Текст книги "Адмирал Советского Союза"

Уже работая в Москве, я пробовал узнать, что произошло со Смирновым. Мне дали прочитать лишь короткие выдержки из его показаний. Смирнов признавался в том, что якобы умышленно избивал флотские кадры. Что тут было правдой – сказать не могу. Больше я о нем ничего не слышал.

Я. В. Волкова я вновь увидел в 1954 году. Он отбыл десять лет в лагерях, находился в ссылке где-то в Сибири. Приехав в Москву, прямо с вокзала пришел ко мне на службу. Я сделал все необходимое для помощи ему. Когда мы поговорили, я попросил Якова Васильевича зайти к моему заместителю по кадрам и оформить нужные документы.

– Какой номер его камеры? – спросил, горько улыбнувшись, бывший член Военного совета. Тюремный лексикон въелся в него за эти годы.

Надо еще сказать и о Константине Матвеевиче Кузнецове. Весной 1939 года я приехал во Владивосток из Москвы вместе с А. А. Ждановым. Мы сидели в бывшем моем кабинете. Его хозяином стал уже И. С. Юмашев, принявший командование Тихоокеанским флотом после моего назначения в наркомат. Адъютант доложил:

– К вам просится на прием капитан первого ранга Кузнецов.

– Какой Кузнецов? Подводник? – с изумлением спросил я.

– Он самый.

Меня это так заинтересовало, что я прервал разговор и, даже не спросив разрешения А. А. Жданова, сказал:

– Немедленно пустите!

Константин Матвеевич тут же вошел в кабинет. За год он сильно изменился, выглядел бледным, осунувшимся. Но я ведь знал, откуда он.

– Разрешите доложить, освобожденный и реабилитированный капитан первого ранга Кузнецов явился, – отрапортовал он.

Андрей Александрович с недоумением посмотрел на него, потом на меня. «К чему такая спешка?» – прочитал я в его глазах.

– Вы подписывали показание, что являетесь врагом народа? – спросил я Кузнецова.

– Да, там подпишешь. – Кузнецов показал свой рот, в котором почти не осталось зубов.

– Вот что творится, – обратился я к Жданову. В моей памяти разом ожило все, связанное с этим делом.

– Да, действительно, обнаружилось много безобразий, – сухо отозвался Жданов и не стал продолжать этот разговор.

Прошли годы. Теперь, после XX и XXII съездов партии, все стало на свои места. Решительно вскрыты преступления времен культа личности Сталина, но мы не можем о них забыть. Вновь и вновь возвращаюсь к тому, как мы воспринимали эти репрессии в свое время. Проще всего сказать: «Я ничего не знал, полностью верил высокому начальству». Так и было в первое время. Но чем больше становилось жертв, тем сильнее мучили сомнения. Вера в непогрешимость органов, которым Сталин так доверял, да и вера в непогрешимость самого Сталина постепенно пропадала. Удары обрушивались на все более близких мне людей, на тех, кого я очень хорошо знал, в ком был уверен. Г. М. Штерн, Я. В. Смушкевич, П. В. Рычагов, И. И. Проскуров… Разве я мог допустить, что и они враги народа?

Помню, я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:

– Штерн оказался подлецом.

Все, конечно, сразу поняли, что это значит: арестован. Там были люди, которые Штерна отлично знали, дружили с ним. Трудно допустить, что они поверили в его виновность. Но никто не хотел показать и тени сомнения. Такова уж была тогда обстановка. Про себя, пожалуй, подумали: сегодня его, а завтра, быть может, меня. Но открыто этого сказать было нельзя. Помню, как вслух, громко, сидевший рядом со мной Н. А. Вознесенский произнес по адресу Штерна лишь одно слово: «Сволочь!».

Не раз я вспоминал этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского постигла та же участь, что и Г. М. Штерна.

