Текст книги "Нюрнберг"

8. Разговор с тенью

Такого, конечно, никто не ожидал.

В нюрнбергской тюрьме, построенной по пенсильванскому принципу – четыре здания, сходящиеся торцами к единому центру и оттого сверху напоминающие цветок, они отлично просматривались с основного поста, мышь не прошмыгнет, а возле камер топтались солдаты, поставленные присматривать за каждым заключенным, – чрезвычайные происшествия были чем-то из ряда вон выходящим.

Комендант тюрьмы Эндрюс был вне себя. Заключенный Лей повесился практически среди бела дня, чуть ли не на глазах у охраны.

Перепуганный рядовой заплетающимся языком рассказывал о том, что все время заглядывал в камеру через смотровое окно. Лей лежал на кровати, ходил по комнате; да, казался более чем обычно потерянным, но предположить, что он собирается покончить с собой, было невозможно.

Заключенный приспустил штаны и уселся на унитаз, находившийся в углу, возле двери, и охранник посчитал за благо деликатно отвернуться.

Пару минут спустя он заглянул вновь. Лей по-прежнему восседал на стульчаке без движения.

Охранник позвал его. Никакой реакции.

Тогда солдат вошел внутрь и обнаружил, что рейхсляйтер сидит с выпученными глазами и вываленным наружу синим языком. Горло его стягивала удавка, сделанная из полотенца и накинутая на сливную трубу унитаза.

Он был мертв.

Прибежавший на крики врач пытался вернуть заключенного к жизни, делал непрямой массаж сердца и искусственное дыхание, но все было безрезультатно.

Эндрюс крутил в руках листок бумаги – короткое письмо, обнаруженное рядом с унитазом.

– Что это такое? – ревел Эндрюс. – Откуда это взялось?!

Охранник вжал голову в плечи и молчал.

На шум прибежали адвокаты, допрашивавшие подсудимых в соседнем помещении.

– Убрать всех! – продолжал бушевать Эндрюс. – Вон отсюда!

Адвокаты гуськом потянулись к выходу. Последним из них двигался Вернер.

* * *

Несколько часов спустя, облаченный в пальто с поднятым воротником и модную шляпу, Вернер стоял на заброшенном перекрестке посреди разрушенного квартала.

Вечерело. Перекресток был пуст, лишь вдалеке виднелись две фигуры, как будто случайно забредшие в это неприютное и казавшееся совершенно необитаемым место. Помаячив, фигуры исчезли за поворотом, и Вернер остался совершенно один.

Он извлек из кармана смятый листок и сверился с наскоро набросанным чертежом. Вроде бы все верно.

Из-за зубчатых руин высилось величественное здание с полуразрушенным куполом и торчащими в небо балками. Вот и храм. Вернер направился к нему.

Внутри было темно и пусто. Вернеру приходилось переступать через тяжелые балки, загромоздившие пол. Вверх вздымались полуразбитые колонны.

Вернер задрал голову. В потолке зияла огромная дыра, и последние, гаснущие лучи озаряли пространство храма призрачным светом.

Донесся свист. Он шел не снаружи, а как будто откуда-то из-под земли.

Вернер огляделся по сторонам и увидел пролом, ведущий вниз. Осторожно перебираясь через камни и разбитую церковную утварь, Вернер начал спускаться все ниже и ниже.

Наконец он увидел тусклое сияние. Из-под земли бил свет.

Вернер очутился в каменном подземелье. Тяжелый сводчатый потолок нависал над ним. Вокруг, небрежно расставленные в нишах, горели свечи. Языки пламени выхватывали участки подземного пространства, но оглядеть его полностью не представлялось возможным.

– Я жду вас уже полчаса, – раздался голос, и из темноты возникла высокая крепкая фигура.

– Я не мог уйти. Нас допрашивали. Лей покончил с собой.

– Уже знаю. Вы оказались хорошим почтальоном.

