Текст книги "Один и без оружия"

– Какие счеты, Корней, свои люди, – старик улыбнулся ласково. – Ты меня уважил, накормил, чайком попотчевал, и ладушки.

Корней словам старика кивал, затем, будто и не слышал ничего, продолжал:

– Должок отдам непременно. Радоваться вам, Савелий Кириллович, пока не следует, рано вам радоваться. – Он закурил, выпустил кольцо, с интересом его разглядывал.

Старик было открыл рот, хотел возмутиться, мол, только супостат такому делу обрадоваться может, не сказал ничего и рот потихоньку закрыл. «А я ведь из ума выжил окончательно, – вдруг понял он. – Корней же меня отсюда при таких обстоятельствах не выпустит».

Корней кивнул, словно старик мысли свои вслух выразил.

– Вы понимаете, Савелий Кириллович, какая оказия получилась. – Он откинулся в кресле, заложил ногу за ногу, говорил медленно, душевно, как с лучшим другом советовался. – Налоги властям за это заведение я плачу солидные. Жильцов же, сами понимаете, пускать не могу, хотя, заметьте, по нынешним временам гостиница дело прибыльное. Я бы, конечно, мог шепнуть, люди, уверен, меня поняли бы правильно, не для себя стараюсь, для людей, Савелий Кириллович, как считаете?

Старик хлопал глазами, соображая, ждут ответа либо так, для вида, спрошено. Корней молчал, смотрел участливо.

– Оно конешно, – старик кашлянул. – Мальчики бы скинулись по грошику, подмогли.

– Дарья, зайди, дует у двери, простудишься, – чуть повысив голос, сказал Корней.

«Эх, стар я, стар, – думал Савелий Кириллович, глядя на вошедшую Дашу, которая улыбнулась безвинно и села за стол. – Девка со всеми потрохами его, а я, дурень, на нее рассчитывал, замириться с ним надо, слово найти нужное».

Корней приложил ладонь к самовару, убедился, что не остыл еще, налил Даше чаю, подвинул мед. «А мне, гостю, не предложил», – отметил старик, но виду не подал, переставил на столе плетенку с сушками и сказал:

– На моей короткой памяти только Елену Ивановну Сердюк, которую народ за большой ум Мозгой называл, мужики к серьезной беседе допускали. Значит, ты, Дарья Евгеньевна, смышлена не по возрасту, если тебя сам, – он поклонился Корнею, – за стол сажает.

– Евгеньевна? – Даша непочтительно рассмеялась. – Моего отца мать не знала.

– Евгений Петрович Кучеров, – солидно ответил старик. – Подумаешь, секрет какой.

Даша посерьезнела. Почувствовав перемену в ее настроении, Корней решил снова завладеть инициативой:

– Люди мне верят, денежки бы нашли, Савелий Кириллович. Но не хочу я просить. Не от гордости, просто знаю, как червонцы деловым достаются. За каждый целковый свободой, а то и жизнью рисковать приходится. Нехорошо такие деньги просить, непорядочно. – Он взглянул на Дашу, оценила ли девушка его благородство. Девушка давно Корнея раскусила, улыбнулась тонко, опустив глаза.

– Ох, тяжела наша доля! – Савелий Кириллович вздохнул.

«Чем же твоя доля тяжела, старик? – подумала Даша. – Ходишь по людям, ешь, спишь, мзду собираешь. Сам чист, риску никакого, на черный день червончиков припас. Вот устроился мухомор, да еще жалуется».

– Рассудил я так и решил занять у новой власти тысчонок несколько, – сказал Корней. – Мне много не надо, полагаю, миллионом обойдусь.

Чуть не подпрыгнул Савелий Кириллович, засучил ножонками в подшитых валеночках. Даша вспомнила разговор с Корнеем, когда ночью он пришел к ней. Не из-за нее ли Корней на дело собрался? Кажется, купить ее хочет? И, будто отвечая на ее мысли, он продолжал:

– Я жениться решил, Савелий Кириллович…

– Так ты женат…

– То блуд один, перед Богом холостой я, – Корней небрежно перекрестился. – Невеста у меня молодая, сам видишь. Ей наряды нужны, украшения разные. Чего разводить канитель, решил я сейф взять и возьму. Инструмента у меня не хватает, хотел изготовить, за человеком послал, а он вместо себя Хана этого прислал.