После войны я сам оказался на скамье подсудимых. Мне тоже пришлось испытать произвол времен культа личности, когда «суд молчал». Произошло это после надуманного и глупого дела Клюевой и Роскина, обвиненных в том, что они якобы передали за границу секрет лечения рака. Рассказывали, что Сталин в связи с этим сказал:

– Надо посмотреть по другим наркоматам.

И началась кампания поисков «космополитов». Уцепились и за письмо Сталину офицера-изобретателя Алферова. Он сообщал, что руководители прежнего Наркомата Военно-Морского Флота (к тому времени объединенного с Наркоматом обороны) передали англичанам «секрет» изобретенной им парашютной торпеды и секретные карты подходов к нашим портам. И пошла писать губерния! Почтенные люди, носившие высокие воинские звания, вовсю старались «найти виновных» – так велел Сталин.

Я знал этих людей, знал об их личном мужестве, проявленном в боях, знал о том, что они безукоризненно выполняли обязанности по службе. Но тут команда была дана, и ничто не могло остановить машину. Под колеса этой машины я попал вместе с тремя заслуженными адмиралами, честно и безупречно прошедшими через войну. Это были В. А. Алафузов, Л. М. Галлер и Г. А. Степанов.

Сперва нас судили «судом чести». Там мы документально доказали, что парашютная торпеда, переданная англичанам в порядке обмена, была уже рассекречена, а карты представляли собой перепечатку переведенных на русский язык старых английских карт. (Адмирал Ю. А. Пантелеев, проводивший по указанию свыше вместе с начальником гидрографии ВМФ Я. Я. Лапушкиным экспертизу, отмечал, что ими был составлен акт по результатам экспертизы, в котором доказывалось, что торпеда и карты несекретные. Этот акт был передан начальнику Главного морского штаба для доклада Сталину. Однако к делу его не приобщили.) Следовательно, ни о каком преступлении не могло быть и речи. Я лично докладывал об этом И. С. Юмашеву – тогдашнему главнокомандующему Военно-Морским Флотом и Н. А. Булганину – первому заместителю Сталина по Наркомату Вооруженных Сил. Оба только пожимали плечами. Вмешаться они не захотели, хотя и могли.

Вопреки явным фактам политработник Н. М. Кулаков произнес на «суде чести» грозную обвинительную речь, доказывая, что нет кары, которой мы бы не заслужили. Помню, как после этого «суда» я сказал своим товарищам по несчастью:

– Сейчас ничего не сделать. Законы логики просто не действуют.

Оставалось лишь мужественно перенести беду. А беда только начиналась. Сталину так доложили о «деле», что он распорядился передать всех нас суду Военной коллегии Верховного суда. А там не шутят.

Четыре советских адмирала оказались на скамье подсудимых в здании на Никольской улице. И теперь, проходя мимо этого дома, я не могу не взглянуть с тяжелым чувством на окна с решетками, за которыми мы ждали тогда приговора.

Председатель Военной коллегии Ульрих знал, чего требуют от него, и не особенно заботился хоть как-то обосновать приговор. Для этого и видимых материалов не имелось. Но ему было важно осудить.

Лично с Ульрихом я знаком не был, но много раз видел его на различных заседаниях. Сидя в приемных или в зале Большого Кремлевского дворца, где проходили сессии Верховного Совета СССР, я не раз наблюдал за ним. Невысокого роста, с небольшими подстриженными усиками, красными щеками и слащавой улыбкой, Ульрих никак не походил на человека, выносившего суровые приговоры. Напротив, он слыл человеком добрым, словоохотливым и доступным. Но это только казалось…

За короткой судебной процедурой последовал долгий, мучительный перерыв. Около трех часов ночи объявили приговор: В. А. Алафузов и Г. А. Степанов были осуждены на десять лет каждый, Л. М. Галлер – на четыре года. Я был снижен в звании «на три сверху» – как говорили моряки, то есть до контр-адмирала.

Во время суда для меня было отрадно лишь одно – поведение подсудимых. Никто не пытался свалить «вину» на другого, облегчить свою участь за счет товарищей. Так старался держать себя и я. Мне на суде была как будто предложена лазейка.