– Что было в письме?

– Ничего, – Хельмут усмехнулся. – Кто бы мог подумать, что рейхсляйтер окажется таким неврастеником? Я всегда знал, что в нашем руководстве не все в порядке. А разве вы не прочли письмо?

– Не имею привычки читать чужую корреспонденцию, – насупился Вернер. – Я просто передал письмо Лею. Это было непросто.

– Главное, что вы справились.

– И все-таки? Что там было – в письме?

Хельмут покачал головой.

– Шутка. Просто шифр. Ему написали от имени жены. А он принял все за чистую монету. Штука в том, что жена покончила с собой пару лет назад. Кто бы мог подумать, что рейхляйтер так покорно последует ее примеру?..

Хельмут извлек из заплесневелого ящика еще несколько свечей и принялся зажигать их, расставляя на древнем портале.

– Люблю это занятие, – признался он. – Зажигаешь свечу – и будто новую жизнь зажигаешь. Правда, точно так же легко ее можно и потушить, – Хельмут со значением глянул на собеседника.

Вернер сделал вид, что не расслышал последнюю фразу.

– Я сделал все, что вы велели, – сказал он. – Теперь ваша очередь. Верните мне дочь.

– Это только начало. У нас далеко идущие планы. – Хельмут помедлил, затем торжественно произнес: – Мы должны сорвать трибунал.

Вернер оторопело уставился на Хельмута.

– Вы шутите, – с трудом выговорил он.

– Ничуть. Мы должны сорвать этот процесс. Любой ценой. Мы должны освободить заключенных или убить их – это совершенно неважно. Главное, чтобы трибунал не состоялся. – Глаза Хельмута блестели в полутьме дьявольским огнем.

Вернер отшатнулся:

– Вы не понимаете, о чем говорите. Там охрана! Там войска. У вас и близко нет таких возможностей!..

– Вы не знаете наших возможностей, – спокойно возразил Хельмут. – Скоро все узнают и вы тоже. – Он помедлил, затем распорядился: – Сейчас вам нужно установить контакт с узниками. Прежде всего нас интересует Геринг.

– Я делаю все, что могу. Я буду защищать обвиняемых на суде…

– Это не суд, это фарс! – зарычал Хельмут. – Американцы и англичане опять хотят унизить нас! Связались с русскими! Но мы еще живы, и мы будем действовать!..

Вернер понял, что спорить бесполезно.

– Где моя дочь? – раздельно произнося слова, спросил он.

Хельмут улыбнулся:

– С ней все в порядке. Она в надежном месте. – Он порылся в кармане пальто и извлек сложенный вчетверо листок. – Это вам от нее.

Вернер выхватил листок из рук Хельмута, развернул и подвинул ближе к мерцающему огню свечей.

Веселый детский рисунок цветными карандашами. Три забавные фигурки, состоящие из кружков и палочек: папа, мама, ребенок с косичками. Вот только солнце, разбрасывавшее лучи, было черным.

У Вернера задрожали губы.

– Мне интересно: как вам удалось спрятать ее от гестапо? – задумчиво произнес Хельмут.

– Зачем мне ее было прятать? – нервно воскликнул Вернер. – Эльзи – хорошая немецкая девочка…

– А ее мать – еврейка, которую отправили в Освенцим. Ваша жена была еврейкой, не так ли, герр Кнюде?.. Стало быть, и милая маленькая Эльзи – тоже еврейка. А вы знаете, как в рейхе поступают с евреями…

– Что вам нужно?!

– Ищите доступ к Герингу. Это задание. И не вздумайте обратиться туда, куда не следует обращаться. Вы же понимаете: судьба вашей дочери всецело зависит от того, готовы ли вы с нами сотрудничать.

Хельмут задумчиво погасил пальцами свечу и поглядел на Вернера. Тот был бледен как смерть.