– Товарищ Мелентьев тебе справный инструмент сготовит, – хихикнул старик, – на две руки, лет на десять с гарантией. Что думаешь делать с парнем, как решишь? – Он посерьезнел.

– Человек, видно, по металлу работает, а мне инструмент нужен, сторгуемся, думаю. Сговоримся.

– Значит, парень инструмент сготовит задарма?

– Я всегда за работу плачу по-царски, – ответил Корней. – Сколько дней работает, столько живет. А жизнь, она дороже золота.

– Высоко ты задумал, Корней. Милиция тебе своими руками поможет. Одобряю, такое дело людям понравится. Только кто же тебе этого Хана уберет?

– Да вас хочу попросить, Савелий Кириллович. Нынешние товарищи говорят, нет ничего сильней личного примера. – Корней обращался к Даше, приглашая посмеяться вместе. – Вы, уважаемый, все поучаете, пора и самому замазаться. Не пожелаете? Или вы свою жизнь меньше милицейской души оцените?

– Слыхала, дочка? Если сама жива будешь, повторишь его слова людям. Я тебя, Корней, не боюсь, ты меня пальцем тронуть не посмеешь. – Всю жизнь провел Савелий Кириллович среди воров и убийц, твердо знал: клин вышибают только клином. От страха и безысходности он так обнаглел, что сам в свою ложь поверил. – Люди знают, куда я пошел. Ты спроси своего Лешку, он видал, как я с Митей Резаным прощался. Митя про тебя нехорошо думает, Корней. Он совсем нехорошо думает, ведь брательника его замели на третий день, как тот от тебя ушел.

– Ты что? – Корней даже привстал.

– Я ничего. Только Козырева, Губернаторова, Дюкова тоже повязали, когда ребята от тебя ушли. И деньжат у них, слышно, не оказалось. А ведь кассу они чистенько сработали, люди знают. Ты со мной ласковым будь, – силы старика были на исходе. – Уйди, Паненка, ни к чему тебе глядеть, как мужики ссорятся, – сказал Савелий Кириллович растерянно.

Но так грозно и, главное, правдиво прозвучало его обвинение, что ни Даша, ни Корней не почувствовали растерянности, последние слова расценили как право сильного. Даша глянула на Корнея коротко, он не шелохнулся, бровью не повел. Она старику заговорщицки подмигнула и вышла, покачивая стройными бедрами. Пройдя по коридору несколько шагов, она рассмеялась и сказала:

– Чтоб вы удавили друг дружку, окаянные! – вышла в холл и обомлела.

За конторкой сидела одна Анна; облокотившись на конторку, с двух сторон стояли картинно Хан и Сынок. Больше в холле не было никого. На щеках Анны проступил румянец, глаза непривычно блестели, она даже улыбалась, слушая молодых людей, которые соревновались в остроумии.

– А вот и Дашенька! – воскликнул Сынок радостно. – Сейчас бы патефончик раздобыть, такие танцы-шманцы устроили бы. – Он подошел к Даше, протягивая руки, тихо добавил: – Если в морду полезешь, не погляжу, что красавица, – взял ее под руку, подвел к конторке. – Чего, любезные, вы из гостиницы тюрьму устроили?

Анна пожала плечами: мол, я здесь не хозяйка, за поведение ваших гостей не отвечаю. После тяжелого разговора у Даши настроение было взвинченное, она рассмеялась заразительно, как когда-то Паненка – серебро расшвыривала.

– Дверь заперли? – Она шагнула к выходу. – Зайдут ненароком.

– Не зайдут, – Хан показал ключ. – Сынок прав. Мы не для того из одной тюрьмы бежали, чтобы в другой устроиться.

– Давай музыку, давай выпивку! – закричал Сынок, пританцовывая.

«А там два хрыча судьбы вершат, – подумала Даша, глядя на чернобрового Хана с симпатией. – Да он один их двоих ногами свяжет, они два дня не развяжутся. Ох, взгляну я на их морды». А вслух сказала:

– Анна Францевна, или мы с вами не женщины? То нельзя, это не можно! – Даша прошла за конторку, открыла буфет, доставая бутылки, спросила: – Анна, где мужчины?