– Вы не давали письменного разрешения на передачу торпеды? – задали мне вопрос.

– Если разрешение дал начальник штаба, значит, имелось мое согласие. Таков был порядок в наркомате, – заявил я.

Впоследствии все привлекавшиеся к суду по этому делу были полностью реабилитированы. А. А. Чепцов (генерал-лейтенант юстиции), стряпавший в свое время обвинительный материал для Военной коллегии, в 1953 году обратился ко мне за советом, как лучше обосновать нашу невиновность. Я ему ответил:

– Как закрутили, так и раскручивайте.

Реабилитация была полная, но не все осужденные на том процессе дождались ее. Лев Михайлович Галлер, один из организаторов нашего Военно-Морского Флота, отдавший ему всю свою жизнь, так и умер в тюрьме.

То, что пришлось пережить нам, было лишь одним из многих трагических случаев, порожденных грубым нарушением законности в период культа личности Сталина. И этот случай – отнюдь еще не самый трагический. Произвол, ломавший судьбы людей, наносил тяжелый ущерб всему нашему делу, ослаблял могущество нашей социалистической Родины. Одно неотделимо от другого.

Готовность номер один

В декабре 1938 года меня вызвали в Москву на заседание Главного военного совета ВМФ.

Ехал я в столицу с большим беспокойством. В начале ноября у нас на флоте произошла крупная авария с новым эсминцем. Какими окажутся последствия этого несчастья, я не знал, но ждал сурового наказания. Поэтому перед отъездом из Владивостока, прощаясь с первым секретарем Приморского крайкома ВКП(б) Н. М. Пеговым, я передал ему конверт и просил в случае чего передать его матери.

Дело в том, что в первой половине ноября с одного из наших судостроительных заводов во Владивосток на достройку переводили эсминец «Решительный». Теперь это звучит довольно странно, а в ту пору именно так и было: эсминцы закладывались на новом заводе, в сотнях миль от главной базы, а испытывались во Владивостоке, куда переводились буксирами в незаконченном виде. Караван уже прошел значительную часть пути. Оставался последний этап – от Советской Гавани до главной базы. Руководил переходом командир бригады эсминцев капитан третьего ранга С. Г. Горшков.

7 ноября он запросил разрешение на выход в море. Прогноз погоды был хороший. Береговой ветер не превышал трех-четырех баллов. Казалось, безопасность плавания была обеспечена. Но к вечеру погода испортилась. Сильный зюйд-ост быстро развел волну. Сила ветра достигла семи-восьми баллов, а потом дошла до одиннадцати. Огромные волны швыряли эсминец и буксировавший его транспорт. Лопнули буксирные концы, снова завести их не удавалось. Суда дрейфовали к берегу. И хотя команды действовали безупречно, а распоряжения командира отряда, который принимал все меры к спасению корабля, были правильными, положение эсминца становилось трагическим: своего хода он не имел.

Корабль развернуло лагом к волне и понесло к берегу. Крен достигал сорока пяти градусов. На борту кроме команды были рабочие-судостроители. Все вели себя мужественно и продолжали борьбу до последнего момента, пока «Решительный» не выбросило на пустынный берег у мыса Золотой на скалы. Сила удара была так велика, что корабль разломился на части. Один рабочий погиб…

Сразу же, как только приехал в Москву, я был принят новым Наркомом ВМФ М. П. Фриновским.

Многие тогда были удивлены его назначением. Предшественник Фриновского П. А. Смирнов не имел военно-морского образования, но все же знал армию и флот: он долго был политработником. Фриновский же о флоте имел смутное представление. Перед тем он работал в НКВД, ведал пограничной охраной. Совершенно непонятно было, почему выдвинули именно его на пост наркома, и главное – в момент развернутого строительства большого флота.

Потом я убедился, что при решении различных морских вопросов Фриновский вынужден был целиком полагаться на своих заместителей.

– Как все это случилось? – спросил меня Фриновский, когда я вошел в его кабинет. Я изложил ход событий.