– Идите, – сказал Хельмут. – Идите и помните, что все в ваших руках. Ну и, конечно, в моих, – он сжал пальцами фитиль следующей свечи. Длинный тонкий след дыма устремился к сводчатому потолку и растаял.

Вернер громко засопел, однако ничего не произнес в ответ и принялся выкарабкиваться по камням из подземелья.

Хельмут спокойно и внимательно глядел ему вслед.

Наконец, шаги стихли.

– Мне он совсем не понравился, – прозвучал за спиной Хельмута негромкий голос, и из ниши возникла темная фигура, похожая на тень. – Ненадежный вариант.

Вспыхнул огонек зажигалки – Тень прикурила тонкую сигарету.

– Хорошая вещица, – сказал Хельмут, разглядывая зажигалку в руке Тени.

– Подарок Гиммлера. – Тень помолчала. – Очень ценный подарок. Эта зажигалка стоит целое состояние.

– Да уж вижу… Мне он ничего такого не дарил.

– Значит, не заслужил. Вот что. Этот твой адвокат может нас подставить, – вернулась Тень к прежней теме. – Надо искать другой вариант. Нам нужен серьезный информатор.

– Мне он тоже не нравится, – признался Хельмут. – Буду искать.

– Но и от этого Кнюде тоже отказываться не стоит. Он пригодится все равно. Ты же понимаешь: дело очень и очень серьезное. Мы не можем допустить, чтобы на этом судилище Германию распяли на глазах всего мира. Это вопрос национальной гордости. Мы и без того достаточно пострадали. Или ты не согласен?

Тень глубоко затянулась сигаретой и выпустила дым в лицо Хельмута. Хельмут и бровью не повел.

– Абсолютно согласен, – сказал Хельмут.

– Вот скажи мне, – продолжала Тень, – разве англичане лучше? Разве не Чемберлен летал к Гитлеру, разве не он подписал мюнхенские соглашения? С этого все началось! А французы?.. – Тень стряхнула пепел с сигареты. – Им же нравилось якшаться с фюрером, они души в нем не чаяли. А теперь изображают из себя обиженных. Я уж не говорю об американцах. Это они напропалую крутили романы с нашей военной промышленностью и вливали в нас свои доллары, а все для того, чтобы рассорить с большевиками и побольше на этом заработать. Почему на этот мерзкий спектакль в качестве обвиняемых выставили именно нас?!

– Никто не любит проигравших, – мрачно сказал Хельмут. – А мы сейчас проигравшие…

– Ну уж нет! Мы еще не проигравшие. Война закончилась, но это ничего не значит. Если вытащить из тюрьмы Геринга… да и остальных подсудимых тоже! О, это было бы доказательство того, что мы еще сильны и к нам следует прислушиваться.

– У меня слишком мало бойцов…

– Бойцы будут, об этом я позабочусь. Пусть не сразу, но будут. А ты подумай о том, чтобы подыскать более надежного человека среди тех, кто ошивается на трибунале. Там наверняка найдутся те, кто согласился бы с нами сотрудничать. Надо только найти для них весомый повод. Было бы отлично, если бы это был кто-то из советских… Советские всегда много знают. И их сейчас никто не заподозрит.

– Я попытаюсь.

– Не пытайся, а сделай! Процесс должен быть сорван. Этого адвокатишку держи на коротком поводке, но найди еще кого-то. Скажем, из советских.

– Есть! – сказал Хельмут и щелкнул каблуками, отдавая честь. Эхо гулко раскатилось по подземелью.

9. День, который так ждали

Утро 20 ноября 1945 года выдалось ветреным и пасмурным. Подрагивали на ветру голые ветви деревьев, по мостовой неслись пыль и облетевшая листва; будто распахнутые крылья, бились на фасаде здания флаги. Флагов было четыре – по числу держав-победительниц, представители которых должны были судить нацистских преступников: СССР, США, Великобритания, Франция.

Площадь перед правым крылом Дворца правосудия гудела, будто растревоженный улей. Стоянка была полна машина, но автомобили продолжали прибывать.