– Мужчины здесь, – Анна указала на молодых людей. – А если ты спрашиваешь про этих… – она передернула плечом, – то мой якобы в «Форум» направился; Петр, сама знаешь, а коммерсанта из пятого…

– Алексей Спиридонович занят, – перебил нахально Сынок, – они газету читают. Неудобно получается – коммерсант, солидный человек, а в политике как пень стоеросовый…

– Степан, – окликнула Даша Хана, – будь ласков, – она указала на поднос с бутылками и повернулась к Сынку: – На Алексея Спиридоновича взглянуть можно?

– Это сколько угодно! – Сынок подхватил Дашу под руку, указал на коридор, подвел к седьмому номеру, услужливо распахнул дверь. – Они здесь, правда, кресло они занимают неудобное.

Леха-маленький сидел в ванной на стульчаке, у ног его лежала газета. Увидев огромного детину в таком комичном положении, Даша прыснула в кулак. Когда же заметила, что запястья бандита прикованы к трубе наручниками, то от смеха опустилась на край ванны.

– Чего регогочешь?.. – Леха продолжал речь нецензурно-витиевато.

– Не выражайтесь, любезный, – укоризненно сказал Сынок, сохраняя на лице абсолютно серьезную мину. – Я вам газетку оставил, образование ваше пополнить решил…

– Откуда же вы браслетики раздобыли? – Даша вытирала слезы. Ситуация ей нравилась очень.

– У нас завсегда с собой, – Сынок сделал обиженную мину. – Без браслетиков нельзя. Скажем, господин попадется, который русского языка не понимает. Ему мой лучший друг, Степа Хан – тихий человек, говорит: «Мы пойдем гостиницу посмотрим, а вы тут побудьте, газетку почитайте. Вы, к примеру, что сейчас творится в Италии, ведь не знаете?» Они, Алексей Спиридонович, вместо ответа по существу за ножик хватаются.

Сынок взял валявшийся на кровати финский нож, протянул Даше торжественно. Она взглянула на серьезную мину Сынка, на сидевшего на стульчаке Леху и снова рассмеялась.

– Это вы зря смеетесь, раскрасавица Паненка, – Сынок покачал головой осуждающе. – Вы возьмите эту штуку в руки, исследуйте, так сказать, вещественные доказательства. Она же, эта штука, острая. Они же порезаться могли. Вы обратите внимание, как гуманно с неразумным обошлись. Ведь не в гостиной либо тут, в спальне, пристегнули. А вдруг они в туалет захочут? Эдак и конфуз получится. Мы такой момент предвосхитили, тут, на месте, посадили, штаники заранее сняли.

Даша заметила, что штаны Лехи действительно лежат на ботинках, а сам герой полами пиджака прикрывается.

– Да отпусти ты его, Сынок, – Даша неожиданно подумала: «А где сейчас Хан чернявенький? Вот уж смех будет, когда убежит он».

Девушка выскочила из ванной и увидела Анну и Хана, которые накрывали на стол. На щеках Анны сиял румянец, а на смуглой щеке Хана Даша заметила следы помады. Девушка подошла, вытерла щеку, взяла парня за подбородок, заглянула в глаза и сказала:

– Ты, мальчик, торопись, жизнь, она коротка. – Сообразила, что болтает совсем лишнее, добавила: – На седьмом-то десятке целовать не будут, – и поцеловала его в другую щеку.

Глава шестая
Сделка

Когда Даша вышла, Савелий Кириллович и Корней спор прекратили. Каждый задумался, а собственно, зачем они рогами уперлись? Девушка ушла, исчез зритель, перед которым они разыгрывали ни одному из них не нужный спектакль. Оставшись вдвоем, они неожиданно поняли, что им совсем не тесно, они же единомышленники и ни к чему им друг перед другом ваньку ломать. В братство воровское ни один из них не верил, жизнь соседа не ценил, чужими руками взять побольше, самому не замазаться, вот и весь сказ.

Корней взглянул на старика, тот ответил ему мудрым всепонимающим взглядом, и они оба улыбнулись. Хозяин поднялся, достал бутылку коньяку, наполнил рюмки. Выпили молча, в слова оба не верили, знали: пока нужны друг другу, будут вместе, а там что Бог пошлет.

– Корней, ты про мильен не шуткуешь? – нарушил молчание старик.

– Если не миллион, так тысяч шестьсот должно быть, – ответил Корней. – Но ты же понимаешь, Савелий, сам я на это дело не пойду.