– Вам придется лично докладывать правительству, – жестко сказал нарком.

«Надо быть ко всему готовым», – подумал я, выйдя из его кабинета.

На заседаниях Главного военного совета ВМФ много говорили о строительстве кораблей. Решение партии и правительства о большом морском и океанском флоте открывало перед нашими морскими силами широкие горизонты. По-новому вставали вопросы о задачах флота. Возникало множество новых проблем, связанных с крупным береговым строительством. Требовалась разработка нового Боевого устава Военно-Морских Сил и Наставления по ведению морских операций. Подготовиться к приему большого флота, освоить его, научиться управлять им – дело было не из легких. К тому же начались массовые перемещения, выдвижение молодых руководителей… Одним словом, было над чем поработать.

К тому времени международная обстановка все более обострялась. В Испании, ставшей фокусом всех тогдашних политических событий, завершалась тяжелая борьба. Англия и Франция уже давно склонялись к поддержке Франко. Их пугало лишь положение масс в ходе этой борьбы. Фашистская Германия и Италия открыто душили республику и планировали новые агрессивные акции. Гитлер кричал «о жизненном пространстве» на Востоке. Руководители западных стран, которых вполне устраивала его нацеленность на Восток, шли на все новые уступки. Они лелеяли мечту за счет Советского Союза уладить свои разногласия с Гитлером, и в этом направлении работала их секретная дипломатия. Становилось ясно, что фашистская Германия – наш наиболее вероятный противник и сроки столкновения не очень отдаленные.

В такой обстановке, как показал опыт, составлять долговременные планы морского строительства было, конечно, рискованно. Большой флот – это не только корабли, но и военно-морские базы, доки, судоремонтные заводы, склады, учебные заведения и многое другое. На создание всего этого требуются немало времени и огромные средства. Программа, конечно, не могла уложиться даже в одно пятилетие. Однако нам, командующим, всю программу строительства не излагали. Не раскрывались и задачи, на решение которых она рассчитана. Разговор с командующими флотами шел больше о кораблях, постройка которых была санкционирована правительством до утверждения всей программы в целом. Эти корабли уже стояли на стапелях заводов.

В выступлениях часто подчеркивали, что проект того или иного корабля одобрен лично Сталиным. Этим давалось понять, что обсуждению он не подлежит.

Признаться, над сроками начала возможной будущей войны мы, моряки, не особенно задумывались. Нам льстило внимание правительства к флоту.

…Заседания продолжались несколько вечеров. Кроме того, мы решали в наркомате свои текущие дела. В московских учреждениях тогда было принято работать допоздна. Прием у наркома в два часа ночи считался обычным делом. Нам, дальневосточникам, это было особенно тяжело. Сидишь, бывало, в приемной и с трудом пересиливаешь дремоту: ведь во Владивостоке уже давно миновала ночь! Но нет худа без добра! В такое время особенно удобно говорить по телефону: в Москве спят, линия не занята, а во Владивостоке люди на местах.

Не все вопросы, волновавшие нас, были обсуждены на заседаниях Совета. Фриновский в узком кругу давал понять, что предстоит встреча с правительством, где будут даны важные указания на будущее.

19 декабря 1938 года заключительное заседание Совета происходило в Андреевском зале Большого Кремлевского дворца. На нем присутствовали И. В. Сталин, В. М. Молотов, А. А. Жданов, К. Е. Ворошилов. Выступали М. П. Фриновский, И. С. Юмашев, Г. И. Левченко, В. П. Дрозд и другие. Выступал и я. Говорил о необходимости высокой боевой готовности, о противовоздушной обороне кораблей по опыту войны в Испании.

Сталин очень внимательно слушал, задавал много вопросов, бросал реплики по ходу заседания.

Чувствовалось, что он хочет узнать мнение флотских руководителей о различных классах кораблей. Впервые, хотя и косвенно, встали вопросы о морской доктрине в связи со строительством большого флота и о тех изменениях, которые понадобится внести в наши уставы и наставления.