У ворот охранники едва справлялись с проверкой документов. Участники и гости трибунала терпеливо ждали своей очереди, выстроившись в длинную линию и запахиваясь в пальто и шинели. Здесь были представители армий союзников и штатские.

Бойкие фотографы направляли на них свои фотоаппараты. Вспыхивали блицы.

На десять часов было объявлено открытие международного трибунала.

– Ничего себе столпотворение! – изумился Зайцев, озираясь по сторонам. – Я здесь три месяца, и никогда такого не было.

– Да уж, – проворчал Волгин, – в таком столпотворении не до человека…

– Ты про брата? – сочувственно уточнил Зайцев. – Найдешь, все будет в порядке. А на полковника не злись. Он мужик хороший. Ну, солдафон, но тут уж ничего не поделаешь. Зато ты счастливый! У тебя брат есть. А у меня вот никого не осталось… Он в каких частях служил?

– Пехота.

– Тут пехотинцев мало… Я попытаюсь поузнавать, конечно.

Они встали в очередь. Солдаты на входе придирчиво изучали документы.

Волгин поморщился:

– Если не ускорятся, нам до вечера ждать.

– Прорвемся! – хохотнул Зайцев. – А с чего ты решил, что твой брат в Нюрнберге?

– Почту получил. А там штемпель: Нюрнберг.

– И ни обратного адреса, ничего?

Волгин отрицательно покачал головой.

– Надо в городе покрутиться, может, узнаешь что, – заключил Зайцев.

У ворот происходила смена караула. Шеренга солдат в советской форме промаршировала мимо Волгина и Зайцева, и Волгин вдруг увидел удаляющийся коротко стриженный затылок. Было в нем что-то до боли знакомое.

– Колька! – воскликнул Волгин и бросился к караульному.

Тот недоуменно обернулся.

– Простите, – пробормотал Волгин. – Обознался…

Зайцев подхватил его под локоть и повел ко входу. Они предъявили пропуска и прошли было внутрь, но Волгин вдруг резко остановился.

Он услышал, как почтенный господин в пальто и шляпе пытался объяснить на немецком американскому солдату, что приглашен, что у него специальный пропуск, и даже демонстрировал этот пропуск, но солдат даже глазом не вел.

«Трудности перевода», – подумал Волгин и поспешил на помощь господину в шляпе.

– Волгин, ты куда? – закричал ему Зайцев из дверей, но Волгин только отмахнулся.

– Он просит документ, удостоверяющий личность, – сказал Волгин на немецком. Господин в шляпе благодарно кивнул и поспешно извлек из внутреннего кармана паспорт. Охранник скользнул по паспорту взглядом и сделал знак: проходите.

Господин приподнял шляпу и вежливо поклонился охраннику, – который, впрочем, никак не отреагировал, – а Волгину господин сказал:

– Это очень правильно. Нужно проявлять бдительность. В наше время бдительность прежде всего.

Волгин стал подниматься по ступеням. Господин в шляпе двигался за ним.

– Спасибо за помощь, – сказал он. – Наконец-то мы дождались этого дня! Разрешите представиться: герр Швентке. Я из городской администрации.

– Капитан Волгин.

– Я хочу увидеть этих людей. Никогда не прощу того, что они сделали! А вы из России? У вас отличный немецкий!

* * *

Центральная лестница в вестибюле была запружена людьми. Черепашьим шагом Волгин и Зайцев двигались в общем потоке.

Вдруг толпа вскипела волной. Откуда ни возьмись появились солдаты в белых шлемах и стали оттеснять присутствующих в сторону, расчищая путь для какой-то важной персоны.

Зайцев недовольно нахмурился, но вдруг лицо его озарилось восторгом:

– Смотри-смотри! – по-ребячьи воскликнул он.