– Оно понятно, – согласился старик, – возьмешь, а жизни нет, товарищи весь огород перекопают…

– Может, и не найдут, только я жить хочу, а не ждать, когда рассветет. И что за привычка у уголовки на рассвете приходить?

– Верно, Корней, тяжелая у нас судьба, – вздохнул старик и взглянул хитро. – Молодым оно много легче. Удачный скок залепил, гуляй, сори денежками, песни пой о воровской жизни вольготной. Не жизнь – малина. Хоть час, да мой. Человеку часу мало, ему куда больше требуется. Самому брать не надо. Кого же ты наладить думаешь?

– Ты же видал, двое у меня живут. Хан не откажется инструмент сготовить. Милиционер часу своего ждать будет, он думает, навел сюда уголовку, вот-вот товарищи объявятся.

– А если он по металлу не работает?

– Мелентьева не знаешь? – Корней усмехнулся. – Разве он неумеху пошлет? Раз Иван Иванович прослышал, что мне работник по металлу требуется, и решил своего подсунуть, то уж не сомневайся. Мальчик дело знает по высшему классу. Он мне все как надо сготовит, тогда Сынок его и уберет за ненадобностью.

– А не пойдет Сынок на мокрое?

– Моя забота. Сынок пройдет по мокрому и дорожку себе назад отрежет. Сам понимаешь, кто товарища убрал, билетик купил в один конец, только вперед, все остальные пути заказаны. Сам по молодости…

– Знаю, Корней, – старик хихикнул. – Сколько ты ребятишек сыску отдал, свою жизнь выкупая? Ужас…

– Не помню, Савелий, – огрызнулся Корней. – Но вот один человек, его тогда Юрием Семеновичем Кульковым величали, в третьем году, в Новгороде…

– Не по делу меня, Корней, на прошлое потянуло, – скороговоркой перебил Савелий. – Старый я, старый. Ты сказывал увлекательно. Ну, согрешил Сынок по молодости, а дальше?

– Сам он намеченную мной кассу и возьмет. Не век же парню по церквам лазить? Такую удачу Сынку не пережить, – закончил Корней. – Как, Савелий, полагаешь?

Савелий Кириллович полагал правильно, только никак не мог сообразить, каково же его собственное участие в задуманном Корнеем деле? Никаким краем он тут не касается, совсем не нужен. А коли так, зачем рассказано? Неужто ошибся старый и Корней с ним решил, а сейчас потешается?

Корней мысли старика понимал, рад бы посмеяться над старым змеем, только нужен ему Савелий Кириллович.

– Задумано высоко, Корней, – начал осторожно Савелий, подбирая слова, словно шел по топкому, тропинку нащупывая. – Крепок ты умом, верю, одолеешь Сынка, запутаешь. И удачи ему не пережить, такие деньги кого хочешь убьют. Однако уголовка после смерти своего парня да раскуроченного сейфа по следу бросится. – Нащупал старик твердые камешки, зашагал решительней. – Парня к тебе посылали, сейф опять же… Мелентьев тебя, Корней, искать начнет. Корнея он будет искать, никого другого. – Савелий Кириллович вздохнул облегченно.

– Верно рассудил, только чего радуешься, не пойму? – Корней все отлично понимал и хотел, чтобы старик рассудил не так, но тот рассудил верно. – А чтобы Мелентьев в другую сторону пошел, вы, Савелий Кириллович, соберете сходку. Скажете людям: Корней просит собраться, сам с поклоном придет.

– Можно передать, сейчас в Москве есть люди серьезные. Они к Корнею придут. Да зачем тебе? – Старик взглянул с любопытством. – Сам знаешь, много людей, много языков, слух о том до уголовки дойдет обязательно.

– Вот и ладушки, мне это и требуется, – Корней кивнул. – Собирай людей, а твоя доля в моем деле…

– Долю не возьму, – перебил старик. – Мне столько и не требуется. Я людей соберу, приду к тебе, и, прежде чем место и час назову, ты мне, Корней, десять тысяч подаришь.

Корней кивнул, и они скрепили договор рукопожатием.