Помнится, Сталин критиковал формулировку о «сложных формах боя», которая была записана в приказе по боевой подготовке на 1939 год. Его мысль сводилась к тому, что «сложный бой» возможен в будущем при наличии линкоров, крейсеров и других крупных кораблей, а пока мы еще на море слабы, задачи нашего флота будут весьма ограниченными. «Лет восемь – десять нужно ждать, пока мы будем сильны на море», – сказал он.

Более конкретно обсуждался вопрос о подготовке кадров для будущих кораблей. Была высказана мысль о сверхсрочниках, о специальном подборе на флот призывников из приморских районов и вообще людей, связанных с морем еще до призыва их на военную службу.

Каждая реплика Сталина воспринималась как указание, и Наркомат ВМФ потом делал представления правительству в этом направлении. Так, относительно сверхсрочников и сроков службы на флоте были вынесены решения, когда я уже работал в Москве – в мае или июне 1939 года. Мне лично довелось докладывать, какие порядки на сей счет существуют в иностранных флотах. Вот тогда и было разрешено флоту иметь неограниченный процент сверхсрочников на кораблях, хорошо их оплачивать в зависимости от сроков службы. Решено было также увеличить срок действительной службы на флоте до пяти лет. «Может быть, установить шесть лет?» – спросил Сталин. Мы возразили: шесть лет слишком много. С нами согласились.

На Главном военном совета ВМФ Сталин высказал мысль о том, что подготовка кадров – это девять десятых создания большого флота. Он советовал больше внимания уделить практической учебе будущих командиров и с этой целью, возможно, закупить за границей несколько учебных кораблей.

Ставились вопросы о строительстве военно-морских баз, вспомогательного флота, судоремонтных заводов. Слова эти не бросались на ветер. Вскоре развернулось бурное строительство на всех флотах. Тогда же зародился план перенесения торгового порта из Владивостока в Находку, и в марте – апреле 1939 года А. А. Жданов и я были специально командированы на Дальний Восток, чтобы осмотреть все на месте.

Запомнилось мне предупреждение Сталина: не ждать, когда враг нападет, надо уже сейчас изучать его возможности, его уязвимые места, повышать бдительность и боевую готовность. У североморцев он спросил: «Заходят наши корабли в Петсамо? Редко? А немцы и англичане?». Закончил разговор словами:

– Напрасно вы редко наведываетесь туда. Петсамо – это Печенга, исконно русская земля.

Мне в своем выступлении пришлось коснуться очень неприятного события – гибели эсминца. Все мы опасались, что нам крепко достанется. Сталин посуровел.

– Вы считаете, что было предпринято все для спасения корабля?

– Все.

Я доложил, что руководитель операции С. Г. Горшков – опытный командир и в трудные минуты перехода действовал умело. Винить его в случившемся нельзя.

Сталин молча, не прерывая, выслушал мой доклад. Потом сказал, что в другой раз не отделаюсь так легко. Но было решено под суд никого не отдавать. Признаться, мы ожидали худшего. Я понял, что гроза миновала.

На следующий день правительство устроило для моряков прием. В Грановитой палате все было торжественно. Мы, молодые руководители флотов, впервые так близко встретились с руководителями партии и правительства. Нас хвалили, говорили, что перед флотом открываются необычайно широкие перспективы. Провозглашались тосты за Сталина, за моряков и командующих флотами. Мы отвечали горячими, до боли в руках, аплодисментами.

То, что происходило в Кремле, поднимало настроение, воодушевляло в глубоко врезалось в память. Мы долго потом вспоминали этот прием.

Выехал из Москвы в начале января. Мысленно был уже во Владивостоке, хотелось с новой силой поскорее взяться за работу. Но предстояло больше недели провести в вагоне. Это всегда нелегко: вначале отдыхаешь от сутолоки и телефонных звонков, потом принимаешься за чтение деловых бумаг. А после, если остается время, и за художественную литературу. Но время все равно тянется медленно… Неизменным и незабываемым после таких путешествий оставалось одно: восхищение огромными просторами нашей родины, ее богатствами и неисчерпаемыми возможностями.

