, продвигавшейся к нам на соединение.

Утром послал Гончарука в тыл полка к повозке, чтобы взял один аппарат для замены поврежденного пулей. Ждем, ждем, его все нет. Во второй половине дня звонят по телефону. Отвечаю: «Слушаю». Из заградотряда спрашивают:

– У вас боец Гончарук есть?

– Есть.

– Где он сейчас?

– Послал к повозке за аппаратом, до сих пор нет.

– Почему он ходит в немецкой шинели?

– Свою сжег, снял с убитого немца и носит, пока свою не достанет.

Через некоторое время идет Гончарук, ругается.

– Вот, – говорит, – тыловые крысы задержали меня, посадили под охрану и держат. Не верят, что я свой, русский. Немцев не видят, так своих ловят.

Обмундирование у состава было такое: ватный костюм, шинель, валенки и шапка-ушанка с ватным верхом. Ватная одежда горела быстро, как открытый порох. Потушить ее было трудно. Когда при переходах удавалось погреться у костра, бойцы дремали и сжигали одежду или валенки. Для замены снимали с убитых, еще не окоченевших. Были случаи, когда еще только ранен, живой, а с него уже валенки снимают. Он говорит:

– Я живой, а ты уже валенки стаскиваешь.

Когда талых трупов не было, некоторые отрубали или отламывали ногу и у костра стаскивали освобожденные валенки.

Так было всю зиму.

Потом с этого участка нас сняли и направили на продвижение вперед. В лесной местности большого сопротивления не было. Отдельные части для прикрытия отстреливались.

Когда мы опять подошли к железной дороге, комроты Маликов немного отклонился от пути пехоты, попал на засаду или кукушку и был убит. Из офицеров в роте остался я один.

К ночи подошли к железной дороге, оставалось метров сто. Любань находилась от нас по карте километрах в шестнадцати. Ночь была очень морозной. Командир полка с комиссаром выкопали маленькую ячейку и поместились в ней. У нас нечем было копать землю, мы замерзали. Чувствую, до утра мы замерзнем совсем.

– Давайте копать штыками себе ячейку, – говорю, – потом закроем палаткой и будет теплее.

Отошел несколько метров от КП и стал копать. Хорошо взялся за это и пожилой боец Пономарев. После начали помогать и другие. А боец Воронов молодой, здоровый, только что окончивший московский институт, сидит мерзнет, из носа бежит.

– Помогай, – говорю, – будешь работать, немного отогреешься, потом под палаткой будет теплее.

Но он не стал работать и замерз.

Немец занимал укрепленную позицию по насыпи железной дороги. Он имел все виды оружия, и боеприпасов было у него достаточно. А мы утром пошли в наступление с неполным составом полка, с пулевым оружием и недостатком боеприпасов. Поэтому успеха не добились и понесли большие потери.

Командование отошло назад от переднего края обороны на полтора километра и организовало там командный пункт. Нас оставили на переднем крае, как пехоту, которой осталось совсем мало. Яму свою мы еще раскопали и сделали землянку. Землю набросили в сторону противника. Сверху заложили палками толщиной 5–7 сантиметров и засыпали тонко землей, оставив одно отверстие, чтобы залезать туда. Землянка не возвышалась, а была ниже насыпи земли.

Пехоты здесь не было, и мы держали оборону, как пехота. Имели ручной пулемет. Вправо были наши дежурные точки, а далее – пехотные точки по фронту. В землянку вмещалась смена в три ряда, человек девять. Внизу даже вспотеешь, а один сидит в отверстии, дежурит под палаткой с пулеметом…

В отличие от М.С. Хозина и К.А. Мерецкова немцы знали, что в действительности происходит во 2-й Ударной армии.

«Части противника, вырвавшиеся вперед в районе Любани, отрезаны нашими войсками»… – записал 1 марта 1942 года начальник Германского Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Ф. Гальдер.

А 2 марта состоялось совещание у фюрера, на котором присутствовали командующий группой армий «Север», командующие армиями и командиры корпусов. Решено было с 7 до 13 марта перейти в наступление на Волхове.

«Фюрер требует, – записал Ф. Гальдер, – за несколько дней до начала наступления провести авиационную подготовку (бомбардировку складов в лесах бомбами сверхтяжелого калибра). Завершив прорыв на Волхове, не следует тратить силы на то, чтобы уничтожить противника. Если мы сбросим его в болото, это обречет его на смерть».

Обратим внимание на нестыковку дат.

По Ф. Гальдеру, получается, что 2-я Ударная армия была отрезана уже 1 марта, в то время как наши источники утверждают, что окружение ее произошло только в середине марта.

Но противоречие это чисто терминологическое.

Согласно воспоминаниям комиссара 280-го автобата Л.К. Гуйвмана, начальник тыла Волховского фронта генерал Анисимов, инструктируя офицеров, говорил, что если из двухсот машин во 2-ю Ударную армию прибудет восемьдесят – отлично. Шестьдесят – хорошо. Пятьдесят – удовлетворительно.

То есть удовлетворительными считались 75-процентные потери. Но это ведь уже не снабжение Ударной армии. Это – прорыв в Ударную армию, которая действительно была отрезана немцами от своих тылов.