Анна танцевала с Ханом, льнула к его сильному телу, ног под собой не чувствовала. Патефон, который принесла Даша, выжимал из себя плаксивое танго, порой взвизгивал непотребно. Однако присутствующие слушали самозабвенно. Семь бед, один ответ, думал каждый. Даже Леха-маленький, которого из туалета перевели в гостиную и пристегнули к креслу, расчувствовался. Ему налили два стакана водки, а что человеку требуется?

Сынок сидел на диване, поджав ноги по-турецки, курил и смотрел на танцующих одобрительно. Он водку не пил, перед ним стоял стакан с мадерой. Сынок изредка пригубливал и снова курил, беспечно улыбаясь поглядывавшей на него Даше. Это он стал вдохновителем и организатором бунта. «Нельзя сдаваться, принимать условия игры, Корней в бараний рог согнет, использует как последних фраеров и уберет за ненадобностью. Надо дурачками прикинуться, – Сынок и не заметил, что в своих рассуждениях себя и Хана воспринимал как единое. – Не знаем мы никакого Корнея, слыхом не слыхивали, бежали мы, помогли укрыться люди добрые, спасибо, поклон вам низкий. Понимаем, не приезжие, должники мы перед хозяевами, так отработаем. Только не на вас отработаем, на себя, а должок отдадим монетой. Необходимо свободу завоевать, потому как запертый в нумере – нуль он без палочки».

Даша тоже не пила, проснулась в ней бесстрашная Паненка, покуролесила минуток пяток, да и завяла, съежилась. Меру надобно знать, не девочка. Страх, который она пыталась подавить в себе, сейчас вырвался из потаенных углов, кольнул больно и не уходил больше. Даша сидела в кресле напротив Лехи-маленького, баловалась папиросой, наблюдала за происходящим, все чаще смотрела на дверь, вот-вот откроется. Даша все примечала. Сынок незаметно от водки отказался, сел ближе к двери. Веселье он только изображает, муторно парню. Наверно, решает, сорваться или не рисковать? Сейчас стрельнет в дверь, и с концами. Кто его догонит? Хан и ухом не поведет, Леха браслетиками к креслу пристегнут. Анна не в счет, а я не побегу. Хан непонятно себя ведет, выпил крепко и с Анны глаз не сводит, словно нет для него серьезней дела, как очаровать эту немочку недобитую. Не нервы у него, а неизвестно что. Может, в уголовке лекарство хитрое дают? Выпил капли – ни страха тебе, ни волнения. На какой фарт мальчонка рассчитывает? Даша смотрела на Хана с любопытством. Он танцевал строго, не вихлялся всеми суставами, как у блатных принято, Анну держал крепко, не тискал, вел спокойно и ровно, слегка касаясь ее виска губами. Оценив все это, Даша почувствовала зависть и от зла подумала: что же вас, милиционеров, не учат, как танцевать с нами надо?

Патефон всхлипнул и умолк, Хан чуть склонил голову, подвел Анну к дивану, посадил рядом с Сынком.

– Жизнь одна, живите, голуби, – сказал Леха-маленький грустно, опомнился, сплел матерную тираду и закончил: – Вот освободят меня, я вам устрою танцы.

– Хан, – Сынок улыбнулся, – отстегни ты хорошего человека…

Хан повернулся к Лехе-маленькому, тот приподнялся вместе с креслом и забормотал:

– Не думай даже, мне так сидеть следует. Конечно, не оправдаюсь, но послабление…

Сынок подскочил к нему, влил в рот стакан водки, закупорил огурцом.

– Хан, милый ты человек, – Сынок остановился посредине комнаты, картинно подбоченился, – где же тебя так лихо плясать научили?

– Очень хорошо танцуете, Степан, – Анна покраснела и опустила глаза.

– В танце, как и в жизни, все от женщины зависит, – тихо ответил Хан, и странно было видеть на его бронзовом лице улыбку. – Танцевать меня мама учила, она у нас из благородных была.

– Мама? – Сынок помял губами забытое слово. Давно никто не говорил «мама», коротко рубят – «мать», сильно поддав, бормочут – «матушка».

Простое теплое слово, произнесенное здесь дважды, заставило всех замолчать. Казалось, пропал сивушный запах водки и кисловатый папирос, пахнуло свежим утром, сеном, молоком и лаской.

Дверь открылась бесшумно. Сынок был так напряжен ожиданием, что первым увидел, как на пороге, прислонившись к косяку, застыл человек в коричневой тужурке с галунами, роста среднего, лет пятидесяти.