Окруженная охранниками, по лестнице поднималась светловолосая женщина в кремово-белом костюме и белой шляпке. Она была не юна, но очень стройна и изящна, а движения – отточенно-грациозны. Ее профиль, казалось, был высечен из прекрасного белого мрамора.

Вокруг вспыхивали блицы фотоаппаратов, репортеры махали руками и кричали: «Сюда, сюда посмотрите!», пытаясь привлечь ее внимание.

Женщина шла вверх по лестнице, скромно потупя взор, будто не осознавала, что весь этот шум происходит вокруг нее и ради нее. При этом на губах ее играла застенчивая, совершенно неотразимая улыбка.

«Она – писаная красавица», – подумал Волгин.

От нее исходил какой-то особый, нездешний свет. Она двигалась мимо, и ресницы ее трепетали.

Ему показалось, что он где-то встречал ее, но где?

– Не узнал?! – возмутился Зайцев, провожая незнакомку восхищенным взглядом. – Ты, что, трофейное кино не смотришь?..

И тут Волгин вспомнил. Не так давно к ним в часть приезжала кинопередвижка. Киномеханик растянул на стене заштопанную, не первой свежести простыню, превращенную в экран. Начался фильм. Мелькали какие-то невзрачные фигуры, вазы, колыхался тюль, и Волгин уже собирался уйти, как вдруг на экране возникла эта ослепительная женщина. Она смотрела в зал сквозь полуприкрытые веки, чуть запрокинув голову, и взгляд ее серых глаз пробирал до самых глубин, а губы манили как магнит.

Волгин был не самым большим поклонником мелодрам, да и вообще кино не очень жаловал – он любил книги. Однако образ этой прекрасной женщины просто-таки вонзился в его сердце.

Она была совершенно нездешняя, неземная, сильная и хрупкая одновременно. Волгин, рассеянно наблюдая за развитием экранного действа, думал о том, что живет же где-то такая красота, ступает ножками по земле. И какой-то счастливец обнимает ее не на экране, а в жизни.

И вот теперь он видел перед собой это прекрасное видение во плоти, и оно сейчас удалялось от него по лестнице, плавно покачивая безупречными бедрами, пока не скрылось за поворотом.

Замершая толпа несколько мгновений глядела ей вслед, затем выдохнула в едином порыве и вновь зашевелилась.

– Ничего себе, – сказал Волгин.

– Ага! – поддержал Зайцев. – Она самая! Американская знаменитость. Сразу видно – качественная барышня. Здешние дамочки ей и в подметки не годятся. Вот что такое заморская кровь.

– Вообще-то она немка, – сообщил Волгин.

– Не-не, ты что-то путаешь. Видишь, американцы ее пасут, чтобы с ней, не дай бог, чего не случилось… Она из Голливуда.

– Немка. Она сбежала от Гитлера в начале тридцатых. – Волгин припомнил, что читал о киноартистке в журнале после того, как посмотрел фильм. Название фильма вылетело из головы, а вот прекрасный женский образ остался. Волгин нашел фотографию кинодивы, к фотографии прилагался текст, повествующий о творческом пути артистки и о ее непростых взаимоотношениях с гитлеровской властью.

– Уехала в Америку, – продолжил Волгин. – Геббельс пытался вернуть ее, слал телеграммы, но она категорически отказалась. Тогда ее объявили врагом рейха. Интересно, а здесь она что делает?

Зайцев помолчал, осмысливая услышанное, затем сделал вывод:

– Пропаганда!

В этот момент в Волгина со всего размаха врезалось и едва не сбило с ног что-то рыжее, яркое, похожее на порыв свежего ветра.

– Эй, смотри, куда прешь! – крикнуло рыжее на английском (при этом Волгин явственно уловил сильный американский акцент) и уставилось на капитана.

Это была высокая, стройная девушка лет двадцати пяти. На веснушчатом лице ее горели зеленые глаза. Густые вьющиеся протуберанцы волос медово-огненного оттенка расплескались по плечам. Одета она была в военную униформу, узкая талия перетянута армейским ремнем. В руках девушка сжимала два блокнота и несколько карандашей.