Расстались с Москвой в оттепель, а в районе Иркутска было сорок пять градусов мороза. Воздух словно бы царапал легкие, трудно дышалось. После станции Ерофей Павлович поезд взял курс на юг. В Хабаровске было ясно и солнечно, мороз умеренный, а подъехав к Владивостоку, увидели сосульки на крышах. Солнце уже поднялось высоко. Чувствовалось, весна не за горами…

Планы я вез во Владивосток обширные, но пробыть там пришлось недолго: в конце февраля 1939 года снова выехал в Москву на XVIII съезд партии. Опять девять дней в вагоне. Самолетами тогда пользовались редко.

Ехал вместе со Штерном. Много было переговорено в пути. Опять вспоминали Испанию. Она переживала самые трагические дни. Республиканцы отходили к границам Франции, в стране бушевала фашистская чума. Говорили мы и об арестах военных руководителей.

Больше всего нас поражало, конечно, что арестован В. К. Блюхер. Мучили сомнения, но язык не поворачивался сказать о них.

Незадолго перед тем был снят Ежов, кое-кого реабилитировали, но о подлинных масштабах нарушения законности, обо всем произволе, который творили органы НКВД, мы тогда представления не имели.

Съезд открылся 10 марта. В праздничном настроении входили мы в Большой Кремлевский дворец вместе с делегатами, прибывшими со всех концов страны.

Штерн и я заняли места среди представителей Приморского края, но долго сидеть там не пришлось. С большим удивлением мы услышали свои имена, когда вносилось предложение по составу президиума съезда. Даже переглянулись; может, ослышались? Но нет, соседи уже поторапливали: «Идите, идите…»

Не очень уверенно пошли вперед, сели в последнем ряду, за трибуной. Свое избрание в президиум мы рассматривали как выражение внимания к Дальнему Востоку. Ведь хасанские события взволновали всю страну.

Съезд начал свою работу. И. В. Сталин выступил с отчетным докладом. Сидевшие в президиуме придвинулись ближе к трибуне, чтобы лучше слышать оратора.

В часы, свободные от заседаний, я бывал в наркомате, узнавал новости с Тихого океана.

В наркомате была какая-то странная атмосфера. М. П. Фриновский присутствовал на съезде. Я видел его из президиума, он сидел в одиннадцатом или двенадцатом ряду, но в наркомате не показывался. Уже поползли слухи, что его скоро освободят. Все текущие дела решал первый заместитель наркома П. И. Смирнов-Светловский.

В один из последних дней работы съезда ко мне подошел В. М. Молотов.

– Вы намерены выступать? – спросил он.

Я отрицательно покачал головой.

– Жду выступления своего наркома.

– А может быть, он и не собирается… Советую вам подумать.

Вечером я рассказал об этом разговоре Штерну. Старый, опытный работник центрального аппарата, он лучше знал, как следует поступить.

– Разговор неспроста, – заметил Штерн. – На всякий случай я бы подготовил тезисы выступления.

На следующий день председательствующий спросил нас обоих, не записать ли для выступлений в прениях. Мы ответили согласием и с той минуты сидели, потеряв покой. Шутка ли, нам предстояло говорить с самой высокой трибуны.

В перерыве мимо нас прошел Сталин. Повернувшись ко мне, он протянул бумагу, которую держал в руке:

– Прочтите.

Это оказался рапорт М. П. Фриновского, который просил освободить его от обязанностей наркома «ввиду незнания морского дела».

– Вам понятно? – спросил Сталин, вновь остановившись возле нас через некоторое время.

Я не успел ответить. Было ясно одно: Фриновский выступать не станет и мне, по-видимому, дадут слово. Хорошо помню, как объявили:

– Слово имеет Шолохов. Приготовиться Кузнецову…

Я шел к трибуне, изо всех сил стараясь совладать с волнением. Говорил я об агрессивных замыслах японской военщины, о ее провокациях на границе. Затем рассказал о нашем Тихоокеанском флоте, заверил делегатов, что моряки готовы до конца выполнить долг перед Родиной.