– Я твоего имени не называл, – сказал Сынок, поднимаясь.

Леха замычал нечленораздельно, пошел к двери, волоча за собой тяжелое кресло.

– Надеюсь, не помешал, любезные? – не обращая на Сынка внимания, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил швейцар. – Развлекаетесь? Это хорошо, человек рожден для веселья. – Он вошел бочком, налил себе стопку, выпил.

Анна было глянула с ненавистью, но тут же, опустив голову, выскользнула в коридор. Даша не шелохнулась даже, выпустила струю дыма, разглядывала кончик папиросы. Леха опустился в кресло, тряс жирными щеками, хотел сказать, но у него не получалось. Швейцар, ни на кого не глядя, стоя закусывал. Хан налил себе стопку, выпил, хрупнул огурцом и отошел к окну; мол, меня это вообще не касается.

– Чего всполошились? – Швейцар жевал, вытирал лоб ладонью. – Отдыхайте, я за документиками зашел, для милиции требуются на прописочку.

– Степа, на выход, нас тут не поняли, – Сынок шагнул к двери. – Документов нет, обобрали нас людишки добрые. Ты, мил человек, скажи, сколько с нас причитается? Мы расплатимся и уберемся, чтобы не подводить гостеприимное заведение. Тебе сколько?

– Остынь, Сынок, не прикидывайся дурнее глупого. Придет срок, предъявят тебе счетец, не торопись. – Швейцар одернул тужурку, повернулся к Хану. – Пойдем, парень, разговор есть.

Хан кивнул, двинулся молча к выходу, но его перехватила Даша.

– Степан! – она указала на Леху-маленького, который ждал покорно своей участи.

Хан походя отомкнул наручники, бросил их Сынку и молча вышел вслед за швейцаром. Потрусил за ними и Леха-маленький.

– Кто такой? – спросил Сынок.

– «Кто такой», – передразнила Даша. – Хозяин заведения. Корней.

– Плюнуть не на что, – и для наглядности Сынок длинно сплюнул в угол. – Корней! Скажи еще – Наполеон… либо… – он повернулся к Даше резко. – Корней вот! – Сынок растопырил руки, поднял над головой.

– Дурачок глупенький, – Даша похлопала его по щеке и вышла.

Константин Николаевич Воронцов побрился, вытер лицо одеколоном, надел чистую рубашку. Он сел на подоконник, выглянул на улицу: не так парит, как вчера, но в пиджаке сопреешь. Положил браунинг в карман брюк, шагнул, пистолет неловко бултыхнулся. В заднем кармане тоже нельзя, без пиджака видно больно. Воронцов подбросил пистолет на ладони, постоял в нерешительности. Может, оставить? На кой ляд он нужен? Затем с тяжелым вздохом надел пиджак, опустил во внутренний карман и пошел к Мелентьеву.

Субинспектор, как обычно, восседал за совершенно чистым столом, поглаживал пальцами его полированную поверхность, изображая бездельника, благодушествовал.

– Лодыри прикидываются тружениками, работяги бездельниками, человек из себя вечно чего-то изображает, – сказал Воронцов, закрывая за собой дверь.

– А вы идите, Костя, отдыхайте с чистой совестью. – Мелентьев снял со стола пылинку. – Топаете вы на свидание – и прекрасно, не прикидывайтесь, что идете по делу.

– А я и не прикидываюсь, – Костя сел у стола, – а совесть грызет, угадал. Я замечаю за собой, нечистая она у меня, – он глянул на часы, отставив далеко руку.

– Вы при девушке-то так руками не размахивайте, часами бахвалиться не следует.

– Я знаю, почему совесть моя шебуршится, – Костя покраснел, насупил ниточки бровей.

– Ясное дело, – перебил Мелентьев. – Стыдно вам старым сыщиком командовать. У вас нормальная совесть, Константин Николаевич. Забирайте ее и идите себе на свидание, рекомендую «Савой». Забыл, старый дурак, вы взяток не берете, на зарплату только до швейцара в «Савое» дойти можно.

– Нервничаешь, товарищ субинспектор? Может, мне не уходить? Что-то ты сегодня с самого утра не в себе?

Мелентьев вышел из-за стола, заложил руки за спину, хрустнул пальцами.