– Простите, – извинился Волгин, хотя его вины в столкновении не было.

Девушка в упор посмотрела на него, вскинув голову, и в глазах ее загорелся интерес. Такой откровенный, что Волгин против воли смутился.

Она все поняла и улыбнулась хитро и победительно.

– Нэнси, поторапливайся, – крикнул девушке неуклюжий увалень с гирляндой фотоаппаратов на груди. Увалень тоже был облачен в военную форму, но форма сидела на нем ничуть не элегантнее, чем седло на пасущейся на лугу корове. Парень, надо полагать, ощущал это, однако данное обстоятельство его ничуть не смущало. Или же он делал вид, что не смущало. Он одернул кособокую куртку и вновь позвал:

– Нэнси! Мы ее упустим!

Рыжая Нэнси еще на несколько мгновений задержалась перед Волгиным, будто поддразнивая, смерила его пристальным взглядом и вскачь помчалась по лестнице.

Зайцев со значением подмигнул Волгину, но тот только плечами пожал.

– Да ты не тушуйся, капитан! Я бы на твоем месте – ух!.. На войне, небось, не до романов было. Вот лично я бы хотел, чтобы такие красотки обращали на меня внимание, – доверительно сообщил Зайцев. – Но не везет.

Он вздохнул и улыбнулся детской улыбкой.

– Она американка, – сказал Волгин.

– Кто? Артистка?

– Нет. Вот эта девушка.

– Ну и что?

– А-ме-ри-кан-ка! – раздельно повторил Волгин, и Зайцев наконец сообразил.

Перед командировкой в Нюрнберг их всех инструктировали насчет взаимоотношений с представителями других государств. Надо быть дружелюбными, но ухо держать востро. Могут быть провокации, в число разноязыких представителей прессы или военных наверняка проникнут те, кто работает на вражескую разведку.

– Да, это проблема, – с грустью сказал Зайцев. – Всегда задаю себе вопрос, почему это люди не могут любить друг друга, невзирая на национальные и классовые различия? Вот почему?

– Потому что мир так устроен! – обрезал Волгин. – И не надо задавать себе глупых вопросов.

В «аппендиксе» у входа в зал заседаний стрекотали кинокамеры и горели прожектора. Кинодива стояла в плотном кругу журналистов и фотографов, а те наперебой, перекрикивая друг друга, интервьюировали знаменитость.

Зайцев и Волгин не могли не остановиться.

Волгин вглядывался в безупречное лицо артистки. Она была значительно старше, чем на экране, но выглядела все равно бесподобно.

– Я ждала этой встречи пятнадцать лет, – блистая жемчужной улыбкой, говорила звезда, свободно переходя с английского на немецкий и обратно. – Должна признаться, я всегда мучилась на чужбине. Меня всегда тянуло обратно. Я отвыкла от звучания родного языка. Я устала от дежурного обращения «мисс». Теперь я наконец могу сказать на немецком: «Здравствуй, свободная родина!» А еще… если бы вы знали, как приятно, когда к тебе обращаются просто по имени!..

– Если так, я могу вас называть Грета? – подался вперед низенький человечек с блокнотом в руке. Он говорил на немецком.

Звезда неприязненно взглянула на нахала, но тут же изобразила благосклонность.

– Безусловно. Именно так меня и зовут, если вы не в курсе.

Журналисты посмеялись шутке. Вежливо хохотнул и низенький человечек. Он дождался, когда шум стихнет, и продолжил:

– Грета, вы давали концерты для американских солдат на фронте. Не для немцев. Разрешите поинтересоваться: что заставило вас выступить на стороне противников Германии?

– Чувство приличия, – холодно отрезала дива на английском.

Собравшиеся зааплодировали.