Перед заключительным заседанием съезда происходило совещание старейшин. Были приглашены все члены ЦК старого состава и еще много других делегатов. В числе приглашенных оказались Штерн и я. Члены Политбюро заняли места на возвышении в президиуме. В составе ЦК партии намечались крупные изменения.

Члены Политбюро, сообщая об этом, поясняли, почему считается нецелесообразным вновь вводить того или иного человека в состав ЦК. Затем выступали и те, кому давался таким образом отвод. Они обычно просили перевести их на менее ответственную работу и обещали отдать ей все силы. Их выслушивали молча.

В конце заседания было внесено предложение о новом составе ЦК партии. В числе других фамилий назвали фамилию Штерна и мою. Опять мы подумали о том, какое большое значение придается Дальнему Востоку и его вооруженным силам.

После съезда я заторопился во Владивосток. Дела не ждали. Но уехать не удалось.

– Пока задержитесь в Москве, – сказал мне П. И. Смирнов-Светловский, замещавший наркома.

Причин задержки мне не объяснил. В тот же вечер, вернее, уже ночью меня подняли с постели и предложили немедленно ехать в Кремль. Надо было торопиться, машина ждала у подъезда гостиницы.

Меня принял И. В. Сталин. Когда я вошел в кабинет, он стоял у длинного стола, за которым сидели несколько членов Политбюро. Перед ним лежали какие-то бумаги. Он заговорил не сразу. Неторопливо постучал трубкой о край пепельницы, взял большой красный карандаш и что-то написал на бумаге, лежавшей сверху. Затем пристально посмотрел на меня:

– Ну, садитесь.

Не очень уверенно я подошел к столу. Я видел Сталина не впервые, но никогда раньше не имел возможности внимательно и долго разглядывать его так близко.

Он был почти такой, как на портретах, и все же не совсем такой. Я представлял себе, что он крупнее, выше ростом. В тихом голосе и медленных жестах чувствовалась большая уверенность, сознание своей силы.

Некоторое время он тоже внимательно смотрел на меня, и я, признаться, робел под этим взглядом. Прежде я только мысленно разговаривал со Сталиным. Когда мне не удавалось добиться чего-нибудь необходимого для флота или я получал указания, с которыми внутренне был не согласен, тогда думал: «Вот попасть бы к Сталину, доложить ему лично, он понял бы и помог».

Теперь я был у него. Докладывать мне не пришлось. Он спрашивал – я отвечал. О службе на Тихом океане и нашем флоте, о том, как, по моему мнению, работает наркомат. Почему-то Сталин особенно интересовался моим мнением о Галлере и Исакове. Я с уважением относился к тому и другому. Они были опытными руководителями и пользовались авторитетом у моряков. Так я ему и сказал.

– Как вы смотрите на работу в Москве? – спросил он в конце разговора.

У меня, признаться, на сей счет не было определенного взгляда.

– В центре я не работал, да и не стремился к этому, – ответил я коротко.

– Ну, идите, – отпустил меня Сталин.

Когда я вернулся в гостиницу, было уже около трех утра.

На следующее утро меня вызвали на экстренное заседание Главного военного совета ВМФ. Повестку дня не сообщили.

Заседание открыл П. И. Смирнов-Светловский и сразу же предоставил слово А. А. Жданову.

– Предлагаю обсудить, соответствует ли своей должности первый заместитель наркома Смирнов-Светловский, – объявил неожиданно Жданов.

Смирнов, сидевший на председательском месте, помрачнел и опустил голову. Прений не получилось. Опять слово взял А. А. Жданов:

– В Центральном Комитете есть мнение, что руководство наркоматом следует обновить. Предлагается вместо Смирнова-Светловского первым заместителем наркома назначить товарища Кузнецова.

Жданов посмотрел в мою сторону. Повернулись ко мне и другие члены Совета. Несколько голосов не очень уверенно поддержали предложение.