– Завидую вашей простоте, ясности мышления. Сам-то я, как известно, воспитания буржуазного. Вот и путаюсь, как мальчик в соплях. – Мелентьев взял Воронцова под руку, вывел из кабинета, закрыл за ним дверь.

Костя Воронцов угадал: субинспектор нервничал. Дело в том, что к утру он пришел к мысли довольно очевидной. Когда Сурмина и Батистова из бильярдной к Корнею через проходные дворы вели, то неопытных сотрудников наверняка заметили. Узнав, что за гостями тянулся хвост, Корней нехитрую комбинацию с побегом разгадает. Он начнет думать, кто из двоих из милиции, и, вполне возможно, за опознавателем пошлет. А кто лучше старого Савелия уголовный мир знает? Никто. Придя к такой мысли, субинспектор накинул на себя одежонку старенькую, несколько нужных вещичек всегда в шкафу держал, и быстро отправился в Марьину рощу к давно ему известному дому. Квартала Мелентьев не дошел, идут двое, один маленький, другой – лоб здоровенный, он еще успел в подъезд втиснуться, мимо Савелий прошмурыгал. Мелентьев к здоровому мужику пригляделся и Леху-маленького узнал.

Субинспектор за ними до гостиницы «Встреча» дошел без приключений. Леха только у дверей оглянулся, но старый сыщик в тот момент уже стоял в подворотне. Он вернулся в кабинет, распорядился навести справки о хозяевах гостиницы и к обеду о постоянных обитателях заведения знал уже многое.

Анна Шульц – фикция, хозяин, конечно, Корней. И исчезнувшая было Паненка объявилась. Мелентьев ее без труда узнал в горничной Даше Латышевой. Он подобрал на нее имевшийся материал: ничего конкретного, прямых показаний на девочку нет. Корней тоже чист, к гостинице и подступиться не с чем. «Встреча» функционирует два года, сколько же там интересных людей перебывало? Однако из «висячек» – так в уголовном розыске называли нераскрытые преступления – ни одна к Корнею не подходит. Мелкие кражи, уличные грабежи, убийство в пьяных драках, все это Корнею не к лицу, он не станет размениваться. Значит, затаился, готовится, а пока принимает гастролеров, тянет с них помаленьку. Где-то он Паненку подобрал, для чего девчонка ему понадобилась? Все это обдумывал Мелентьев, хотел уже Воронцову доложить, но решил повременить. Начнутся шум, беготня, разговоры, совещания, а тут деликатный подход требуется. «Пока мне на шею с указаниями и сроками не сели, я обмозгую не торопясь», – решил субинспектор.

Корнеев содержит гостиницу два года. Примерно тогда он и в Москве появился, тихо приехал, с уголовниками не вязался. Видимо, деньги у него были, он Анной Шульц прикрылся и купил гостиницу ее покойного мужа. Не торопился он, приживался, оглядывался, надо думать, где-то сейф приглядел. Тут ему работник по металлу и понадобился. Зачем? Батистова и Сурмина он принял, будет теперь с ними разбираться. Нужна связь, как установить? Гостиница… Кто входит в гостиницу без приглашения? Жилец отпадает, они его не примут. Электромонтер… водопроводчик… Можно, но посещение разовое, с человека глаз не спустят, как придет, так и уйдет. За едой они, конечно, сами ходят. Что еще? Прачка? Кто-то им стирает, ни Анна, ни Дарья простыни, полотенца да наволочки не осилят. Прачка.

На этом месте и прервал субинспектора Костя Воронцов. Когда Мелентьев начальника за дверь выставил, долго не мог успокоиться, мысли в порядок привести… «Мальчик-то взрослым стал, приметил, что я не в порядке, нервничаю. Вернется со свиданки, доложу, он обидится, что молчал целый день. Ладно, с Костей мы разберемся, – решил Мелентьев, – сейчас главное – найти ход в гостиницу».

Константин Николаевич Воронцов, выйдя из кабинета, задумался. Иван Иванович сегодня на себя не походил. Наверно, он за Сурмина беспокоится, решил Воронцов, спускаясь по лестнице. На улице, под лучами заходящего солнца, заботы эти как бы побледнели, а вскоре и совсем растаяли. Он торопился на свидание, где ждала его первая любовь.