– Что, что она сказала? – забеспокоился Зайцев, и Волгин перевел. Зайцев выразительно воздел брови.

– Не считаете ли вы, что исход судебного процесса предрешен? – продолжал тем временем допытываться низенький. – Это же преступники, разве нет? Их вина очевидна для всего мира.

– Вероятно, вы не знакомы с американской судебной системой, – принялась растолковывать звезда. – Насколько мне известно, именно эта система будет лежать в основе нынешнего судопроизводства. Так вот, пока вина человека не доказана, вы не можете называть его преступником. Если адвокаты сумеют доказать невиновность подсудимых, то подсудимые будут отпущены на свободу. Таковы правила демократии.

Она столь безупречно произнесла это, что Волгин против воли подумал: она выучила все заранее, чтобы произвести впечатление.

– Грета, вы верите, что такое может случиться?

Кинодива помрачнела, сдвинув брови к переносице.

– Я знаю, – она перешла на немецкий и интонацией выделила слово «знаю», – я знаю, что такое может случиться. Именно поэтому я здесь. Я не хочу, чтобы преступники оказались на воле. Убийцы должны быть наказаны. Но судебное разбирательство может повернуть в самом неожиданном направлении…

Журналисты переглянулись между собой. Им и в голову не приходило, что перспектива оправдательного приговора вполне реальна.

Из толпы откуда ни возьмись вынырнула рыжеволосая, которая едва не сшибла Волгина минутой ранее. Кажется, это было ее обычное свойство: появляться будто из-под земли и тут же атаковать.

– Нэнси Крамер, корреспондент «Stars and strips», – представилась рыжеволосая. – Признаться, я впечатлена вашими познаниями в области американской юриспруденции. Вам бы на судах где-нибудь в Калифорнии выступать. Но все-таки вы здесь. Надо ли понимать, что вы покинули Америку и возвращаетесь в Германию насовсем?

– Я живу в большом мире, и для меня очень важна возможность путешествовать и работать в разных странах, – уклончиво ответила Грета.

– Читатели газеты интересуются вашей личной жизнью…

– Моя личная жизнь принадлежит мне, и только мне.

– У вас есть родственники в Германии, верно?

Звезда метнула на журналистку быстрый взгляд. В следующее мгновение она взяла себя в руки, и на ее лице вновь возникло дружелюбное выражение.

– К несчастью, моя мать умерла совсем недавно, – со вздохом сообщила она. – Теперь у меня не осталось никого.

– Тогда зачем вы приехали?

– Я уже ответила на этот вопрос. Я хочу быть свидетелем такого важного события, как международный трибунал…

– То есть вы будете просто зрительницей?

– Я никогда не бываю просто зрительницей, – отрезала звезда. – Я актриса. В честь открытия трибунала я дам большой концерт на центральной площади города. Я хочу, чтобы люди опять могли улыбаться, слушая хорошие песни.

Волгин вполголоса продолжал переводить Зайцеву, поскольку эта часть диалога велась на английском, а Зайцев, как помнил Волгин, знал только немецкий.

– Вы полагаете, трибунал – подходящее место для подобных развлечений? – поинтересовалась Нэнси с ехидной улыбкой.

Грета пристально поглядела на нахальную журналистку:

– Я буду петь для моих соотечественников, которые устали от войны и хотят мира, – сказала она. – Я буду петь для всех, кто одержал победу над фашизмом и над этим чудовищем – Гитлером. Я буду петь для немцев, американцев, англичан, русских… – Ее взгляд скользнул по толпе и остановился на Волгине. Грета тонко улыбнулась, и голос ее стал чарующим. – Насколько мне известно, в Нюрнберге сейчас много русских, которые столько сделали для того, чтобы война закончилась…

Нэнси проследила за ее взглядом и вскинула плечиком.

Волгин почувствовал себя не в своей тарелке.

– Пошли, – сказал он Зайцеву и первым направился к лестнице, ведущей на балкон.