В тот же день мне был вручен красный пакет с постановлением о назначении на новую должность.

Смирнова-Светловского до того я почти совсем не знал. Видел лишь несколько раз, когда он в качестве инспектора приезжал на учения Черноморского флота, да раза два был у него на приеме. Я зашел к нему после заседания Совета, и он стал меня расспрашивать о причинах своего смещения. Что было ему ответить? Я и сам знал не больше, чем он. Рассказал ему о ночном разговоре со Сталиным, где его имя даже не упоминалось.

Мы условились принимать и сдавать дела на другой день. На следующее утро, как было условленно, встретились. Поработали несколько часов и решили встретиться еще раз. Я думал, что передача дел займет три дня. Утром Петр Иванович в наркомат не пришел. Я ждал его час, два, три… Так и не дождался. Мне просто вручили ключ от сейфа. Только тогда я понял смысл слов, сказанных накануне Сталиным, когда я по его приказанию позвонил по телефону. «Вы еще не приняли дела?» – спросил он. «Нет еще». «Торопитесь, а то не успеете», – сказал Сталин и повесил трубку.

Итак, я стал первым заместителем Народного комиссара Военно-Морского Флота, а самого наркома все еще не было. Говорили, будто Фриновский отдыхает на даче. Между тем в кабинете на огромном столе лежала гора бумаг, требовавших решения. Я поехал к А. А. Жданову посоветоваться, как быть.

– Решайте сами, а по наиболее крупным или сомнительным вопросам звоните мне, – сказал он. – Поможем.

Так началась моя работа в Москве. Если бы меня спросили, доволен ли я тем, что оказался в центре, было бы нелегко ответить – очень уж все вышло неожиданно!

Чтобы решить для себя, с чего лучше начать, я пригласил начальника Главного морского штаба Л. М. Галлера и попросил ознакомить меня подробно с организацией наркомата, рассказать о людях, о положении на флотах. Однако полностью втянуться в работу не удалось.

А. А. Жданов сообщил, что ему и мне предложено срочно выехать во Владивосток и Хабаровск для подготовки некоторых вопросов.

Я принялся было объяснять, что в Москве скопилась куча нерешенных дел, но он прервал меня:

– Бумаги могут подождать. Советую вам и не заикаться о них у товарища Сталина.

Поездка была намечена на 28 марта, времени оставалось в обрез. А тут позвонил нарком Иван Федорович Тевосян, настаивая на немедленной встрече. Оказалось, уже несколько недель никто не решает даже самых срочных вопросов, связанных с утверждением проектов и испытанием кораблей.

Полчаса спустя Тевосян сидел у меня. То было наше первое знакомство, и уже тогда я почувствовал, что с Иваном Федоровичем мы сработаемся. Действительно, нам, морякам, в ту пору повезло: во главе судостроительной промышленности оказался человек, обладавший государственным умом, огромной энергией и работоспособностью.

Чем дальше обсуждали мы с Тевосяном ход строительства боевых кораблей, тем отчетливее, яснее вырисовывалась передо мной программа создания большого флота, о которой в то время знали немногие. (Речь идет о программе военного судостроения на третью пятилетку. – Прим. ред.)

Программа создания большого флота, хотя о ней и говорилось не раз, держалась в секрете и широко не обсуждалась. Она была утверждена «волевым порядком». Сталин дал свои указания, и дело запустили. Корабли закладывали, не дожидаясь утверждения проектов. В Ленинграде и Николаеве на стапелях росли корпуса гигантов-линкоров и тяжелых крейсеров. Первые крейсера типа «Свердлов» достраивались у стенок заводов. Эсминцы и подводные лодки в большом числе предъявлялись к сдаче. Одни проходили швартовые испытания, другие уже отправлялись в море для окончательной ходовой проверки. То, что я слышал о строительстве, будучи еще на Дальнем Востоке, то, о чем упоминали на заседаниях Главного военного совета ВМФ, было лишь частностями, деталями этой программы.