Костя родился в Москве, но не переставал удивляться этому загадочному, все время меняющемуся городу. Сегодня он шел по улице и любил ее всю, с обшарпанными домами, новостройкой, дребезжащим по Бульварному кольцу трамваем, выползающим с Петровки автобусом, мороженщицей под часами и папиросниками, которые кинулись, завидев его, в подворотню. Мальчишки испуг только изображали, они-то знали, что Воронцов мужик мировой.

Он, чувствуя, что за ним наблюдают, сделал лицо строгое, «не заметил» высовывающиеся из подворотни чумазые мордашки, прошел на бульвар и услышал за спиной свист и гвалт высыпавшей на площадь ребятни. Лето, сейчас для них лафа, тепло, чуть прикрылся – и одет, народу на улице много, голодным не останешься. Нет у ребят проблем, пусть у взрослых голова болит.

«С беспризорностью пока справиться не можем, – думал Костя, поймав на лету и надкусывая клейкий липовый лист. – Крупская докладывала на президиуме Государственного ученого совета… Гривенник с колоды карт, копейку с каждой бутылки пива отчисляют на борьбу с беспризорностью. Ни людей, ни денег не хватает. Пока не хватает, – Костя засмотрелся на молодую пару. Отец держал на руке малыша, жена опиралась на руку мужа. – Все люди как люди: с детьми, с женами, а я, дурак, с пистолетом», – кокетничал перед собой Костя, глянул на часы и пошел медленнее. До условленного часа оставалось еще порядочно, а заветная афишная тумба за углом. На тумбе афиши менялись редко, Костя знал, что сейчас увидит поблекшие лица Савицкого и Максакова, которые и «вокал и сатирики» в ресторане «Арбатский подвал», где ежедневно цыганский хор под управлением А. Х. Христофоровой. Неизвестные Косте Эржен и Удальцов исполняют комическую чечетку. Вот взглянуть бы, что за штука чечетка комическая. А в «Форуме» сверхбоевик «Дом ненависти», и в главной роли мировая артистка Пирль Уайт. Вот имечко себе отхватила, а не знает, что «мировая» на нормальном языке совсем даже не то, что она думает.

По тому, как сердце забилось, Костя понял: время. Главное, чтобы пришла, пусть мучает и невесть что из себя изображает, только увидеть, за руку взять, как бы невзначай губами волос коснуться, запах колдовской ощутить. Он уже знал – французские духи «Коти», три рубля грамм. С ума сойти! Он дошел до угла, не завернул, отмерил пятьдесят шагов в обратную сторону, подошел к тумбе. Афиши сменили, к чему бы это? Теперь не придет. Он тупо смотрел на бумажные незнакомые лица. Какие-то Пат и Паташон. Костя тронул пальцем заскорузлую от клея бумагу, хотел сосредоточиться, прочитать, что же тут написано, глаза ему закрыли прохладные ладони. Он прижал эти ладони к лицу и неожиданно для себя поцеловал, осторожно поцеловал, боялся спугнуть. Так бы и стоял Костя, будто нет на этой улице ни единой души… Сердце замирает, сейчас разорвется…

– Здравствуй, – сказал он, снова целуя ладони, повернулся, словно не живой.

Даша, а это была она, похлопала Костю по щеке.

– Здравствуй, отдай, самой нужны, – и спрятала руки за спину. – Где это ты руки целовать научился?

Костя не ответил, улыбнулся смущенно. Словами тут ничего не объяснишь. Даша взяла его под руку, раньше Костя стеснялся, теперь привык, даже удовольствие получал.

– Ты молодец, Даша, сегодня почти вовремя.

– На минуту раньше пришла. Ты из меня солдата воспитаешь.

– Каждый культурный человек должен быть точным, – Костя немного пришел в себя, даже глаза поднял. – Ты не голодная?

Дашу умилял этот вопрос, который Костя задавал каждый раз обязательно.

– Спасибо, – церемонно ответила Даша, – буржуи накормили меня.

Она придумала для Кости байку, что работает прислугой в доме нэпмана.

Костя признался, что работает в милиции, но об уголовном розыске, тем более о должности своей умолчал. Не от недоверия, а от скромности, считал, похвальбой покажется.

Даша знала, где и кем работает Константин Николаевич Воронцов, но о службе никогда не расспрашивала. Он ценил ее за скромность особенно, забывая при этом о врожденном женском любопытстве. Лишь благодаря этому любопытству они и познакомились.